Новелла. Зигзаг

У нее были ярко карие глаза. Штамп гласит: как две вишенки. Но у нее, Оли, это, пожалуй, все-таки были не вишенки, а смородинки. Пронзительные и веселые. А еще — она была генеральской дочкой, что для провинциала Жоржика, конечно, являлось существенным бонусом. Не то чтобы он был меркантильным; но в Москву приехал из Вятки, которую переименовали когда-то в Киров, а обратно — в Вятку — переименовывать не стали. Впрочем, это уже гораздо более поздняя история… Тогда, в семидесятых, не было и мысли, что Киров может иметь другое официальное название. Хотя Вятка — простое и любимое — всегда было в обиходе. Вот он и был: Жоржик из Вятки. Пятки. Задиристый парень, невысокий, кудрявый. Внешне — похож на Сергея Есенина. Кудри, поволока в голубых глазах. Красавец, одним словом. Только — очень маленького росточка. Ходил на платформах, чтобы казаться выше. Переживал. Оля называла его «мой Наполеончик». Смешно, конечно; а чего бы ей не смеяться, Оле, Оленьке. При папаше-генерале. Квартира на Кутузовском проспекте, дача в ближайшем Подмосковье — двадцать соток соснового леса. Свой, собственный лес! С грибами-лисичками, подберезовиками. Оленька воспринимала все это как должное. Богатая девушка с хорошим приданым. И внешность, кстати, тоже при ней. Пронзительные глазки-смородинки. Темная челка, густые волосы уложены в густой пучок. Русская Одри Хепберн. Так себя позиционировала. Переводила Кнута Гамсуна, читала в оригинале… Впрочем, какая разница, кого там читала Оля Морозкина в оригинале. Важно, что из целой армии поклонников выбрала она «Наполеончика» Жоржика. Синь из глаз, золотая рожь волос. Как-то так. Но главное, конечно, не рожь и не синь. «Наполеончик» любил Оленьку — болезненно, самозабвенно. Так, как могут любить провинциальные романтичные мальчики прекрасных московских барышень, недоступных, как рафаэлевская мадонна. Посвящал стихи, на каждое свидание приходил с цветами. Обязательно. Хотя — какие тогда были цветы? Убогие гвоздики, вестницы тревог. Или — белые лохматые хризантемы, в лучшем случае. Но обязательно еще и стихи были. Написанные аккуратным почерком — почти печатными буквами. Выводил, стараясь. Рифмовал. «Оля — доля, поле, глаза — гроза», что-то такое. Предсказуемое и унылое, но до жути простое и очаровательное своей простотой и наивностью. Оля Морозкина, генеральская дочка, снизошла до простого парня Жоржика. Генерал Морозкин был в гневе, но его жена, мудрая генеральша Лида Морозкина, нашла подход и смогла объяснить: главное — это счастье дочери. А счастье любой женщины — не любить, а быть любимой. Такую запредельную степень даже не любви, а обожания, не могли дать хилые московские мальчишки. Только Жоржик Алексеев. С нелепыми гвоздиками и самопальными стихами. А уж развить в нем талант — «при твоих-то возможностях, любимый!» — мы сможем. Не сказала, а пропела Лида Морозкина. И генерал Морозкин с ней вдруг, неожиданно для себя, легко согласился. Мы — сможем! Звучало так сладко, так по-настоящему, что он вновь почувствовал себя таким же влюбленным в юную Лидочку военным. Он приехал свататься к ней на белом коне. Только-только окончилась Великая Отечественная, и впереди была целая жизнь, очень счастливая и очень долгая. Жизнь эта имела имя: Лида. Юная Лида, которая нарожает ему детей, окружит любовью и вниманием. А уж он-то сможет обеспечить и жену, и детишек. И родину свою тоже — защитит, не раз еще защитит. Верой и правдой, как в эту страшную, но уже, к счастью, законченную войну. Лида и впрямь обеспечила надежный тыл своему генералу Морозкину. Только вот незадача, не нарожала кучу детей, это не в нашей, людской, власти. Но родила девочку Оленьку, прелестную, залюбленную, темноволосую и черноглазую. Умненькую не по годам. Худенькую-высокую. Русскую Одри Хепберн… Какой бы зять понравился генералу Морозкину? Да никакой. Доченьку свою, кровинушку, отдать ему — да ни за что. А вот этот, кучерявый, вятский, есенинской породы… ну, пусть он будет. Наивный какой-то и простой. Лидочка знает, как лучше. Она настоящая женщина. Все чувствует, все знает. Генерал Морозкин привык доверять своей Лиде. Замуж Оленька Морозкина выходила в коротком прямом платьице — хорошенькая невероятно. Правда, выше жениха была на целую голову: не удержалась, купила туфельки на каблуках. Умелый фотограф Збруев снивелировал ошибку природы. Снимал так, что на всех фотографиях Жоржик оказался если не выше, то вровень с невестой. Что за приемы знают эти профессиональные фотографы, понять простому смертному не дано. Но факт остается фактом: даже самый миниатюрный мужчина будет выглядеть Гераклом на снимке хорошего фотографа. Самая толстая и оплывшая мадам на профессиональном фото предстанет кинозвездой. А уж если изначально хороша собой, как генеральская дочка Оленька!... «Наполеончик» Жоржик принес ей букетик из гвоздик. На этот раз — белого цвета. Сегодняшним молодым не понять, как сложно было достать самые простые гвоздики. А уж белого цвета! Так что Жоржик превзошел себя — и был счастлив, и был восхищен, и был очарован своей Оленькой, этим волшебным днем, этой свадьбой. Самое удивительное, что именно на свадьбе Жоржик впервые поцеловал Оленьку. В щеку. Под крики «горько!» Такое было время — другое. Целомудренное. Зато от любви, от нахлынувших эмоций впору было хлопнуться в обморок: первый поцелуй — и под взглядами гостей, друзей, родных, на собственной свадьбе! Раз — и на всю жизнь! Нет, современным не понять, как это — все чувства под прицелом. Жоржик был счастлив, он задыхался от острого, непомерного счастья. Задыхалась ли от счастья Оленька Морозкина? Вряд ли. Она была — богиня. Она — снисходила, в этом своем коротком платье, открывавшем роскошные длинные ноги на каблуках. Богиня снисходила до простого смертного, положившего свою жизнь на ее алтарь. Генеральша Морозкина смогла это разглядеть. Она была довольна. Бриллиант — Оленька — ладно ложился в качественную оправу. А остальное обеспечим, думала практичная генеральша. Главное, чтобы внуки пошли. Добротные, хорошие внуки. От «Одри Хепберн» и «Сергея Есенина». Но почему-то «что-то пошло не так». С самого начала «пошло не так» — выражение появилось аж лет пятьдесят спустя, но сказать по-другому уже точно не получится. В первую же брачную ночь выяснилось страшное: Оленька досталась Жоржику не невинной. Она курила в открытое окно и смеясь признавалась в том, что да, мы, москвичи, живем по-другому. Не так, как вы — провинциалы. На папашину дачу Оленька приезжала с Тарасом Гаврилюком, старшим товарищем, комсоргом. Он, Гаврилюк, был так влюблен, так влюблен… Ну, все как-то само собой и получилось. «Ты вообще читал «Легкое дыхание» Бунина?» — спрашивала Оленька, не переставая курить одну за одной. — Меня ведь тоже зовут Оленька, так же, как и главную героиню. Ты думаешь, это — случайное совпадение? Жоржик ничего не думал. Он чувствовал себя маленьким мальчиком. Он хотел домой, в Киров, к маме. Прижаться к ней. Зажмуриться. Плакать. Рассказать все-все, буквально все — до последней буковки. Еще плакать, и плакать, и плакать. Разлюбить Оленьку. Забыть ее. Забыть этот день, да что там, день — последний год, в который он был такой счастливый, а на поверку — такой несчастный. Гаврилюк, Бунин, легкое дыхание какое-то. Ужас. Как жить дальше? «Завтра — застрелюсь, — сладко мечтал Жоржик. — Возьму у генерала пистолет и застрелюсь, прямо перед всеми гостями». Завтра должен был быть второй день свадьбы — на даче, среди высоких сосен, эффект но подсвеченных солнцем. Но утром он увидел ее — Оленьку. Она сладко спала, розовая, красивая. Чуть подрагивали темные ресницы, а в уголке губ закипела слюнка. Такая детская, такая простая и глупая. С плеча свалилась кружевная тесемка комбинашки. «И все это — мое, — вдруг понял неожиданно Жоржик. — И эта бретелька, и это белое плечо, и эти ресницы. И эти сосны в солнечных лучах. Мое! Я победитель. Я взял ее, Оленьку. Взял ее, Москву». Стреляться расхотелось. Захотелось целовать эту тугую щеку, будто налитую изнутри гранатовым соком. Кинорежиссерам хорошо: они могут «промотать» пару десятков лет и показать главного героя «спустя годы». Вот и я попробую — «промотаю». И вот картина маслом: на чешском диване зеленого сукна сидит Ольга Николаевна, бывшая Оленька. Уже не Одри Хепберн. Откуда-то наплыли лишние килограммы, но она опять хороша собой. Теперь уже совсем другой красотой. Зрелой, что-то понявшей в этой жизни. Нет уже папы-генерала. Инфаркт забрал его. Лида-генеральша сдала позиции, превратилась вдруг в сухонькую былинку, живущую исключительно прошлым. Ну, и еще немного — внуками. Близнецами Андриком и Аликом. Им пятнадцать, трудный подростковый возраст. Ищут себя. Родители — все в своих разборках, а рядом только она, все понимающая бабушка, «бабульхен», как зовут ее Андрик и Алик. Вот ведь странно, близнецы, а какие-то разные. Один — высокий и темненький. В маму Олю. Другой — невысокий и голубоглазый, в Жоржика. Как причудливо тасуется колода! Лида все шьет и шьет на ножной швейной машинке (трофейной, это еще Морозкин привез ей в качестве приданого после войны) для своих внучат удивительные батистовые рубашки. С воротником-френч. Ни у кого нет таких рубашек, а что вы хотите, индивидуальный пошив, сделанный по собственным меркам. И ткань — самая лучшая, самая дорогая. Лида знает толк в ткани. Только вот уже почти ничего не видит. Только стрекочет и стрекочет своей машинкой. За ее стуком и не слышно, как Оленька ругается с Жоржиком. — Я все знаю, не смей скрывать! — У тебя паранойя, чего мне скрывать? — От тебя пахнет духами! Чужими духами! Ты думаешь — я дура? — Ой, ложись спать. Ты страдаешь от безделья. Лучше посмотри, что в дневниках у мальчиков… — Вспомни, когда ты дарил мне последний раз цветы? — У меня плохая память, ты же знаешь!... Лида старается не слышать всего этого. Но, конечно, все равно — слышит. И видит, изо дня в день, как Оленька сидит на диване, поджав под себя голые ноги. И курит одну за одной. Хорошо хоть окно открывает — сигаретный дым улетает туда, в серую московскую мглу. В синие московские метели… А потом вдруг опять Господь Бог включает «быструю перемотку» и перематывает еще пару — нет, пожалуй, тройку — десятилетий. Для него, Бога, это как пара секунд. И вот уже я встречаю на пороге своих гостей, Ольгу Николаевну и Георгия Львовича. Не случайно, конечно, я их встречаю. Я замужем за Аликом. Тем самым, который — в «есенинскую» породу. Он носит до сих пор рубашки-френч с высоким воротом. Еще их называют «стиль Мао», ну, те, кто разбирается в моде, конечно. Я не разбираюсь в моде. Я до визга, до слез и соплей ссорюсь с Аликом, Алешей. Мы безумно любим друг друга и так же безумно — ненавидим. Так любят и ненавидят только в молодости. Откуда вдруг во мне эта мудрость? Внутренняя мудрость. Я знаю, что любовь эта на всю жизнь. Но ничего не могу с собой поделать и вновь ору, и выговариваю, и плачу. Мы ревнуем, мы пожираем друг друга. Я люблю Алика. Я люблю его брата Андрика. Я люблю его родителей Ольгу Николаевну и Георгия Львовича. И я все про них знаю, потому что я — актриса. Я впитываю их эмоции, я чувствую их метания, я вижу причудливый зигзаг их отношений. Более того — я сама — часть этого зигзага. Кстати, «Зигзаг*» — это название швейной машинки, той самой, ножной, на которой бабушка Алика шила ему первые батистовые рубашечки. Мы вновь поссорились с Аликом, и я безутешна. Ко мне в гости приходят свекор со свекровью, Ольга с Жоржиком. Они старенькие и слабые, и я их ужасно люблю. Я все-все про них знаю, я растворилась в их истории, я вижу всех нас со стороны. Они пришли с тортом «Прага» — я люблю темно-бисквитные торты — и с альбомом фотографий. Фотографии черно-белые, но они ярче миллиона пикселей современных смартфоновых фоток. Я вижу так отчетливо Оленьку Морозкину в коротком свадебном платье и с белыми гвоздиками в руках. И рядом с ней — невысокого, но решительного Жоржика из Вятки; на ногах у него платформы, чтобы казаться повыше, а галстук завязан криво и неумело. Но черт побери, с какой любовью он смотрит на невесту! И я вижу недовольный взгляд , который бросает генерал Морозкин на Жоржика. Эх, мелковат женишок. Не настоящий полковник… Но под руку генерала держит Лида, верная Лида, прекрасная, хозяйственная Лида. Он — голова, а она — шея. Шея вертит головой. А вот и пацаны- школьники. Алик и Андрик. Идут в первый класс. В руках — букет астр, и пусть фото черно-белое, я вижу, что астры сиреневые и белые. И немножко — розовых… Ах, какие прекрасные букеты можно было вырастить на своем участке. Он куда прекраснее самых расчудесных и роскошных голландских роз. Тот самый участок среди сосен. Завтра я поеду туда, на все долгое лето. Буду любоваться цветами и дышать разогретой хвоей. Я умираю от объемности картинки. Я всего лишь часть пазла, маленькая частичка, но без нее и вся картинка не сложится. Картинка вполне себе три Дэ, поэтому я вижу не только себя сегодняшнюю — очень счастливую и несчастную одновременно. Я вижу и Оленьку с Жоржиком, и Лиду с генералом. Особенно почему-то Оленьку. Сорок лет назад. Двадцать лет назад. В фате с белыми гвоздиками в нежных руках. С дымящейся сигаретой, с босыми ногами, поджатыми, как у домашней птицы. Мечта. Невеста. Молодая жена. Любимая. Ревнующая. Мать, стерегущая детенышей своих. Взрослая женщина, все уже понимающая, прошедшая все круги ада. А может, все круги рая. Интересно, у рая — есть круги? Сегодня они приходят ко мне в гости — вроде бы рядовой визит, но я, конечно, понимаю: цель — примирить нас с Аликом. Они хотят внуков. Они хотят, в конце концов, чтобы «мальчики» — а Алик и Андрик для них навсегда мальчики — были бы счастливы. А счастье возможно, наверное, только в покое. И я вижу, что Оля и Жоржик сегодня — в покое и счастливы. Вот ведь парадокс, счастливы, когда стали уже немолодыми, больными, уставшими. Но — растворены друг в друге. Они приходят и держатся за руки, и Жоржик трогательно поддерживает грузную Ольгу под локоток, когда та переодевает туфли на плоском ходу на мягкие тапочки. Они приносят тортик, и Оленька следит, чтобы Жоржик этот самый торт не ел («у тебя ведь сахар!!!»). А Оленька потом, разнервничавшись, курит в окно («по-быстрому, пока Жоржик не видит»). И выбрасывает окурок в форточку, и краснеет, как девчонка («ему так не нравится, когда я курю!»). Я смотрю черно-белые фото, и мне хочется плакать, потому что — где теперь Олин крутой начес, где ее брови вразлет, королевская стать? — Ты знаешь, жизнь такая короткая, просто мгновенная. А Жоржик до сих пор дарит мне исключительно гвоздики. Вестницы тревог… Я сейчас очень с ним счастлива, с Жоржиком. Ушла ревность, ссоры. Все отодвинулось на второй план, — говорит Ольга. — Ты прости Алика, дурака. Он так тебя любит. На дачу они привезут мне швейную машинку бабушки Лиды. Ножную, раритетную. Сейчас такую уже и не купишь… Я решила научиться шить. Тук-тук, тук-тук, стучит машинка. Теперь у меня будет много свободного времени, чтобы освоить новый инструмент. Я жду ребенка. Я хочу сшить ему — сама — его первые рубашечки. Батистовые. С зашитыми рукавчиками, именно такие надевают младенцам, чтобы, не дай Бог, не поцарапали нежные свои личики. На кого он будет похож, мой малыш? На черноглазую Олечку, на золотоволосого Жоржика-Есенина? На генерала или его верную жену Лиду? На меня? Или — на моего любимого Алика? Резкого, синеглазого, самого любимого. Будет опускаться за сосны золотое солнце. Будет мерно стучать машинка «Зигзаг». Тук-тук, тук. *Зигзаг-машина (от франц. zigzag — ломаная линия) — швейная машина, образующая зигзагообразную строчку, в которой стежки располагаются под углом друг к другу. Читайте также: Любимые женщины Михаила Зощенко