Художник Федор Павлов-Андреевич: «Маму я давно усыновил, и тут главное — смотреть, чтоб, пока я отвернулся, она не съела бы мороженое»
Сын Людмилы Петрушевской Федор Павлов-Андреевич превратил свое тело в арт-объект задолго до тенденции на бодипозитив. Его арт-ментор — мастер перформанса Марина Абрамович, и, что особенно ценится сейчас, Федор работает в предельно ироничном ключе. «Собака.ru» он рассказал, куда движется совриск, как превратить себя в обжедар и каким правилам следовать художнику. Что по-настоящему красиво сейчас, когда мир переполнен визуальными образами, картинками и снимками ретушированной жизни? Я прямо-таки опасаюсь слова «красота». Все эти бури вокруг толстоты или худоты, большого носа или мелкого, высокости роста или его низости — это все примерно как поведение океана: можно сколь угодно подстраиваться, а кончится все равно как-то иначе. И потом виден результат: старичок идет по улице совершенной, по меркам своего времени, красоты, и все приметы того времени застыли на нем — и его одежды, и если к нему в дом зайти, там тоже красиво как было положено тогда, но он уж не видит и не слышит, как может быть красиво сейчас, и вот я не то чтоб за непрестанное беспокойство по этому поводу и за узнавание новостей и попадание все время в те темы, которые теперь на шпиле, я за то, чтоб твоя собственная красивость была сильнее всего временного, и тогда, видимо, даже в твои девяносто, будут смотреть на тебя и, может, украдкой надеяться на такую вот участь, на то, чтоб ты никогда не устарел или не выветрился. Видеть красоту надо учиться или она являет себя сама? Когда мне было 17 лет, я открыл модельное агентство «Мода на лица» (Face fashion). Мне казалось, что я понимаю про то, какие типажи нужны, ну и это агентство потом перепревратилось в маркетинговую и ивентовую компанию, она существует и сейчас, называется Marka, а тогда я подходил в метро к разным красивым людям и бывал так счастлив, когда что-нибудь угадывалось — у нас разные работали фантастические случаи красоты: Оля Куриленко или, скажем, Равшана Куркова, а Данила Поляков, наоборот, плевать хотел на все такие вещи типа денег и славы, и вот он, свободный человек и красивый какой, в своем разряде. Недавно мне предложили принять участие в конкурсе Эндрю Логана «Альтернативная мисс мира», но я все время вспоминаю Пани Броню, прекрасную музу всего русского авангарда 1990-х, там однажды победившую, вот кто уж был красив со всех сторон (и заодно об этом отлично знал), так что я пока решил не идти на этот конкурс, хотя идея «мисс со шлангом» вполне себе мне кажется минималистской и уместной (отсыл к недавнему перформансу Федора в Бразилии Uh! E o Golden shower, где он появился совершенно обнаженным, не считая золотого шланга от душа. — Прим. ред.). В моем случае важно знать, что в пределах перформанса тело мне не принадлежит Почему ты решил работать с телом как с объектом: это исследование его границ или попытка выхода за них? Я отлично понимаю, как по-разному люди видят тело. Для кого-то на теле раз и навсегда повешен замок, туда нельзя. Кто-то заранее своим телом пожертвовал. Еще есть люди, которые к своему телу относятся спокойно: есть — есть, нет — тоже ничего страшного. В моем случае важно знать, что в пределах перформанса тело мне не принадлежит. Я сознательно отказываюсь от него как от индивидуальной плоти, как от собственности и ответственности, оно становится объектом и общественным достоянием: так у меня возникла идея «общественно доступного тела», и это привет середине 1920-х, тем временам, когда молодая новая цивилизация пережила, хоть и невозможно быстро, НЭП, конструктивизм, ОБЭРИУ и полный пересмотр телесных правил. Это ведь тогда Айседора Дункан стала танцевать босиком и устраивала вечера обнаженного движения, тогда появилось движение «Долой стыд!» с активистами, врывавшимися нагишом в общественное пространство с лозунгами против буржуазности, тогда же государство сказало гражданам, что они могут выбирать, с кем жить, как и зачем (Россия была первой страной на свете, переставшей преследовать однополую любовь, и фактически легитимизировала отношения вне брака, втроем и так далее), другой вопрос, что очень быстро это все схлопнулось, к 1930-му этих людей стали таскать на допросы, очень быстро всех заставили замолчать или спрятали. Но огромный эффект случился, эхо пошло по всему миру, а задержанная реакция выплеснулась уже в конце 1980-х, спустя аж шестьдесят лет, и отчасти длится до сих пор. А ты как относишься к своему телу? Как к способу разговора. Его надо удобрять и поливать, заботиться о нем, а дальше вопрос попадания в точку: перформанс — это же чистой воды магия, ритуал, случайный звон хрустальных колокольчиков где-то высоко. Поэтому важно стараться слушать воздух, и тогда тебе будут порой присылать хорошие затеи, а потом ты их будешь осуществлять, как будто бы кто-то сверху дергает тебя за лески, и все случится как надо, и даже могут арестовать в Америке, или придет стервятник и клюнет тебя в плечо, примеров тьма. Я считаю искусство перформанса блестящим образцом самоигральной структуры: если правильно угадать ноты, то фисгармония задышит и взволнуется сама по себе, а тебе нужно будет только изумляться и благодарить. Хорошо, а может так произойти, что мы откажемся от телесного воплощения и станем чистым духом в нестареющем обрамлении, то есть роботами? «Страх того, что мы хуже, чем можем, и радость того, что все в надежных руках», как раз и навсегда пропел в моем детстве БГ (Борис Гребенщиков. — Прим. ред.) — вот эти два ощущения дают мне уверенность в дикой бессистемности каждого отдельного человека. В его неизбывном хаосе, порой прекрасном, порой совершенно разрушительном. Демонизация машин и китайцев, страх перед пришельцами — все это часть того самого хаоса, который как бы и гарантирует, что нет, не станем. Мы будем так этих роботов всегда бояться, что, когда они-таки взойдут на холм и будут готовы нас построить рядами и отправить на измельчение в гигантский шредер, в этот момент система безусловно даст сбой и произойдет какое-то чудо. Как когда босые, нищие и плохо организованные русские вдруг погнали немцев. Во вживление чипов я верю куда меньше, чем в ослепление человека монстром, каковое мы в массовом порядке наблюдаем на моей второй родине в Бразилии, в чужой мне Америке и в родных наших краях тоже. Евгений Замятин в романе «Мы» имел в виду именно это, а не роботизацию. Мы сделали это добровольно, так нам хотелось. Россия вечно невестится (сказал еще Бердяев), и порой выходит замуж, не разглядев жениха. Я просто работаю ретранслятором, если я не ошибаюсь и если все происходит как надо Ощущаешь ли ты себя проводником нового: искусства, смысла, визуальной культуры? Про это я мало понимаю. Мне в детстве объяснили, что делать можно только то, чего не можешь не делать. То есть если ты можешь не писать, то не пиши. То же и с пением, и с, не знаю, бурением скважин. К тридцати двум годам я обнаружил, что не могу не отдавать свое тело другим людям в виде не всегда нужного им подношения, в виде кода, который им предстоит расшифровать (или это у них не получится, такое тоже вполне может быть). Что не проживу без того, чтобы не передавать живущие внутри меня вещи через жест, через игру, через поручения и инструкции посетителю музея — что делать? Мне дан вот этот непростой язык, но те, кто поверят и доверятся, возможно, откроют новую дверь, попадут в неведомый мир. Я как-то верю, что могу быть медиумом, могу быть этой дверью. Это не очень сложная задача, нужно просто пытаться расслышать, что тебе посылают, и ничего не перепутать. Я просто работаю ретранслятором, если я не ошибаюсь и если все происходит как надо (не мне о том судить). А дальше есть несколько простых правил. 1. Не усложнять (Марина Абрамович мне однажды сказала: «Baby, less is more»). 2. Думать о последствиях. Если в твоем перформансе участвует зритель, то он легко может пойти не тем путем, которым ты думал (ты просишь зрителя сыграть на твоем теле музыку, а он считает, что ты просишь его сделать тебе больно — и делает). Он может не понять, не отдуплить текст с объяснением полагающейся ему роли, который ты попросишь его прочесть заранее. Рассчитывай на самого непонятливого и самого скептического зрителя. Если в твоем перформансе участвует природа, то она может легко повести себя вопреки твоему плану (ты висишь на высоте сорока пяти метров над зданием музея, где у тебя открывается выставка. Может пойти дождь или начаться сильный ветер, и красный флаг с надписью «Свободу рабам», привязанный к твоим ногам, будет биться как раненый зверь, и через два часа (а тебе висеть семь) ты взмолишься о пощаде и будешь хотеть вниз, но никто этого не поймет). Рассчитывай на самую ненастную погоду, на самых кровожадных животных, на самое палящее солнце. 3. Не используй в своем перформансе предметы из стоп-листа. Пять лет подряд у нас сперва с художницей Леной Ковылиной, а потом с Лизой Морозовой была школа перформанса PYRFYR, я давал студентам лист запрещенных приемов и реквизита. В нем были среди прочего: яйца, свечи, сухие цветы, перья, разбитые зеркала, ну и прочие штуки, приходящие в голову тем, кто решил быть странным и на всякий случай, доказывая это, биться в конвульсиях под фри-джаз. Поэтому я ощущаю себя проводником смысла, который не всегда сразу (или вообще) доступен мне самому — я, скорее, слепой проводник. А новизну этого смысла оценить я не могу и подавно. Потом, пару лет спустя, кто-то из кураторов или историков искусства расскажет мне, что это было на самом деле, но не раньше. Или не расскажет, и я совсем не буду по этому поводу горевать, поскольку главное — делать, когда нельзя не делать, а за остальное как уж я могу отвечать. Куда движется совриск и по пути ли тебе с ним? Я верю в два сорта искусства: в то, которое цирк, и еще в то, которое трагедия. Про другие виды я ничего не знаю — не моя поляна. Поэтому будет больше и больше смешного и остроумного искусства, того, которое играет со зрителем в игры, делает его умней, хитрей, легкомысленней. Сам я тоже обещаю делать как можно больше легкого и веселого, потому что именно такой совриск, может быть, спасет мир. Поколение Z, робот Федор, виртуальная реальность, апокалипсис… как творчески одаренный человек, который предчувствует события, как ты думаешь, что будет дальше? Я не верю во все эти зеленые травы по ту сторону забора. В то, что новое поколение бездуховное. Что русский язык испортился. Что люди отупели. Что музыка не та. Что инстаграм нас съел. Я верю в гормоны. Все, что мы делаем, — это гормональный фон. Все наши поступки. Наши влюбленности. Наша ненависть. Наш пофигизм. Наша щедрость и наш здравый смысл. Гормоны и, как говорит наш всеобщий учитель йоги и друг Кирилл Черных, «силушка» (Ужасное слово так-то, но во рту у Кира звучит как надо.). Вот когда силушка не проходит по телу, когда есть зажимы и перебои и когда недовброс или перевброс гормонов, вот тут все и начинается. Если планета З не взорвется в ближайшие пару лет от того треша, который населяющие ее существа с нею творят, то я не склонен думать, что будет плохо. Новые люди, особенно такие, которые, услышав «Тополиный пух…», не смогут продолжить «жара, июль», которые не пользовались интернетом через модем, у которых не защекочет внутри при слове «пейджер», эти новые люди поразительные. Я ими не просто любуюсь, я как-то очень на них надеюсь. Как твоей маме удается оставаться удивительно современной? Мои отношения с мамой как с мамой — одна вещь, совсем другое — отношения режиссера и автора текстов (не скажу «драматурга», потому что я часто ставлю ее прозаические тексты). Маму я давно усыновил, и тут главное — смотреть, чтоб, пока я отвернулся, она не съела бы мороженое. «Девочка Люся» иногда зовет меня «папой», периодически сообщая со сцены во время своих концертов: «Мне тут мой продюсер недавно говорит: «Мамочка!» Автора текстов я считаю одним из своих полутора любимых авторов и, как мне кажется, слышу ее язык (не мне судить, конечно). Соединение этих двух функций — опасная штука, мы стараемся ее избегать. Но зато мы пару раз в году проводим пару-тройку недель вместе. Почти никогда не живем в одном номере, оба свободны и оба любим одинокость, но завтракаем и ужинаем удвоенно. Недавно вот в Лондоне жили в самом старинном отеле, в Brown’s (у меня как раз на соседней улице открывалась выставка под названием «Декоративная сакральность» в Gazelli Art House). Люсю поселили в номере, где обитал Оскар Уайльд, и ее было сложно отвлечь от тамошней библиотеки, но когда мы выходили на улицу, тут к нам периодически даже подходили люди, узнававшие ее по шляпе, у нее ведь уже книг пять вышло в Penguin Classics, я в таких случаях принимаю довольно идиотский вид. А вообще мы могли бы, наверное, снимать стендап на пару, так мы обычно веселимся и шутим, и так же весело ругаемся. Благодарим фестиваль Довлатова «День Д» за помощь в организации интервью и съемки. Фото: Абдула Артуев Текст: Ксения Гощицкая Стиль: Эльмира Тулебаева Визаж и прическа: Christine Frame
