Фредерик Бегбедер о современности, вечной жизни и Достоевском
Однажды дипломированный политолог и успешный рекламщик Фредерик Бегбедер начал писать книги. Он стал автором всемирно известных романов «Любовь живёт три года», «99 франков» и «Идеаль» и обрёл славу одного из самых эпатажных литераторов современности. В сентябре прозаик посетил Москву, чтобы презентовать свой новый проект — сборник отобранных им произведений французских авторов. В эксклюзивном интервью RT Бегбедер рассказал, в чём, по его мнению, заключается миссия художественной литературы, и чем его привлекает гипотетическая возможность вечной жизни. Также писатель объяснил, что объединяет русских и французов и чем новое поколение отличается от предыдущих. — «Коллекция Бегбедера» — этот новый проект, который стартует через полгода, — своего рода подборка произведений французских писателей. Причём сами вы выступаете в ней исключительно организатором и редактором. Предполагается, что серия книг будет показывать французский подход к вечным вопросам. Что это за вопросы? — Я просто представлю свои любимые произведения последних десяти лет. О сегодняшнем дне, о мире, о стремительных и причудливых изменениях в нём. Мы работаем над списком, над переводами. Ещё не всё выбрали, но я очень рад и считаю, что это прекрасная задумка. Нам нужны идеи для сближения двух наших культур. В XIX веке Франция и Россия были очень близки. Сейчас — уже не в такой степени. — Мы две сумасшедшие нации... — Да, два сумасшедших образа мыслей. Мы вечно всё критикуем и выражаем недовольство. Любим гулять, кутить, обольщать... — И французы, и русские любят красивых женщин. Но правильно ли я понимаю, что в этом новом проекте авторы будут только французские? — Определённо я этого сказать не могу, потому что работа ещё идёт. Но надеюсь, что там будут два американских произведения, которые я недавно с удовольствием прочитал. Проблема в том, что договоров мы до сих пор не подписали, и, возможно, права на книги, которые я хотел бы перевести, уже проданы другому издательству. — Что делает французскую литературу французской, помимо языка? — Удовольствие. То, что нам нравится определённый образ жизни. Мы не жаждем весь день работать — скорее, любим найти время посидеть за едой и напитками, плотские утехи... — Дерзкий сарказм... — Сарказм, иронию. Ну, знаете, критику в адрес власти. Власти любого толка. — То есть это полное неприятие табу? — Совершенно верно. Борьба за свободу. Знаете, в нашем мире, который так быстро меняется, Франция может быть одной из тех стран, где этим изменениям пытаются сопротивляться, чтобы можно было поддерживать определённое качество жизни. — Я наблюдаю за всем происходящим после «Шарли Эбдо», после «Батаклана». Когда происходит нечто подобное, в какой бы безопасности ты себя ни чувствовал впоследствии, прежней жизнь уже не станет. Но каким-то образом французы (в вашем лице) сумели сохранить привычный образ жизни. Многие другие стали бы более закрытыми... — Это верно. И очень интересно. Москва меняется. Я давно здесь не был и сейчас увидел настоящие изменения. Был грандиозный городской праздник. Прекрасная, солнечная погода, и везде масса народу, причём не только на концертах. В городе множество кафе с уличными верандами, и люди, купив бокал вина, расположились там. Двадцать лет назад такого не было. Не помню, чтобы видел россиян сидящими вот так; чтобы на улице были столики и стулья, а люди сидели и медленно попивали вино из бокала. Что я хочу сказать? Парижский образ жизни теперь стал российским. Это классно. И это очень хорошая новость, потому что именно такой образ жизни подвергся в ноябре 2015 года атакам в Париже. Это было нападение не только на зрителей в театре «Батаклан», но и на людей, просто сидящих с бокалом за уличным столиком. Некоторые считают такой образ жизни преступлением и хотят за него убивать: «Сидишь с бокалом — заслуживаешь смерти». Если в Москве сидят в уличных кафе за бокалом вина — это своего рода политический жест. Сопротивление. Это классное и приятное времяпрепровождение, но хочу подчеркнуть, что оно также очень важно с нравственной стороны и с политической. — Когда вы пишете книги или делаете подборку французских авторов для своего альманаха, как вы проводите разграничение: где истинно французское, а где лишь стереотипы о французах? — Я не настолько изощрён. Просто выбираю ту книгу, которая заставила меня смеяться или плакать, заставила негодовать или вообще потрясла — то есть вызвала у меня реакцию. Я не думаю, угодит ли такая книга российскому или французскому читателю, а реагирую на неё так: «Какой же молодец автор. Здорово написал. Это нужно перевести, чтобы заразить его книгой зарубежных читателей. Почему бы и нет?» Вопрос вы задали отличный, но, может быть, рассуждаете слишком интеллектуально. Для меня литература — это очень просто. Над Достоевским я иногда плачу и не задумываюсь, почему. Действительно, Раскольников со всеми своими противоречиями переживает страшную внутреннюю пытку, а в итоге получает некое избавление. И мы, французы, считаем, что все русские такие: это люди, которые переживают мучения, а потом обретают решение проблем. Или слишком много пьют либо играют в азартные игры, но наконец, возможно, находят для себя выход. Скажем, потому, что приходят к Богу. Я сейчас очень упрощаю, конечно. Свести Достоевского к одному предложению не так-то просто. Если ты иностранец, то смотришь на русских вот так. Думаешь: «Эти люди проходят через многочисленные и разнообразные искушения — тут есть деньги, слава, красивые девушки или желание губить свою жизнь наркотиками и алкоголем. Но потом разворачиваются в сторону чего-то более привлекательного. Это может быть природа или семья, или бог, или, не знаю, Путин». В любом случае, хорошо, когда литература — это путешествие. И к концу книги ты уже не такой, каким был, начиная её читать. — Как редактор вы выбрали бы себя самого? — Рекомендовал бы я для издания самого себя? Ну и вопрос. Нужно подумать. К себе-то я всегда придираюсь. И, наверное, сказал бы: «Что это ещё за наглец и выскочка?» То, что я делаю, мне вечно не нравится. Всегда хочется взять и переписать свои старые книги. Перечитываю себя, и становится стыдно. Не знаю, стал бы я себя публиковать или нет. Но важно уметь восторгаться другими. Когда пишешь, начинаешь не с нуля — всегда есть отправная точка: любовь к замечательным книгам, которые читал в детстве или юности. Для меня важно уметь восхищаться новыми, молодыми авторами, но к самому себе я очень и очень суров. — Считаете ли вы, что сегодня от книг и писателей требуется говорить людям, как жить? То, чем вы занимаетесь, и вообще литература диктуют правду? — Сейчас есть некая склонность к «руководствам по саморазвитию». Многие писатели и читатели считают, что литература — это «инструкция для пользователя» и должна показывать и рассказывать, как жить. Мне такое не нравится. У литературы есть миссия, но не совсем в этом. Чтение миллионов историй помогает тебе понять, как любить, как принимать старение, как вести себя, если происходит нечто ужасное. Ведь ты читал все эти истории и уже можешь быть внутренне подготовлен к смерти кого-то из любимых, к катастрофическим событиям. И я думаю, что здесь всё-таки не «саморазвитие»: писатель не говорит тебе, как жить, но неким иным, странным, таинственным образом учит жизни. По-другому. Я вижу у художественных произведений и другую миссию. В мире, в котором мы живём, много образов — по телевизору, в телефоне — и не хватает времени на себя самого. А когда читаешь книгу — выключаешь компьютер, смартфон, телевизор и оказываешься наедине с собой и с душой автора. Происходит некое чудо. Это, я считаю, очень важно и бывает только с книгами — больше ни с чем. А сегодняшний мир с каждым днём тупеет, потому что люди меньше читают. — Вы утверждаете, что крайне критично относитесь к своим произведениям. Но собственную книгу назвали «Вечная жизнь». Что вы выяснили о бессмертии, о чём не говорили все эти философы, писатели и учёные до вас? — Что наука сейчас близка к тому, чтобы действительно изменить человечество. Прежде такого не было. Сейчас ситуация с нашим видом, Homo sapiens, такова, что некоторые учёные, некоторые врачи: в Китае, Америке, России — повсюду работают над улучшением нас как существ. Это ново и очень странно. Бессмертие и вечная жизнь — древнейшая тема в литературе. Первое обнаруженное произведение, которому, кажется, пять тысяч лет — это «Эпос о Гильгамеше», история о человеке, который не хочет умирать. О вечной жизни говорил Иисус. А ещё написаны сотни, тысячи книг: тут и «Портрет Дориана Грея», и «Франкенштейн», и «Дракула». Во многих книгах об этом говорится. Для своей маленькой работы я встречался и беседовал с рядом учёных со всего мира, которые работают над тем, чтобы человек жил дольше. — А для себя вы этого хотели бы? Если бы вам пришлось выбирать: либо Фредерик Бегбедер, здоровый, привлекательный, счастливый, у которого есть семья, будет постепенно стареть и смотреть, как растут его дети, либо... — ...либо проживёт пятьсот лет? Доживать до ста пятидесяти нам и сейчас, наверное, по силам. Почти что этого возраста достигла Жанна Кальман, хотя насчёт неё есть споры. В книге я отвечаю: если возможно, чтобы все, кого я люблю, были живы, а сам я — здоров и в хорошей форме, то почему нет? Зачем отказываться? Мы уже стали другими. В Средневековье мы и до своих нынешних лет не дожили бы. Тогда умирали после двадцати пяти — тридцати. Сегодня можно прожить шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет. То есть продолжительность жизни удвоилась. А её можно ещё раз удвоить или утроить — и, наверное, нам такое пришлось бы по душе. Но на каких условиях? Какой ценой? Этот вопрос я и задаю в книге. — Если задуматься, мысль о бессмертии никогда не оставляла человечество. И она была движущей силой во всём: в литературе, философии, технике, науке. — Да. «Победить смерть». — А если мы этого добьёмся, то и эволюции, наверное, не будет. Мы станем другим видом. Уже не людьми... — Именно, вот вы и ответили. Проблема в том, что, если мы преуспеем, то уже не будем людьми. — И вас это не смущает? — Что вы, как раз очень тревожит. Мне нравится быть человеком. Личностью, у которой есть свои пределы и неосуществимые желания. Разговаривая с учёными, особенно из Гарвардской медицинской школы, я понял: если, чтобы стать вечными, нам нужно отчасти превратиться в роботов, в мутантов — существ из фильмов о супергероях а-ля «Железный человек» — то такого я, пожалуй, не хочу. Не хочу превращаться в алгоритм, в искусственный интеллект Siri. — Вы отметили, что люди всё меньше читают. У вас трое детей. Вы где-то говорили, что они не любят читать и большей частью болтают с друзьями в интернете. — Ну, не младшие — они до мобильных телефонов пока не доросли. И я буду бороться. Надеюсь, не сдамся. Битву со своей двадцатилетней дочерью я полностью проиграл, когда ей было тринадцать. — Вам не кажется, что вы из вымирающей породы, потому что читать люди больше не будут? — Да нет, она читает. Вот только не то, что я ей советую. И это нормально. Но читает. Молодёжь по-новому использует язык и по-новому пишет: много времени она проводит в социальных сетях, но при этом пишет же. Тексты есть, пусть даже и перегруженные смайликами. Не уверен, понимаю ли я следующее поколение. И это, пожалуй, естественно: я-то человек старый. — А какая судьба ждёт книги и литературу, учитывая системы визуального представления? Раньше, когда Дюма писал «Трёх мушкетёров», появлялось по главе в неделю, и люди с нетерпением ждали новых. А сейчас — HBO, Netflix... — С ними то же самое. — Хорошие фильмы — как новая литература. Не думаете, что они вас заменяют? — Полностью согласен. И знаете, мы, как писатели, не можем конкурировать с такой хорошей работой. Вся надежда на то, что литература сумеет стать интересной по-новому — уже не через рассказывание историй. Сюжет, как таковой, куда лучше подаст телесериал, такой как «Во все тяжкие» или «Игра престолов» — эффект будет гораздо больший. У литературы же есть другие способы привлекать и увлекать: стиль, эмоции, что-то более глубокое — как встреча с кем-то, кто переживает те же проблемы, что и ты, или с предельной честностью и без спешки рассказывает о своей жизни. Я говорил, что нужно выключить всё, остаться наедине с собой. Сидишь в кресле — может быть, со стаканом старого виски — и внезапно в тишине и одиночестве получаешь доступ к чему-то высшему, перед чем померкнут кино и телевидение (даже превосходные фильмы). Это нечто иное, что заставляет тебя чувствовать свою человечность. Вот за что я сейчас борюсь. — Но как-то это должно влиять и на подачу истории, поскольку отражается на языке... — Не думаю, что мы станем читать книги ради историй. Читать мы будем ради чего-то другого. Действие одной из книг, которую я хочу перевести на русский, происходит на автозаправочной станции. Само произведение так и называется — «Автозаправка». На протяжении двухсот страниц ты не покидаешь станцию. Человек на кассе что-то записывает, смотрит на клиентов, на машины, чувствует запах бензина, жжёт бензин, который убивает природу вокруг. Просто делает записи. Истории, как таковой, нет. Просто наблюдения повседневной жизни — как люди приходят на эту автозаправку. Мне кажется, за такими произведениями будущее. — Как вы когда-то сказали, чтобы написать книгу, нужна какая-то тёмная полоса. Если всё хорошо, хочется разве что отправиться в кафе. Но так ли это? Стивен Кинг говорил, что не жизнь должна быть для искусства поддерживающей системой, а наоборот... — Очень часто великие поэты, вообще гении искусства — люди грустные. Вот у молодого человека проблемы, девушки с ним целоваться не хотят, и он решает: «Проявлю свою гениальность!». Так бывает. А потом, когда становишься по большей части довольным, возникает проблема. Я заметил: некоторые из моих последних книг, написанных, когда я был счастливым, очень печальны. Жизнь-то у меня счастливая, но в момент написания я снова погружаюсь в подавленность. Это странно. Писательство — вообще странная штука. Я возвращаю себя в состояние, когда был расстроенным и разгневанным подростком. Возвращаюсь к той ненависти, которая у меня была. Хотя, скорее, не к ненависти, а к ярости. К негодованию, чтобы написать это предложение на бумаге. — Вы говорите, что сейчас по большей части счастливы. Представьте себе, что у вас есть выбор: жить счастливо и больше не написать ни одной книги, потому что в таком состоянии вы писать не в силах или стать несчастным и создать шедевр... — Первое. Я выбираю счастье. Конечно, счастье. Нет-нет-нет. К мукам и меланхолии я возвращаться не хочу. Но, может быть, когда я крепко напиваюсь, — это всё потому, что ищу то самое состояние? И я часто пишу очень поздно, когда одинок и опустошён. Может быть, в этом решение? Сверх меры пить? Полную версию интервью с Фредериком Бегбедером смотрите на RTД.
