"Это самосожжение". Режиссер Максим Диденко — о группе Shortparis, акционизме и любви
В прошлом году после одного из интервью в театральном сообществе поднялась паника — режиссер Максим Диденко больше не будет ставить в России. Полундра! К счастью, в Россию он вернулся, был на "Золотой маске", привез в этом году спектакль "Девушка и смерть", премьера которого состоялась в Лондоне, а еще придумал проект для фестиваля современного искусства "Форма". "Коллайдер" — такое название носит проект — сложная коллаборация Диденко, одного из ведущих хореографов страны Владимира Варнавы, художника и одного из основателей театра АХЕ Павла Семченко, студии мультимедиа-дизайна "Сила света" и группы Shortparis, которая стала одной из главных групп прошлого года, выпустив трек "Страшно". Как будет выглядеть этот спектакль — трудно представить. В постановке задействовано 100 человек, с ними репетируют топовые представители индустрии, концепция спектакля — запутанная история о самосожжении, перерождении и будущем. Но точно можно предугадать, что это будет одно из самых главных и ярких событий уходящего сезона. Мы встретились за полчаса до начала репетиции прямо напротив павильона "Бойлерная", где пройдут показы спектакля 27 и 28 июля, чтобы обсудить будущее традиционного театра, кто главный на русской музыкальной сцене и взаимоотношения людей и государства. — Как появилась идея этого спектакля и коллаборации? — Алексей Киселев, куратор театральной программы фестиваля "Форма", предложил мне сделать что-нибудь в рамках этого форума. Он сказал, что это очень андеграундный фестиваль, что тут мало денег, но возможны любые коллаборации, любые какие-то самые немыслимые, безумные идеи. Я подумал немного, а потом сказал, что соглашусь только в том случае, если буду работать вместе с Shortparis. Ну и Леша мне написал: "Принял". Прошло три недели, и они договорились. Они написали несколько специальных треков, и свои треки, которые были сочинены раньше, несколько изменили под задачи акции данной. Мне нравится все, что происходит в хип-хоп-культуре, мне нравится Хаски, Скриптонит, Фараон прикольный. — На сайте фестиваля написано, что это не спектакль, а проект. — Скорее даже акция. Когда был период становления моего какого-то режиссерского мышления, я промышлял исключительно акциями, которые случались единожды в очень странных пространствах. В этом смысле я сейчас ощущаю такой виток времени, в котором я возвращаюсь в первозданное свое состояние, поскольку мне кажется, что на территории театра я стал ощущать какое-то окостенение в сознании. И в этом смысле эта акция — как бы перерождение, самосожжение, что ли. Как это будет работать, мы поймем, когда все это соберется. Очень много составляющих во всем этом процессе, как они совпадут, в каких пропорциях и насколько удачно, станет ясно только в момент акции. — Почему в качестве одежды для участников проекта были выбраны рубашки охранников? — Мне кажется, охранник — это такая знаковая фигура для нашего времени, особенно для нашей страны. Нас постоянно охраняют от самих себя. Каждый город переполнен охранниками, если вы зайдете в любое публичное место, первый, кого вы встретите, — это охранник. И иногда охранников гораздо больше, чем, собственно говоря, людей. Мы с Колей (Николаем Комягиным — прим. ТАСС) эту идею придумали в каком-то диалоге. И потом фестиваль называется "Форма". И скажем так, проблема формы и содержания — форма, которая нас держит в каких-то рамках, и содержание, которое эти рамки пытается всякий раз преодолеть. Собственно, в этом вся сила дионисийской мистерии, как вы знаете. — Как вы набирали участников для проекта? — Мы сформировали запрос в виде какого-то количества, скажем так, параметров и пунктов, которые нам необходимы для идеи, и отправили запрос в космос. Запрос облетел космос и вернулся к нам в виде 100 человек. — Ну это просто люди с улицы? У них тоже подготовка какая-то? — Безусловно, именно поэтому отправляли запрос. Так что они к нам из космоса все прилетели. — Есть ли планы будущих коллабораций с другими музыкантами? — Я всегда работаю с композиторами, и всегда композитор для меня был одной из центральных фигур, создание его произведения на территории театра или на любой другой территории. Мне, конечно, очень интересно привлекать разных музыкантов. Есть какие-то идеи, но я их выдавать не буду, поскольку сначала нужно как-то сговориться, а потом уже что-либо анонсировать. — В прошлом году был слух, что вы больше не будете ставить в России. Это правда? — Это, скажем так, не совсем так. Но действительно, у меня было очень депрессивное настроение относительно русского пространства, связанное в первую очередь с процессом над Кириллом Серебренниковым, но и не только. И в каком-то смысле я разочаровался в русском мире как в каком-то позитивном, конструкции взаимоотношений между людьми, между государством и людьми. В принципе я продолжаю пребывать в подобном ощущении. Но все-таки, поскольку это моя родина, я очень люблю русский язык, я все-таки принадлежу русской культуре и есть множество людей, которых я люблю, я стараюсь находить какие-то территории, на которых, мне кажется, возможно работать в России. Да, у меня был перерыв, год. И скажем так, проектов в России стало гораздо меньше. — А для вас как для режиссера в чем главное отличие от работы за рубежом и у себя дома? — Мне просто интересны другие культуры. Я не считаю другие миры более совершенными. Помимо всего прочего, мне интересно исследовать другие культуры, другие какие-то системы, другие общества. Мне интересно исследовать, как устроены другие общества и как обстоят дела на Западе. — А может быть, это на Восток, наоборот, не на Запад? — Безусловно. Это направление прорабатывается. — Некоторые люди ведь до сих пор считают, что иммерсивные спектакли — это просто дорогой аттракцион. Вы как считаете, эти утверждения справедливы? — У этого жанра богатое прошлое. Любой карнавал является, в общем, таким уличным иммерсивным спектаклем. Я думаю, что совершенно новый жанр — это какая-то трансформация чего-то достаточно архаичного, каких-то вещей, заложенных в принципе в человеческой природе. Так что, в общем, есть помимо прошлого и будущее тоже. — В этом году на Дягилевском фестивале в Перми был поставлен иммерсивный спектакль-променад "Музыкальный побег". Зрители не были предупреждены о близком контакте с актерами, более того, у всех отбирали паспорта и телефоны. Получился такой конфликт между теми, кто был доволен таким погружением, и теми, кто не очень. Тогда было страшно, что эти люди больше не придут в театр. — Я думаю, что для русского человека это достаточно травматично. Есть много ситуаций в жизни, когда у вас забирают телефоны и паспорта, — достаточно конкретные ситуации, и боюсь, что это болезненный опыт для каждого человека. К сожалению, в русском менталитете заложен этот опыт взаимоотношений с полицией, со всеми силовыми структурами. Я бы занервничал, если бы у меня отобрали паспорт и телефон, не предупредив заранее. — Они еще положили это в большой черный мешок и сожгли. Понятно, что просто фикция и вещи не пострадали, но страшновато. — Это все — занимательный опыт, но все-таки мне кажется, что людей нужно к этому готовить. Бывают, конечно, всякие радикальные художники. Какое-то время я сам себя относил к достаточно радикальным, занимался акционизмом. Но весь радикализм был направлен на меня самого или на тех людей, которые изначально были готовы подвергнуть себя каким-то радикальным вещам. Каждый художник выбирает для себя сам меру жести. Мне кажется, что все-таки важно, даже если ты ведешь людей на какой-то пограничный опыт, их к этому готовить. А если вести человека на пограничный опыт, не подготовив его предварительно, то можно его очень сильно искалечить. Мне кажется, это все-таки очень неправильно. — Ваш спектакль "Клетка с попугаями" с VR-технологиями — это был такой эксперимент и для вас, и для театра в целом. Но в итоге получилось больше кино, чем театр, как вы сами сказали. Есть ли у таких технологий именно в театральном пространстве какое-то будущее? — Конечно, есть, безусловно, колоссальное. Но я не уверен, что это полноправно можно называть театром. Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно какое-то время экспериментировать, просчитывать, что это. Технологии находятся на самом старте развития, и надо экспериментировать, смотреть, исследовать. — А что будет с традиционным театром? — Бог его знает. Думаю, останется. В какой-то форме останется. — Месяц назад были последние показы "Конармии". Грустите о спектакле? — В тот момент, когда я выпускаю спектакль, я в каком-то смысле его отпускаю, он начинает жить своей жизнью. Это отдельный организм, который живет вне меня. Я любовался этой жизнью. Она закончилась, как и все заканчивается. Конечно, это грустно, но это в каком-то смысле неизбежно. Все закончится, мы закончимся. Я, конечно, вспоминаю об этом, но горечи я не испытываю. Мне кажется, это была красивая, прекрасная жизнь, и хорошо, что он ушел не каким-то дряхлым, полумертвым. А ушел красивым. — У вас столько проектов в работе одновременно — как отдыхаете? Как справляетесь с нагрузкой? — Я на неделю ездил к Славе Полунину на "Желтую мельницу". Там было прекрасно. Мы сделали два, даже три карнавальных перформанса, хотя и перформансами назвать это сложно, поскольку Слава занимается таким жизнетворчеством — там это бесконечно происходит. Но это было абсолютнейшим отдыхом. — Вы одно время говорили, что хотели бы снимать кино, какой сюжет вы бы экранизировали? Есть у вас проект мечты? — Это секрет. Несколько находятся в разработке. В данный момент мечты — это проект, который мы делаем прямо сейчас с Shortparis. Вот здесь, в "Бойлерной" на "Хлебозаводе". Это проект мечты, и он происходит. Беседовала Кадрия Садыкова
