Владимир Спиваков: я разлюбил работать с иностранными оркестрами

Оркестр "Виртуозы Москвы" заканчивает в эти дни гастрольный тур по Европе, посвященный своему 40-летию. О том, как проходит это знаковое турне, а также о молодых композиторах, о времени и искусстве и, конечно, о скрипке Страдивари в интервью корреспонденту РИА Новости в Брюсселе Марии Князевой рассказал создатель и бессменный руководитель "Виртуозов", выдающийся скрипач и дирижер Владимир Спиваков. – Ваш европейский гастрольный тур посвящен 40-летию оркестра. Как он проходит? Вас везде принимают так, как в Брюсселе – овациями стоя? – Да, пока что так. У нас будет десять концертов, посвященных этому событию. Мы начали свои гастроли в Цюрихе, сыграли несколько концертов в столице и различных городах Германии, в том числе в самом лучшем современном зале страны в Гамбурге. Мы закончим в Вене, в Музикферайне. Так что это очень престижное турне – не только для "Виртуозов Москвы", для музыкантов, оно престижно и с некоторой политической точки зрения, потому что мы сорок лет несем имя Москвы по всему миру. – Вы очень много гастролируете. – Для меня главным является и то, что мы на протяжении всей нашей музыкальной деятельности играли во всех республиках СССР, ныне отдельных странах. Для нас, несмотря на политику, культурное поле осталось таким, каким оно и было, ведь в какую бы из этих стран мы ни приезжали, нас всегда встречают с любовью. Единственно, конечно, сейчас сложно с Украиной, но надеюсь, что это время пройдет. Времени нужно давать время. И потом, я думаю, очень важным является то обстоятельство, что "Виртуозы Москвы" не только занимались музыкой, но и несли гуманитарную, человеческую ноту в мир. – Вы имеете в виду помощь, которую оркестр оказывал людям? – Да. Когда мы были в Японии, мы играли концерты в поддержку больниц в Нагасаки и Хиросиме, в которых находились люди, до сих пор страдающие от последствий радиации. В Турции и Испании мы играли для детей-сирот. После того, как случилась трагедия в Чернобыле, мы приехали и играли – мы были единственным оркестром, который тогда посетил Украину. Этим не ограничилась наша помощь – мы дали много концертов, собирая медикаменты, оплачивая украинским детям отдых на Черном море. Мой фонд тоже 25 лет работает в этом направлении. Можно вспомнить и землетрясение в Армении, и тоже мы были первыми, кто приехал после этой трагедии, мы еще видели остатки прошлой жизни на обрушенных стенах. Трудно вспоминать эти тяжелые времена, сколько несчастья мы видели в своей жизни. Но мы старались принимать участие, потому что разделенное горе – это как бы половина горя. Конечно, я был бы более счастливым человеком, присутствуя при радостных событиях, которые тоже, к счастью, бывают. – Может быть, разделение чужого горя тоже, не знаю, как сказать… – …это дает возможность людям хотя бы частично вернуть гармонию жизни. – Тяжело подбирать репертуар для таких концертов? – Вы знаете, у музыки, у искусства как такового очень много функций. Одна из них – это утешение. И это очень важная функция. Кроме того, в музыке много чистоты. Русская поэтесса Белла Ахмадулина написала такую строку: "Ты, рвущийся из душной кожи лотос". Лотос – это символ чистоты, это цветок, который растет на болоте, можно сказать, в грязи. Искусство призывает к моральной, к душевной чистоте. – Вы упомянули Украину. Сейчас оркестр туда поехать не может, или вы просто пока не хотите этого делать? – Сейчас еще не время. – А какие у вас планы по гастролям в России? – У нас очень много концертов в России. Мы посещаем не только большие, но и очень маленькие города, такие как, например, Старый Оскол, Новотроицк, естественно Подмосковье. "Виртуозы Москвы" на протяжении своей жизни исколесили всю Россию – от Москвы, действительно, до самых до окраин: до Сибири, Урала, Чукотки. Мы были везде. – Интересно видеть разную публику, очень разную публику в совсем маленьких и в больших городах? – Да. Видна неизбалованность этих людей, видно, что им тяжело присутствие телевизора в квартире. Они счастливы, когда с ними общаются на живом языке, без фонограмм. Мы очень любим ездить по России, потому что нас ждут. Для артиста – это самое главное. – Вы планируете в новом сезоне включать в свой репертуар новых современных композиторов? – Мы много играли и, можно сказать, пропагандировали, хотя я не очень люблю это слово, произведения Альфреда Шнитке, Эдисона Денисова, Софьи Губайдулиной, Арво Пярта, Родиона Щедрина, Гии Канчели. Я совсем недавно играл музыку Канчели, буквально за два дня до его ухода из жизни. Это была его "Тихая молитва". Я предварил свое выступление словами о том, что сейчас Гие Канчели эта молитва необходима. И вскоре он ушел от нас. На нынешних гастролях, в том числе в Брюсселе, мы тоже исполняем музыку Канчели. – Он ведь жил в Антверпене. – Совершенно верно, но Гия, вероятно, почувствовал время своего ухода из жизни и уехал из Антверпена на родину в Тбилиси. – В одном из своих интервью вы говорили, что играть современных композиторов очень тяжело, потому что антрепренеры хотят включать в афиши прославленных авторов, чтобы были сборы. – Да, это правда. – Тенденция улучшается, меняется? – Нет, не меняется. Люди привыкли продавать то, что они привыкли продавать. Трудно уговорить устроителей концертов исполнять даже произведения второй половины ХХ века, потому что это влияет, с их точки зрения, на сбор, плюс нужно платить авторские отчисления. Но тем не менее в этой поездке мы играем, к примеру, и Дмитрия Шостаковича, и Астора Пьяццоллу. Мы все-таки исполняем произведения композиторов XX века. – Чтобы на афише, условно говоря, были и Моцарт, и Бах, но в концерте звучала и другая музыка. – Да. И потом эти композиторы – наша визитная карточка. – А как вы видите ситуацию в России с молодыми авторами? – Есть много молодых композиторов, перед которыми мы открываем возможности. Я старался, чтобы в Доме музыки очень многие современные композиторы имели возможность показывать свои произведения. Мне представляется важным, чтобы у них была своя трибуна. У нас были в том числе и значимые премьеры молодых авторов. – Симфонических композиторов? – Не только, они играли и камерную музыку. Я думаю, что времени нужно давать какое-то время. Когда Шенберг создал свою 12-тоновую систему, он тоже решил, что на этом развитие музыки закончилось. Но оно не закончилось и никогда не закончится. Вот и новые композиторы ищут, пишут в своих стилях, стараются. Может быть, появятся несколько новых гениев, таких, как были когда-то. – А симфоническая музыка для молодых авторов… – Сложно с этим. Им сложно добиваться того, чтобы их исполняли. – У меня как раз вопрос о таланте и времени. Мне кажется, например, что в 90-е годы такие люди, как Дмитрий Шостакович, Георгий Товстоногов, Анатолий Эфрос – они бы не смогли воплотить свой талант. Если бы они родились где-то в 70-х годах, получили хорошее образование, получили бы некий опыт, неизвестно, смогли бы они были воплотиться, совпасть со временем, с сегодняшним днем. – Думаю, что эти люди – личности, они смогли бы совпасть. Может быть, и время само выбирает гениев. Я считаю, чтобы личность стала личностью, нужно, конечно, наличие таланта, большие примеры перед глазами, которые всегда были в России, и большие препятствия. Препятствий до сих пор тоже хватает. Но они помогали и Товстоногову, и Эфросу, и Дмитрию Шостаковичу. Они помогают и сейчас. Например, Кириллу Серебренникову: сколько всего он создал, находясь в отнюдь не благоприятных условиях. – Когда вы рассказываете, как вы репетируете с оркестром, у меня возникает много ассоциаций с театральным режиссером. Когда на этапе читки пьесы, в начале процесса постановки спектакля режиссер стремится вдохнуть какую-то жизнь в актеров, какую-то идею, чтобы затем, на последующих этапах профессиональной шлифовки пьесы, репетиций, ансамбль актеров двигался в заданном направлении. – Это, честно говоря, очень похожие профессии – режиссер и дирижер. У нас очень много общего. – Вы это переняли у театральных режиссеров? – Я, конечно, очень дружил с Георгием Александровичем Товстоноговым, с Марком Анатольевичем Захаровым, с Олегом Павловичем Табаковым. У их творчества несколько другая грань. Но в целом искусство – это перевод разума, мысли в эмоцию. – Вы играете на скрипке Страдивари. Мне всегда было интересно, как человеку, который не держал ни одной скрипки в руках, что это такое – скрипка Страдивари? – Чудо. – Если бы вам дали две скрипки, не назвав их имена... – Конечно, я бы сразу узнал. – Как? – Необыкновенная чистота звука, его полетность, что-то совершенно необыкновенное в тембре. – Почему ее сейчас не могут повторить? – Потому что это духовная работа, работа души, а не фабричное производство. Сейчас производится очень много скрипок, но Страдивари один. Он умел одухотворять дерево… – Прошу прощения, если этот вопрос будет не очень корректным. Но вы говорили, что хотите играть, насколько это будет возможно. У вас до сих пор сохраняется потребность играть на сцене? – Да, и в нашем нынешнем турне я немного играю. – Играть все время хочется? – Да. Мы сейчас попрощаемся, и я буду заниматься на скрипке перед концертом. – Вы ведь очень много гастролируете, у вас график расписан на годы вперед, и вы дома фактически меняете чемоданы. А это не притупляет чувство дома и чувство корня? – Нет. Вы знаете, путешествует только тело. Душа остается там, где она родилась. – Это не влияет на ваше творчество, на вдохновение? – Нет. И потом я езжу со своими коллегами-музыкантами. Я разлюбил работать с другими оркестрами, даже с хорошими иностранными – не испытываю от этого никакого удовольствия. – Почему? – Потому что получается некое кратковременное обучение тому, чего они не знают в русской музыке. Потому что русского артиста, как правило, просят играть или дирижировать именно русскую музыку. Это тяжелая работа для меня, это становится работой. Я не люблю, когда работа становится работой. – Вы очень хорошо отметили как-то, что русская музыка говорит на русском языке, немецкая – на немецком. А если, скажем, немецкий оркестр играет русскую музыку, то это получается русская музыка на иностранном языке. – Да, конечно, так бывает. – Когда мы сейчас встретились за сценой, за роялем на сцене перед концертом разыгрывалась молодая девушка. Я так понимаю, она воспитанница вашего фонда? – В нашем турне солисткой выступает победительница Московского международного конкурса имени Владимира Крайнева японская девочка Шио Окуи. – Вы как-то очень по-доброму сказали, глядя на нее: "Она, наверное, не выспалась, бедная". Вы много помогаете одаренным детям стать артистами, справиться с трудностями. И вы говорили, что очень важно их любить. – Да, это самое главное. – А гений без любви и веры в него его педагогов, родителей – он может состояться или нет? – Но ведь у каждого гения все равно были родители. – Не все родители любят… – Не знаю насчет гениев. Не мастер я по гениям. Я просто стараюсь, чтобы дети дальше несли любовь в мир. Необязательно, чтобы они становились гениальными музыкантами. – Вам важно, чтобы в первую очередь они становились людьми. – Да. Я вижу у вас крестик. Николай Бердяев написал, что христианство не означает только верить в Бога, оно означает, что нужно верить в человека и открывать в нем божественное. Через фонд прошло более 20 тысяч детей за 25 лет его существования – у меня все время такие страшные даты, тяжело вспоминать и думать о них, ну что же, о цифрах не думаем свысока. Главное, что большинство этих детей стало очень хорошими людьми, они продолжают помогать другим. Человек без милосердия и сострадания – он, вообще говоря, может представлять опасность для общества. – Вы заговорили о Боге. Насколько для вас важен Бог? – Я все время общаюсь с такими творениями, которые дают мне возможность понять, что это так. Иначе быть не может. Вот и все.