Скульптор Александр Рукавишников рассказал о планах, проектах, памятниках и взглядах на жизнь

Уже осенью, совсем скоро, в столице появится мемориальная доска, которая увековечит память о великом певце — Иосифе Кобзоне. «Вечерняя Москва» была первой допущена в святая святых — мастерскую знаменитого скульптора Александра Рукавишникова, посмотрела на проект, а заодно расспросила мастера о том, над чем еще он работает в настоящее время. ...Его энергии мог бы позавидовать любой, а главное — там, где Рукавишников, всегда происходит что-то интересное. Наша редакция и знаменитый скульптор подружились после того, как Александр Иулианович сделал доску Юрию Нагибину, за которую мы так «воевали». Она стала настоящим украшением Армянского переулка столицы. И вот — новая работа. На наш взгляд — получилось отлично. Пофилософски. Не надменно, как мог бы позволить себе великий певец, а задумчиво смотрит он, заставляя размышлять о том, что остается в мире после ухода того или иного человека. После Кобзона, хоть и потрепали его имя изрядно и при жизни, и после ухода, осталось многое: огромное количество песен, огромное количество благодарной памяти тех, кому он бескорыстно помогал. А разговоры что? Они его уже не задевали, били больно только по родным. Такая вот философия памяти… — Да, отлично получилось, правда. Но вы никогда над одним проектом не работаете, Александр Иулианович. Сознавайтесь, над чем еще трудитесь. — Пф-ф… Да что-то много всего. Из крупных проектов — это, конечно, памятник для Сербии. Делаю Стефана Неманя, основателя сербской государственности и рода Неманичей. Сложная по конструкции вещь. Время очень поджимает, но пока, тьфу-тьфу, в сроки вписываемся. — А почему — вы? — Был объявлен международный конкурс, в два тура, я выиграл. Хотел сделать нетрадиционный памятник с необычным постаментом и фигурой. Для сербов Стефан — огромная величина и ценность, это и правда личность колоссального масштаба. — То есть классический памятник вам претил? — Ну вы же знаете мое к этому отношение… Но когда это уместно, мне классические памятники импонируют. В данном же случае город меняется в сторону современности. За будущим памятником будет район типа «Сити» — Белград на воде. Площадь, на которой будет стоять памятник, реконструируют по проекту испанского архитектора, который выиграл архитектурный конкурс. Конечно, хотелось чего-то не очень простого. Ну и придумал. У сербов были очень непростые, скажем так, отношения с Византией. Сербия много взяла от Византии, как и Россия. Но вместе с тем были и конфликты. И поэтому Стефан у меня вырастает из деформированного византийского шлема. Навершие жезла располагается внутри шлема. Получается, что Стефан одной ногой опирается на него, а другой как бы отталкивается от Византии. Под памятник можно зайти — точнее, под ниспадающие со шлема части кольчуги, которой когда-то прикрывали плечи. И там внутри четыре важных фрагмента сербской истории изображены, один из них — древо Неманичей. Там огромное количество народа, половина канонизированы, так что все серьезно. Под землей встроены зеркала, создающие иллюзию его ухода в глубину Земли. — В общем, все — сплошные символы, как вы любите. Но говорите вы об этом почти шутя. Впрочем, как обычно. — Надо все делать легко и весело. Так лучше получается. — Подмастерьев нанимаете? Смеюсь… — Нет, только мастеров, которыми являются мои бывшие ученики. Но если решил сделать качественную скульптуру или полотно, которые несут некий эмоциональный заряд, — делай сам, никто за тебя не сделает, никому это не поручишь. — Какие планы в Москве? — Есть интересный проект — Театральный квартал, который задумал Володя Машков. Вот это мне кажется очень любопытным. Есть еще некоторые проекты, не связанные со скульптурой, но говорить о них рано. — Ну-ка, подождите, а об этом можно подробнее, о театральном?.. — Об этом можно, хотя тоже пока все не то что на бумаге, но так, в планах. Там, где старая «Табакерка», на улице Чаплыгина, и весь квартал неподалеку, Владимир Машков предлагает сделать Театральным, тем более что рядом еще два замечательных театра стоят — Et Cetera Александра Калягина и «Современник» Галины Волчек. — Новое пешеходное пространство? Там — нереально. — Ну конечно, нет. Но это пространство вполне можно объединить некоей общей идеей. — Скульптуры? — Не они одни точно. Где-то — рисунок, где-то что-то из стены вдруг может появиться, зеркала… Ну что я вам буду все секреты раскрывать? Не буду. — А цель у такого квартала какая — подготовить к восприятию театра зрителя, идущего на спектакль? — Вроде того. Атмосферное место. Может получиться очень неплохо…Правда, к этому проекту уже пытались подходить «концептуально», что меня всегда пугает. Надо делать проще и легче, я бы сказал, филоновским методом. Есть угол — давайте угол сделаем. И так и начнем постепенно — где-то какой-то указатель впишется, лавочки. Хочется простоты, понимаете, и легкости! Без концептуальности этой… Я люблю, когда просто. Вот как портной работает: принесли ему материал, мех на воротник. Шьет. Все! И будет пальто. А у нас все… загадочно по-советски, я бы сказал. Или по-постсоветски загадочно. Но это я о больном. А еще вот памятник Табакову делаю. Проект покажу, если хотите… …Ах, как вытянулся Олег Павлович в минуту отдыха! Сидит, закинув руки за голову, опираясь головой на шар. А прильнул к нему хитрый Матроскин — кот нахально копирует позу Мастера, подглядывает лукаво: а ну-ка, я тоже так лапки вытяну, и кто из нас главный? У моего-то дяди на фабрике гуталина — завались… — Ух ты, как любопытно… А что это за шар? И Табаков, конечно, очень похож на себя... — Я никак не мог его понять до конца, хотя и знакомы были... Очень помогла фотография, которую дала мне Марина Зудина. Удивительный снимок, что-то приоткрывший. И вот так получилось... Шар? Видите — написано: «Атом Солнца». Табаков, и это все знают, не уставал повторять, что «каждый талант должен проглотить атом солнца». (Машков даже ввел такую традицию — теперь студенты Школы Олега Табакова, приступая к учебе, берут из вазы шары-атомы с именем великого артиста, который таким образом становится покровителем начинающего актера. — «ВМ».) Это искра таланта, так можно сказать. И на этом атоме ученики Олега Павловича оставят отпечатки своих рук и свои имена — те, которыми он их называл. Отпечатки немного смазаны в одну сторону, видите? Будто они этот атом и вращают, руки… — То есть это и о таланте, и о преемственности. А где будете его ставить? — Планировалось у нового здания театра, на Садовом. Там широкий тротуар, никому мешать не будет. Да это, честно говоря, не памятник вовсе — никакого нет постамента, ничто в землю не уходит на метры. Я вообще уже дошел до идеи, что такие скульптуры могли бы быть переносными. А что время терять с бесконечными согласованиями? Привезли его, поставили краном, постоял он тут. Надоел — привезли кран, подняли, перевезли, поставили в другом месте, тоже мне проблема. Такой вот переезжающий памятник, чем плохо. — Это вообще новая концепция! И очень забавная, кстати. А чем памятник отличается от городской скульптуры, можете объяснить? — Могу. Ну вообще, для начала, скажем так: бывают памятники, а бывают памятнички. А бывают скульптуры. Памятник отличается неким непременным набором: стилобаты, постамент, цепи, все такое. В советский период все превратилось в памятники, а городская скульптура ушла. Вот Никулин, например, на Цветном бульваре — это не памятник. Скульптура, понимаете? Хотя он и закреплен. Скульптуры — они очень разные. В Чикаго, скажем, стоит скульптура Пикассо, метров 50 примерно. Очень красиво. Я когда говорю, что скульптуры пора сделать переезжающими, — не шучу. Это же здорово, когда поставил что-то, а потом можешь взять и поменять. Живое пространство. Хорошо. — Здорово, но необычно… А по вашим памя… скульптурам лазают, знаете? Вот недавно видела акробатический этюд — девушка на шпильках карабкалась на самую дальнюю лошадиную голову на Гоголевском бульваре, чтобы сфотографироваться. В принципе, это, наверное, здорово, когда скульптуры живут так… Вписываются в пространство. — Может, и неплохо, правда. Только чтобы без травматизма. Там же уши острые, у лошадей-то, и вообще как бы не предназначены они для скалолазания. Мне говорили, что по Никулину тоже лазают, и на плечи ему маленьких детей сажают, да еще и отходят в сторону — чтобы сделать фото. Идиоты просто, уж простите… Ребенок же может упасть. Но в целом — да, пусть, почему нет. — Чувствую, не все еще рассказали. — М-м-м, журналисты... Еще работаю над двумя проектами — памятником Галине Вишневской и Евгению Вахтангову, его планируют поставить к столетию театра. Скульптура Вишневской будет вписана в нишу здания ее центра. Вахтангов — вот он. Ну, вариант. ...Великий режиссер, какой-то очень понятный, задумчивый, сидит на фоне занавеса. Его также планируется вписать в одну из знаменитых арок здания театра, что давно стал одним из символов Арбата. — Еще и Вахтангов. При этом вы скромно умалчиваете о том, что недавно поставили памятник Горькому в Италии, и сейчас ведутся переговоры об установке памятника Гагарину в Анкаре. — Ну а что я, хвастаться должен как-то? Работаю. — Все ясно, кроме одного: когда. А именно — когда вы все это успеваете. И вообще у вас сегодня какое-то настроение небодрое — не от переизбытка ли планов? — Я об этом думаю. Понимаете, я не всеяден совершенно и от многого отказываюсь. Но от того, что интересно, отказаться не могу. При этом сейчас что-то накопилось, точно, некое раздражение на себя — что-то не так. Есть мечта — просто побыть человеком, а времени на это нет. Я же обязательный и ответственный, без шуток. Значит, если у меня все не так, я в своем деле — профессионал, но в плане организации своего времени и жизни допускаю какую-то ошибку и живу непрофессионально. И так меня все это достало, что даже решил уйти из института и не преподавать больше. Тем более каждые пять-шесть лет все начинается заново, глазки-бусинки… Был бы ученик, скажем, один на двадцать лет, чтобы взять его и вести, вести, чтобы он рос и рос. А так ведь — несколько лет, и все заново. И никакой армии последователей за спиной в результате. И учишь, учишь, но по всей стране по-прежнему квадратно-гнездовым способом ставятся эти ужасные памятники, которых лучше бы не было, и лучше царила бы вместо них священная пустота. Мимо некоторых проезжать не могу, аж маршрут пути изменил. — Это мимо каких, например? — Да ну. Зачем говорить. Лучше скажу, мимо которых проезжать стараюсь. Мимо Островского, Тимирязева, Гоголя сидящего… — Но от работы вы, выходит, не устаете. — Нет. Я получаю несказанное, невероятное удовольствие, когда работаю, когда связь какая-то пошла, вдохновение. Но понимаю, что так можно превратиться в бегемота, который только сидит и лепит, лепит… Одноклассница дочери моей написала когда-то: «Микеланджело увлекался лепкой». Я это выражение часто использую в последнее время… Раздражает другое. Неорганизованность, например. Или то, что мне надо сидеть на каких-то бесконечных обсуждениях. Времени нет! Но при этом у меня масса знакомых, которые в порядке, состоялись, но при этом у них есть время для отдыха. Я им завидую. — А вы часом не начали писать что-то? Так бывает: когда человек берется за воспоминания и начинает что-то «осмысливать», философствовать о прошлом и настоящем, он немного… ворчит. — Тут попали в точку. Пишу. «РукАводство по рукоприкладству». Первое слово с намеренно сделанной ошибкой. Второе — потому что карате через всю мою жизнь прошло. (У Рукавишникова черный пояс по карате, он всю жизнь занимался спортом, в том числе восточными единоборствами. — «ВМ».) — Какое название классное! Кто придумал? И что это, мемуары? — Правда классное? Хорошо. Кто придумал... Кто придумал... Ну а кто? Я, кто… Не мемуары это, я сам не знаю точно, как это назвать. Но у меня скопилось порядка семидесяти тетрадей, в которых я что-то записывал, рисовал, с почеркушками всякими. Вот решил их собрать вместе. Со всеми замечаниями вроде «не забыть сделать то-то». — Ой, только не выбрасывайте то, что вы там, кроме слов, чирикали! — Что значит — чирикал?! (Смеется.) Рисовал! Но привести в надлежащий вид этот типа дневник нужно, чтобы люди не спятили. А то там и мат кое-где встречается. — Кое-где можно и оставить… — Наверное, тем более там ничего такого, я просто называл какие-то вещи своими именами. «Запикать» можно, в конце концов. Но это не мемуары все же. Это скорее советы какие-то молодым художникам, то, до чего я сам доходил много лет. — Например? — Ну, скажем, я долго не умел собираться, настраиваться, готовить себя к работе, чтобы в нее войти правильно. А потом научился. Когда надо начинать, я принимаюсь убираться — просто хожу мимо этого места, где буду работать, что-то подбираю, расставляю… Нельзя стараться, понимаете? Ни в коем случае нельзя. Нельзя сказать, например: сейчас я слеплю Ольгу. Потому что тогда не слеплю или все будет не то и не так. Ну и еще в книге будет что-то о восприятии, скажем так, культурного наследия… Не знаю только, нужно ли это кому-то. — Нужно, и не сомневайтесь. А про восприятие — это о чем? — …Понимаете, мне кажется, что какие-то вещи вообще были сделаны не людьми. У тех же древних греков. Мы многого не знаем, если знаем вообще что-либо. Стоит послушать лекции Татьяны Черниговской, чтобы это понять и признать. Вот, скажем, все эти греческие василиски — понятны. Или египетские знаменитые штуки. Нефертити — та, которая раскрашена, понятна. А та, которая нераскрашенная, белая, без излишеств, — непонятна. Как они могли это сделать? Или детали архитектурные… Яйца в листьях, их там километры. Если рассмотреть каждое такое яйцо близко, посмотреть на детали, задаешься вопросом — а как?! — Рабы! Их трудами, небось. — Рабы… Да нет. Ну или каждый из этих рабов должен был быть уровня Микеланджело. Даже современными машинками так не сделать, причем это идеально со всех сторон, даже с тех, которые глазу не видны. Или взять колонны… Казалось бы, чего проще: сделай квадрат в основании, да и поставь — «папа» — «мама». Так нет, там какие-то витиеватости, нет никакого рационального примитива. Как, зачем? Пытаюсь понять. Ну а еще в тетрадях описаны встречи какие-то, истории — когда смешные, когда не очень, имена разные всплывают… Вот сижу теперь, когда хоть полчаса есть, что-то стыкую, что-то наговариваю заново. — Теперь понятно ваше настроение. Труд писательский несладок, особенно если у тебя нет армии литературных рабов. — Это от всего вместе. Возраст, знаете ли! (Смеется.) Но главная головная боль остается неизменной — я раздражаюсь от плохой скульптуры, что сейчас доминирует, и от того, что у нас отношение к скульптуре в целом как-то дискредитировано, что ли. Иногда даже звучит — а нужна ли она? И как подвиг подается, что раньше за такие-то деньги делали три памятника, а сейчас — сорок три. Нет в этом подвига. А если скульптура не нужна, то не нужны и опера, и стихи. Между тем нам история доказывает, что культурка-то вообще-то кое на что влияла… И на будущее, и на прошлое, и на настоящее. Увы, мы жестко расплачиваемся сейчас за тот эксперимент, что был проведен над страной сто лет назад, в 1917-м. Ведь все эти убиенные поэты и умершие от голода художники что-то да значили, надо думать. А мы и двух процентов, подозреваю, их имен не знаем. Реки пролитой крови или ее моря — они пропитали нашу территорию, пока все не очистится, ничего глобально не изменится. А этого хотелось бы. Потому что есть скульпторы талантливые. Но есть и печать советского монументального прошлого, которая пока неизбывна. И хотя тематика скульптур изменилась в благородную сторону и на смену рабочим-колхозникам пришли князья и священнослужители, суть скульптур не изменилась. Правда, радует другое: современные возможности и современная жизнь расширили диапазон шедевров. Раньше мы знали только Грецию, Рим и Египет, потом им на смену приходили сразу Средневековье и эпоха Возрождения, а сейчас открыты шедевры Сирии, Ирака и Ирана. Или вот Сербия, например. Я там проехал по монастырям и был просто поражен: какие же там фрески XII–XIV веков, боже мой! Были бы они в Италии — их бы распиарили уже так, что… Но сербам было не до этого. Тем не менее все это открывается, становится доступным. Так что все не безнадежно. СПРАВКА Александр Иулианович Рукавишников — народный художник РФ, действительный член Российской академии художеств, член Президиума Российской академии художеств, профессор, автор порядка пятидесяти памятников, установленных в России и не только. Работы скульптора хранятся в Третьяковской галерее, Русском музее, музеях Людвига, Siemens, Hermes, John Wilson, многочисленных частных и корпоративных коллекциях.