«Вышли горцы бандитского вида и поставили зал на уши»

Мастерская Шамхала — особое место в Махачкале. Так сложилось, что рано или поздно сюда попадает всякий, кто хочет узнать город изнутри. И шьется здесь не только мужская одежда, но и городские истории. Шамхал не заканчивает предложения, а «договаривает» их лицом и руками. Вокруг стрекочут машинки, и кажется, что каждое его слово и движение накрепко пришивается и к этой мастерской, и к городу, и вообще к миру. «Ле!» — значит, опасный — Кто злодей? Кавказец. А почему? Да потому, что он такой ярко выраженный, брови густые, щетина, говорит громко, резко: «Да!», «Ле!» Значит, опасный. И вот эту тенденцию я своими показами стараюсь переломить. Показать, как это красиво, что этим можно любоваться! В конце 90-х я впервые выехал со своей коллекцией за пределы Дагестана. У меня друг Игорь жил в Пятигорске, у него было модельное агентство, вот он и позвал: «Шамхал, приезжай, у нас тут конкурс!» Я быстро собрался, приехал. Начинается показ. Объявляется «Республика Махачкала, город Дагестан!» В зале хихиканье. Ну, думаю, ладно. А Игорь в жюри сидит, рядом с заммэра Пятигорска, и они не знают, что Игорь — дагестанец. Заммэра наклоняется к нему и говорит: «Да эти ж только стрелять умеют! А шо, они еще и одежду шьют?» А я, как обычно, за сценой до последнего суечусь, пуговицу какую-то пришиваю, как там мои ребята выступают, не смотрю, и вот слышу «тых-тых-тых» — хлопать начали. И все сильнее, сильнее, а потом уже вал такой аплодисментов! Какая-то мода — Или вот финал, отборочный тур Юга России в Краснодаре, меня приглашают участвовать. А это 1999 год, чеченские события в разгаре. Пошел в мэрию просить, чтобы помогли деньгами и письмо рекомендательное дали, мол, это культурные ребята, не террористы. Дали нам все, машину нашли, какая-то китайская тачка, KIA Rio кажется. Все набились в эту машину как селедки: Шама Борода, Малик Мусаев, Шапи, братья мои — Осман и Мирза, человек десять, а то и больше. А саму коллекцию положить уже некуда, костюмчики вот так перед собой в руках держим. Останавливают нас на конкретном таком посту. Подходит русский мужик с автоматом, в разгрузке, в машину заглядывает, а там такие мордуленции заросшие, дикие. Я сразу раз — бумаги протягиваю, пока он стрелять не начал. Ему от КПП кричат: «Шо там?» Он читает наши бумаги, кричит в ответ: «Да, …, какая-то, …, мода!» Потом мне уже без мата говорит: «Военное положение, вы в курсе?» Я плечами пожимаю, говорю ему: «Так мы миротворцы!» Все за день приехали, уже репетиции провели, у всех диски, а мы ехали всю ночь, не спали, морды помятые, кривые, и музыка у нас на жалкой кассетке. Я Османа зарядил на сальто, Насруллу зарядил на лезгинку, Мирза, как всегда, брал суровым взглядом, зыркал из-под бровей. На фуршете уже ко мне подошел организатор, говорит: «Слушай, у меня ладони до сих пор болят, так хлопал!» До сих пор храню вырезку из газеты краснодарской, там написано: «Вышли горцы бандитского вида и поставили зал на уши». Надели, пошли, кайфуют — У меня модели кто? Не эти все гламурные мальчики, они, даже которые профессионалы, мои вещи показать правильно не сумеют. Я с первых показов наших дагов подтягивал. Сначала друзей, с ними легко было, надели и пошли, даже кайфуют. Потом братьев, Мирзу и Османа. С одним все в порядке, публики не боится, подиума не боится, сальто-мальто на показе легко делает. А второй… Я его, чтобы на подиум вытащить, бил даже. Я же не просто шью, я через одежку человека показываю. Если он мягенький, то ему надо более мягкую тему. Если каменистый, то на камень нужно надеть чехол. Неправильные отношения — Нашему главе, Васильеву, тоже шил. Пиджачок, куртку, еще изо льна с этнической тематикой вещи. Потом пошел к нему с программой, где про все написал, про производственный цех и про учебный класс, чтобы молодых учить, чтобы на мне все не закончилось. Он говорит: «Шамхал, я военный человек, не очень разбираюсь, но я знаю, что я надел — мне нравится». Он не из тех, кто привык, чтобы к нему ногами дверь открывали, потому что руки подарками заняты. Он заплатил и еще спрашивал — не мало ли? А я говорю, вы знаете, мне же не деньги важны, я это сделал, чтобы услышали. Чтобы мои вещи рассмотрели. С деньгами у меня неправильно складывается. Я даргинец же, у нас считается, что даргинцы умеют деньги делать на пустом месте — сколько анекдотов об этом! Но у меня больше получается раздать, чем собрать. Рыцари с кренделями — Когда Абдулатипов (экс-глава Дагестана Рамазан Абдулатипов. — Ред.) обязал всех чиновников надевать черкески — ушла сакральность этой одежды. Черкеска же — это что? Это рыцарский костюм, он аскетичен, а тут появились кренделя, вышивки какие-то. Восточный халат, а не одежда горца, и еще криво, неправильно пришитые газыри. И вот надел пузатый чиновник черкеску, пытается, бедный, еще кинжал пристроить, а тот болтается между ног, как не знаю что. Не надо обязывать, нужно показывать, как это красиво, чтобы они сами поняли, сами чтобы захотели надевать одежду, которую носили предки. Вот наши дети учат историю Дагестана, так я спрашиваю, почему у нас нет истории национального костюма? Аварского, даргинского, табасаранского. Чтобы понимали — вот это наше наследие, мы вот так ходили, так одевались. Не восточное, которое нам аккуратно впаривается, а наше. Костюм же — это что? Он многое о народе говорит, он диктует и пластику, и танец, и походку, и характер. Говорили, если папаха криво-косо сидит, значит, и в семье так же. Ее еще надо уметь носить. «Дедушке не понравится» — Я хотя и вырос в городе, но отец меня всегда на летние каникулы отправлял к деду и бабушке в наше родовое село, в Худуц. Чтобы я знал, откуда мы, где мое начало. Ну и чтобы язык знал — это обязательно. Отец был малословный, ругал нас редко, взгляда достаточно было. Зыркнет из-под бровей — и тебе уже все понятно. Но по тем временам он был даже прогрессивным, можно сказать. Я помню, мы со старшим братом приезжали из интерната, волосы до плеч, мода такая была, ну и мы в России учились, а там же другое все. Отец только одно сказал: «Постригитесь, дедушка увидит, ему не понравится». У деда были твердые принципы и взгляды более консервативные, он считал, что у мужчины шея должна быть открыта. «Упал со скалы» — В детстве мы весело жили: то альчики, то «семь крышек», то карбид, то поджиги. Еще поезда грабили. От нашего дома до железной дороги метров пятнадцать всего. А мы тогда фильм смотрели, «Тигры появляются ночью» назывался. По нему и учились с поезда спрыгивать правильно, по движению состава. Интересно же прыгнуть, когда поезд начинает разгоняться, надо просто разбежаться, перекувырнуться и все. Скорее для этого и лезли, ведь брали-то что? Иногда составы машины перевозили, так мы пломбы срывали, хватали какие-нибудь блестящие вещи, ключи, отражатели себе для велосипедов, ерунду всякую. У нас по Дербенту сосед — старый азербайджанец, он сейчас, когда меня по телевизору показывают, головой крутит, ругается на ломаном русском: «Э-э-э, я всем пойду расскажу, как ты грабил поезда!» Я ему: «Ну иди, говори, да!..» Дрался я в детстве постоянно. У нас же семья многодетная, мама не справлялась, мы с братом учились в интернатах, так там надо было отстаивать себя, свою позицию. Тут так: один раз поломают — будешь всю жизнь на пинках. Я же не буду кричать: «У меня одно легкое, мне нельзя!» Когда шрам ребята видели, говорил: упал со скалы. Я вообще этого стеснялся, когда менялись интернаты, первым делом рвал свою папку, где флюорография. Узнают — будут жалеть, а это я больше всего ненавидел. Я сухой был и, чтобы массу набрать, в 6−7 классе пошел на штангу. Потом мне говорили: все правильно, организм молодой еще, растущий, и ты одно легкое за оба заставил работать. Так и дальше по жизни, наверное, происходило. Если у тебя чего-то нет — заставь то, что есть, работать с двойной силой. Ускорительные движения — Первая любовь в школе была, где-то 9−10 класс, русская девчонка, светленькая. А это Дербент, там свои правила, лишнего себе не позволял никто. Разве что когда из школы шли, можно сказать: «Дай-ка я твой портфель понесу». Романтика! Когда в тебе художественное начало, любовь — это не о теле, она о другом. На турнике занимаешься, она мимо проходит, и тут же ты начинаешь ускорительные движения. А словами я, кажется, ничего и не говорил никогда, все и так понимали. «За дочек переживаю» — Когда рождалась дочь, отец мрачнел, без настроения был. Тетя моя его спрашивает, чего ты? А он отвечал: «Я боюсь, что она будет несчастлива». Мужчине легче, он себе дорогу всегда найдет, а вот женщине сложно. У отца четыре сестры было, и он все время разбирался с их мужьями, знал, о чем говорил. У меня тоже четыре сестры, и я за их жизнью наблюдаю, поэтому за дочек своих переживаю немного. Постараюсь дать им широту горизонта, не хочу, чтобы они варились в здешнем соку, пусть ездят, мир видят, учатся пусть. Что такое мужчина? Наверное, умение не потерять себя, если вдруг что — отстаивать свои позиции, где надо, проявить твердость. Ну и что касается отношений с женщинами — тут для мужчины благородство главное. А то есть такие «потребители», понимаешь, с одной был, со второй, теперь к пятой перескочил. Я в этом отношении сдержан был, больше инициативу проявляли женщины. То ли мне казалось, что я не заслуживаю такого внимания, то ли потому, что у меня четыре тети и четыре сестры. Тут уж хочешь не хочешь, а начинаешь женщину понимать. В этом ключе, кстати, мы и воспитаны, это особенность всех моих братьев. Вот средний, вроде поглядишь, такой брутал, прямо самец-завоеватель, а вцепился в одну женщину. Ну, развелись они, не живут, я говорю: «Чего ты страдаешь, иди, найди себе кого-нибудь, ты парень видный!» А он: «Не-е-е… это…» Что «это»? Такой, понимаешь… Стиляги и Лао Цзы — В 80-х в Махачкале в моде был солидняк, даже молодые так одевались. А мы же, художники, дерзкие вообще. Волосы длинные, рубашки какие-то яркие. И вот идем мы с однокурсником Мурадом по его двору, два стиляги, пластиночки какие-то под мышкой, а там сидят такие конкретные пацаны на альчиках, в смысле на корточках, и вслед: «П-с-с-с!..» Свистят они нам! Мурад кивает на турник и шепчет: «Шамхал, а ну сбацай!» Разворачиваюсь, иду к турнику, с ходу запрыгиваю и начинаю солнце крутить. Спрыгнул, подхожу к этим, что на альчиках, и говорю: «Слышишь, в следующий раз свистеть не надо». Зауважали. Как я там появлялся, подходили здороваться, просили — покажи еще раз, покрути! А что делать, город такой, приходилось отстаивать свое. Очень яркие люди были в Махачкале моей молодости. Мага-Мошка, например. Мошкой его прозвали, потому что шустрый. Рассекал по городу на скейте, стойку на руках делал и так ездил. Искрометный, веселый был, на дискотеках зажигал. Коронное его — цитировать Лао Цзы, это некоторых в шок приводило. В нулевых стал суфием, люди вокруг него стали собираться, женщины в основном, а что такого? Он и по юности многих раздражал, а тут и подавно. Идешь по улице, кто-то на роликах пролетает мимо — вжих! Вроде пацан, но за спиной волосы развеваются, длинные, седые… Это дразнило народ, особенно аварского направления. Я его встретил как-то, спрашиваю: «Мошка, чего зубы не вставишь?» Он так странно посмотрел, улыбнулся, говорит: «Сами вырастут!» И так убедительно сказал. Если бы не застрелили его, наверное, выросли бы. Один страх — Насчет зубов у меня тоже беда, вставить некогда. Я их на стаканах съел. В прямом смысле слова, кушаю я периодически стаканы, на куражах обычно, есть такой момент. Не знал, как быть с показом, разве что усы отпустить пониже, рот прикрыть и улыбаться краешками губ. Страхов у меня нет. Только один маленький. Порой от злости или в стену бьешь, или брата Османа колотишь. И вот я боюсь руку повредить. Это же та рука, которая меня кормит, которая мою жизнь держит и выкраивает. Телефон у меня старенький, Nokia-фонарик. Никакого интернета на нем нет. А зачем он мне, чтобы копаться в нем, как вы все? Он отвлекает, мне не нужно, у меня все, что нужно, есть вот тут, в живой жизни. Отец всегда говорил: главные пороки для мужчины — жадность и болтливость. Мне кажется, их я избежал. Мастерская горца — Раньше в каждом горском доме стоял опорный столб. На нем держался и сам дом, и наш уклад, культура наша, по сути, весь Дагестан на нем держался. За последние 20−30 лет этот столб в нашем сознании почти уничтожили. И я сделал такой в мастерской у себя. Его и как древо жизни можно трактовать, и как мировое древо, но главное сразу видно — это мастерская горца! В мастерскую прихожу к двум, ухожу в 12 или в час ночи, у меня тут вся жизнь и проходит. Даже выходные тут, по субботам друзья собираются, приводят журналистов с собой разных или просто гостей. Эти субботние наши встречи я бы назвал «годекан», но кто-то из друзей первым сказал «шаббат». Подкололи за какую-то шутку, наехали, мол, ты антисемит, что ли? Тогда на тебе! Так и прилипло — «Шаббат у Шамхала». Я не спорю, мне прикольно, две «Ш» рядом. Семья растет отдельно немножко, но, с другой стороны, с женой своей нынешней я здесь познакомился, она пришла швеей устраиваться. И дети мои практически выросли в мастерской. У меня тут все, как мне нужно. Музыка, которую я люблю, телек только на канал «Культура» настроен (мои работницы сначала не хотели, хотели сериалы, но я тут деспотизм немножко проявил), братья мои рядом работают. Если сказать, что мастерская — моя вселенная, это будет правдой. Бешеная фактура — У нас на спуске по улице Дахадаева по обе стороны от проезжей части — серая стена. А это же центральная, можно сказать, улица! По ней к театру Кумыкскому, к набережной, к самому морю люди идут. И вот ее я давно мечтаю украсить, расписать кубачинским орнаментом или пустить ковровый сюжет. Я готов сам краски, все остальное купить, пусть только мне помощников дадут. Например, из моего же худучилища студентов. Им зачеты, мне радость, городу — красота. А то сегодня люди приезжают отовсюду, хотят на каком-то красивом фоне сфотографироваться, спрашивают, где в Махачкале есть что-то наше, этническое? А мне и сказать нечего. И потому я советую: ребята, езжайте в горы. Там вы и увидите Дагестан. Хотя Махачкала тоже интересная. Тут такая эклектика и все бурлит, по сравнению с другими северокавказскими городами мы, конечно, очень живые. Но не хватает диалога, что ли, согласия не хватает. Дагестан — это такая бешеная фактура, тут же надо кино снимать! И снимать должен Тарантино. Или даже лучше Кустурица. «Черная кошка, белый кот» — это же про нас будто бы: и смех, и трагедия, все вперемешку, и традиции, и как они ломаются, и юмор — совсем наши. Проехался бы он по горам, увидел, какие мы, как мы сразу реагируем на все, сколько в нас жизни, энергии. Многим и играть не нужно, они бы просто жили, как живут, а он бы все снимал. Вот скоро Кустурица к нам с концертом собирается, так я постараюсь ему пиджачок задарить, с каким-нибудь нашим символом, с этническими фрагментами. Надо бы попросить брата в интернете его размеры посмотреть.