В библиотеку ходят за судьбой. Писатель Валерий Шульжик: Нам необходима нравственная цензура

26 июля Валерию Шульжику, известному писателю, сценаристу и поэту, исполняется 80 лет. Обычно его интервью — это каскад шуток, баек, забавных воспоминаний об удивительных встречах, которыми так богата его жизнь. Но мы решили, что исключение из правил — это неплохо. И решили говорить с Валерием Владимировичем на темы серьезные. Правда, без шуток все равно не обошлось. Впрочем, исключения всегда лишь подтверждают правила. Судьба Валерия Шульжика удивительна и ярка, как и созданные им герои, многих из которых невольно оттеснил в сторону поросенок Фунтик, герой десяти книг и замечательных популярных мультфильмов. Впрочем, назвать Валерия Владимировича «чисто детским» писателем было бы несправедливо: он хоть и связан полжизни с детской литературой и поэзией и даже как актер признавался за Уралом лучшей Бабой-ягой, но много писал и для взрослых. Но поскольку юбилей всегда заставляет подводить некие промежуточные итоги, разговор все же крутился вокруг литературы детской. Как оказалось, говорили о больном. Хотя юбиляр нас за это, кажется, простил. — Вы только имейте в виду, что это размышления человека, которому через два дня стукнет 80, как это ни печально! — строго заметил он и... улыбнулся. Мол, уже могу себе позволить. Говорите, мы не слышим! — Валерий Владимирович, если уж вы с возраста начали, признайтесь — философствуете? — Ну, иногда. Размышляю вот о чем. Парадоксальная вещь: раньше были диктат и несвобода, и всем невероятно хотелось говорить, да так, чтобы их услышали. Сейчас диктатуры нет, но никто ничего не хочет слушать! — Наверное, да. Но тогда на помощь приходит эпатаж — верный способ привлечь внимание. Вы не согласны, что у нас сейчас — время эпатажа? — Соглашусь, думаю. Но и с ним все непросто. Вот у нас как-то художник Павленский поджег дверь ФСБ, так ему, бедолаге, десять минут пришлось ждать, чтобы они вышли. Он думал, будет ах, ох! Прибил мошонку к брусчатке, и этому нашлись сострадатели. Я ему сказал: у, какого ты о себе мнения, гвозди большие взял! А выкинул такое же во Франции — и сразу сел. Там эти номера не проходят. Или был другой чудик, Кулик, который все собаку изображал... Я понимаю, что все это идет от отрезанного уха Ван Гога, но искусства в этом нет. Есть иное. Когда люди собирались на выставку, что вошла в историю как «Бульдозерная», они все думали, как сделать так, чтобы остаться в памяти. Я сказал: «Поставьте памятник бульдозеристу!» Выставка-то шла минут 15, потом все кончилось, но осталось «в веках». Все непросто. Эпатаж от настоящего отделить трудно. — Но литература долго не сдавала свои позиции в плане «настоящести». — И это неоднозначно. Точно одно: когда мы росли, у всех у нас были книги, которые закладывались в фундамент нашей нравственности. Для моего поколения это «Два капитана», «Белеет парус одинокий», «Сын полка», а из более «древних» «Черная курица» и «Дети подземелья». Это были те дубовые столбы, что были вколочены в землю под храмом Христа Спасителя! Я, когда прихожу на встречи с читателями и об этом заходит разговор, всегда спрашиваю: вот, скажем, вы в булочную за чем ходите? За хлебом. А в магазин одежды? За одеждой. А в библиотеку за чем? Отвечают: за книгами. А я отвечаю на это: нет, друзья, вы идете туда за судьбой. Вы начали жить, но вы этой жизни не знаете. Надо посмотреть ее, познать, прочувствовать. И от правильно выбранной профессии зависит ваше счастье. Это проверено! А сейчас по пять институтов кончают. И что? Я, когда слышу такое, говорю: да этого «вечно учащегося» надо не хвалить, а наказать за то, что он занимал в институтах чужое место. Он же кому-то мешал! — Ну а как же поиски себя, метания, терзания? — Искать себя — это пожалуйста. Но пять институтов — это многовато. Со мной один человек учился на высших литературных курсах, они у него пятые по счету были. А ему сорок уже стукнуло! И все «искал». Я ему сказал тогда: «Юра, я позаботился о твоей судьбе. Ты будешь матерью Олега Кошевого!» Искания... Знаете, есть замечательное правило: если ты не можешь делать то, что любишь, полюби то, что делаешь. — Это точно. Знаю по себе, что это работает. — Я за границей вижу, с какой гордостью сидит на своем месте водитель автобуса. Он точно капитан «Титаника» — до встречи с айсбергом! И он может такое, чего не могут другие, потому что он — на своем месте. Но возвращаясь к детской литературе, скажу так: мой ранг и то место, которое я в ней занимаю, не позволяют мне говорить о ее судьбе «с высот», при этом я готов оставить «записки чернорабочего», наблюдающего за происходящим. — Вы сказали — «столбы». Сейчас всех затмил Гарри Поттер. Кто-то скажет, что это плохо, а кто-то — хорошо, если дети читают хоть что-то. — Да, и мои внуки говорят о нем. Но традиции русской литературы таковы, что герой не может просто так лететь на метле, если у него нет конечной цели. Наши сказки всегда были наполнены добром и глубоким внутренним смыслом. Именно поэтому Пиноккио Карло Коллоди, превратившись благодаря Толстому в Буратино, стал гораздо симпатичнее и добрее. И Винни Пух у Заходера лучше и добрее, чем у Милна. Пример про себя приведу. Я писал пьесу про Синдбадаморехода. Открыл первоисточник, «Тысячу и одну ночь». Так вот, Синдбад однажды был похоронен заживо — помещен в склеп с запасом еды на семь дней, после чего, собственно, должен был погибнуть, но всех обхитрил: дождался, когда туда приведут такого же несчастного, убил его и воспользовался его провиантом. Вы понимаете, что такой «герой» героем для юных читателей быть не может? — Значит, вы написали «русского» Синдбада? — Да, и в этом смысле я очень счастливый автор, поскольку мои пьесы ставили пятьсот театров страны. Секрет прост: им надо было иметь постановку к Новому году. А тут — я. А «Бременских музыкантов» моих отобрали для постановки в самом Бремене. Пьесы и сейчас ставят, я не жалуюсь. Но о тех процессах, что происходят в детской литературе и не могут радовать, мне говорить трудно еще и поэтому. Понимаете, не очень хочется обнаруживать свою творческую невостребованность и неудовлетворенность. Если ее ощущаешь, все сказанное будет восприниматься через эту призму, через обиду, но не в ней дело. Меня огорчает, что сегодня не то что ставить, а издавать новое не очень рвутся. В издательствах больше любят считать, чем читать. — Членам Союза писателей в СССР было проще? — Уже не так важно. Куда важнее, что, когда развалился СССР, а вслед за ним начали разваливаться прочие «Союзы», среди всех творческих (архитекторов, художников, журналистов) именно Союз писателей оказался самым непрочным. Его руководители начали растаскивать по кускам недвижимость, дома творчества, санатории и пансионаты, какие-то активы, и все это куда-то исчезало. Остальные пусть бедненько, но как-то продолжали существовать, а писательский... Святая святых — ресторан писательский — и тот уже купили другие люди, там теперь миллионные банкеты. Зато сейчас таких союзов пять. И чтобы доказать, что ты писатель, достаточно иметь в руке шариковую ручку. А раньше надо было пройти пять туров тайных голосований... — Да пусть их сколько угодно будет. Кризис идей пугает. Например, страшно раздражают уже ремейки всех сортов. Вас они не «напрягают»? — Вот сейчас отсняли уже шесть серий нового «Простоквашина». Вспоминается мне старый анекдот. «Говорят — Паваротти, Паваротти, а ничего в нем особенного нет. А ты слышал? Нет, но мне Абрамович напел». Так вот, «Простоквашино» новое — это «напетое Абрамовичем». Киностудия может владеть брендами, но я уверен: никто не может дать право дописывать за Толстого «Анну Каренину» после того, как ее уже распилил поезд. Наша культура этого не предполагает, согласны? — Пожалуй, да. — Хочу, кстати, сказать, что Эдик Успенский был очень талантливый писатель, но человек, прямо скажем, не лучший. Но все, что он делал, было великолепно — и его книги (по отзывам, кроме последней, «Моя жена — б...», которую я решил не читать), и проект «В нашу гавань заходили корабли». Думаю, мы совершаем ошибку, когда ставим знак равенства между писателем и его героями. Все-таки разница есть. И доснятое после Эдика «Простоквашино» — это уже не то «Простоквашино», понимаете? Это о ремейках... «Кризис идей»? Может, и так. Но никто ничего и не хочет придумывать — есть рынок и раскрученный продукт. Можно лепить новые поделки, не тратясь на их раскрутку. Мне с Фунтиком повезло, потому что он имел мультипликационный вариант. Я десять книг про него написал! Но не будь мультипликации, это не было бы так востребовано. Повод для размышлений — А мне вашу Белладонну всегда было жаль. Как и Волка в «Ну, погоди». Ценность наших книг и мультфильмов была еще и в неоднозначности, многоцветности героев. Приходилось размышлять, кто из них хорош, кто плох. — Белладонну многие жалели. А Заяц какой наглый был! Нахал! Кстати, обратите внимание: два наших самых удачных во всех смыслах мульт фильма — «Маша и Медведь» и «Простоквашино» — с точки зрения нравственности в старые времена просто не могли выйти. Посудите: мама дяди Федора где-то на гастролях, платья меняет, а сын живет в деревне с собакой, котом и коровой. А Маша вообще живет вместе с Медведем и ни разу не заглянула к бабушке. — А своего добивается истериками. — Да, она такая... сволочушка, но приятная. Вот мы и размышляем об этом, но для этого нужно знать основы какие-то, от вечных ценностей отталкиваться. А я тут был на встрече с педагогами из Подмосковья. Из двадцати человек никто не смог объяснить, что такое «Болдинская осень». Но ведь у них есть высшее образование? — Вас заботит его уровень? — Конечно. Потому что заботят дети. Я часто с ними общаюсь. Вижу разницу. В одном классе — наслаждение побывать. Дети рвутся вперед, вопросы задают, глаза горят, фантазируют. А в параллельном — сидят забитые, только и ждут, чтобы звонок прозвенел, всем им скучно. Только от учителя все идет! Я уверен. Вообще все из детства... Когда мы жили на Сахалине, там японцы работали. Война закончилась быстро, они были несчастные, их называли «ходя». Запомнил на всю жизнь: один такой пришел к моей маме с пилой, спросил: «Мадама (именно так!), дрова попилить надо?» Мама говорит: нет, не надо. И протягивает ему хлеб — поешь. А он голодный, видно, но головой качает: нет, если возьму кусок, не отработав, я перестану быть японцем... Я на всю жизнь это запомнил. И у меня, когда какие-то жизненные дилеммы возникают, срабатывает это мерило: не переставай, Валера, быть японцем! Стараюсь... — Какой-то печальный разговор получается. Мы, по-вашему, шагнули в какую-то пропасть серости и безнравственности? — Когда космонавты начали сеять на орбите, в космосе, горох, он всходил и торчал в разные стороны. Научный факт! Не было земного тяготения, вот он и рос, куда хотел. Ведь оно определяет, что корни — внизу, а ствол тянется вверх. Мы потеряли какие-то вещи безвозвратно, это горько. И церковь матерью пока не стала. Отменена политическая цензура, это прекрасно! Но нравственная цензура должна быть! А цензор кто? Отвечу: наша культурная элита. — Хотите сказать, что она осталась? — Есть люди, которые не перестали быть «японцами»! Я сейчас пишу книгу и по необходимости исследовал тему военных училищ царского времени. Откуда на Бородинском поле брались офицеры 14 лет от роду? Их рано из домов забирали, ребят, учили, воспитывали... А вы спросите у наших депутатов — у многих из них дети в армии служили? Не будет леса рук! Я в армии два года служил, тем, кто три, казалось, что это мало. А сейчас на год идти не хотят. Убеждений нет, вот что это плохо. Раньше верили, может, и в ложные идеи, но согласно этой вере жили, согласно ей воспитывали и детей. А если у чиновника за рубежом имущество и дети там учатся, где логика, что с них спрашивать? — Логики мало, прямо скажем. Но у них она — своя. — Я признаки этой антилогики во многом вижу. Например, раньше детская книга стоила 40 копеек, а килограмм мяса — 2 рубля 50. Сейчас в магазине мясо стоит 300–500, а книга, прилично изданная — 800. Раньше новые книги бибколлекторы рассылали по библиотекам. Если у меня вышли стихи тиражом 500 тысяч, я знал, что 250 ушло в библиотеки. Сейчас я обожаю ходить на барахолки — там много интересного. Чашка с отбитым краем — 200 рублей. Три тома Пушкина — сто. Когда я вижу у нас у мусорных ящиков книги, понимаю, что в доме умер еще один человек. И дети потащили все на помойку. Растить элиту — Может, мы слишком бережем детей от всего? — Не знаю. Но страдания нельзя изучать заочно. — Нужно ли? Вот вопрос. — Я написал пьесу «Последний маленький солдат» и мечтал даже не о том, чтобы ее поставили, а о том, чтобы ее просто прочли. Людям моего поколения надо давать медаль за стояние в хлебных очередях. Надо было достоять, а потом его еще до дома донести, не съев. Об этом надо говорить, потому что душа человека должна быть способной на сострадание! Когда видишь замерзающего котенка, ты понимаешь, что он погибает, и решаешь — спасти его или пройти мимо. Особенно если читал «Каштанку» или «Белого пуделя». В моем детстве вокруг упавшего на улице человека собиралась толпа. Сейчас через него могут и перешагнуть. А у нас в войну украли хлебные карточки, и у нас с мамой и двумя сестрами был месяц на то, чтобы умереть. Нас спас мамин знакомый повар из ресторана. Он после закрытия отдавал нам селедочные головы, молоку и селедочную икру — тогда этого не ели. Не знаю его имени, но он живет внутри меня... И кулек в бабушкиных руках помню: Акулина Даниловна работала в детской больнице, там детям давали коржики, и она потом ссыпала в кулек крошки из опустевшей коробки и несла мне. Как я ждал этого! Без памяти на добро нельзя жить. — У вас фантастические были друзья — Вампилов, Рубцов. И такие горькие и короткие у них были жизни... Почему так — с высоты ваших лет? — Саша Вампилов... Мы дружили с памятного многим Всесоюзного Читинского совещания писателей. Откуда взялись Вампилов, Распутин? В Сибирь и на Дальний Восток ссылали интеллигенцию, образовалась плодородная почва, на которой не могло не прорасти что-то хорошее. В Чите отметили тогда десяток подающих надежды писателей — Вампилова, Распутина, Машкина, и все состоялись. Что же касается ранних уходов... Моя теория не научна, но я думаю, что писатель умирает, когда все написал, когда сказал последнее слово. — Неужели Рубцов написал все? Или Высоцкий? — Написал бы еще, наверное. Но дверь туда, куда он ушел, открывается в одну сторону. Не спросишь. Колю я умудрился описать в девятой книге про Фунтика, кстати. Там Белладонна приватизировала свалку, на которой разнесло на части ее миллион. И на презентации выступает поэт... Коля Рубцов был невероятным! Но когда выпивал, становился несносным, и кожаные пиджаки всякие, которые себя называли писателями, любили его подпаивать, чтобы доказать, что он тоже ничтожество. И с Володей Высоцким мы были знакомы. Он написал ровно столько, сколько было нужно народу. Вообще, он был вполне устроившимся в жизни человеком с бешеным обаянием, ведь даже те, перед кем он разово выступал, считали его своим другом. Его администратор Валера Янкович — единственный, кто ни разу со времени смерти Володи не «засветился», пока целая группа двадцать лет работала «друзьями Высоцкого». А вообще, у меня и было много любопытных знакомств в жизни. Когда-то, например, мне как члену Союза писателей был положен секретарь, меня попросили взять безработного парня. Я взял. Его звали Амиран Квантришвили. — Не может быть!!! (Амиран Квантришвили — знаменитый криминальный авторитет. — «ВМ»). Может. Ничего, кстати, плохого о нем не могу сказать, только хорошее. С интересом за ним наблюдал, и отношения были хорошими. У меня есть пьеса, подписанная двумя нашими фамилиями. Ему очень хотелось этого. До самой кончины у меня работал, до 1993-го. — Писатели продолжают оставаться «кланом»? — У них особое место, наверное... Хотя есть настоящие писатели, которых никогда не издавали. У меня есть друг, Владимир Перельмутор, исключительный человек. Он занимается великим делом — разыскивает такие таланты. Недавно одного такого писателя напечатали, он при жизни ни строчки набранной не увидел. Писатели... Хм... В 1980-х было голодно и ввели писательские продовольственные заказы. Директор магазина умолял — только выходите тихо, не разворачивайте пакеты при всех. И выходили тихо! Тащили свои мешки, но хотели сеять разумное, доброе, вечное. С другой стороны, я как-то привез в Иркутск двух вьетнамских писателей. Один очень захотел посмотреть домик, в котором останавливался во время путешествия на Сахалин Чехов. Дождь идет, я ему говорю: зачем тебе это? А он отвечает: «Когда люди покорят пространство и расселятся по всем планетам, Землю будут определять так: а, это то место, где родился Чехов.» И мы поехали. Сейчас не до Чехова! Какие-то невероятные вещи происходят. Кто-то держит издательство и печатает только свою жену. Другой издатель сам решил написать азбуку. Я, не открывая книги, понимал, что первым словом будет «арбуз». Что такое «Азбука» для писателей? Это Сапгир, Маршак. А тут человек что-то наляпал сам, сам и издал, сам продает. Или вот встретил в «Морской азбуке» такое, на букву «С»: «Не всем доверит капитан потрогать старый свой секстан». Ну нет же слов, согласитесь! — Капитану виднее... Почему все так? — Знаете, у меня были невероятные учителя — Сапгир, Межиров, изумительный поэт, Аким... Они сеяли свое разумное, доброе, вечное, но очень хотели видеть кого-то рядом с собой. Сейчас те, кто пробился, никого рядом видеть не хотят — рынок! Разобщенность полная. И все зависит от статуса «рекомендован». — В результате страдает общее дело? — Очевидно. Но вот страничка детская в вашем еженедельнике, «Тургеня», мне очень нравится. Если бы я такое название придумал, я бы гордился. СПРАВКА Валерий Владимирович Шульжик — поэт, писатель, драматург, сценарист. Родился 27 июля 1939 года в городе Хабаровске. Работал матросом и рулевым на пароходе, театральным электриком, а затем актером Краевого ТЮЗа имени Ленинского комсомола. Писать начал в 1959 году. Уже в 1963 году вышла первая книжка поэта «Два арбуза», затем вторая — «Веселый мастерок». Окончил Высшие литературные курсы. Продолжая писать стихи для детей, автор пробовал свои силы в прозе. Им написаны повесть «Вот за тем поворотом…» и книга рассказов «Бухта-Барахта». Валерий Шульжик — автор многих пьес и автор сценария мультфильмов о поросенке Фунтике, многих поэтических сборников, член Союза писателей СССР (России). Живет в Москве. Читайте также: Мария Шукшина опубликовала неизвестный рассказ отца