Власть режиссера

28 сентября 2019 года скончался руководитель театра "Ленком", выдающийся российский режиссер, народный артист СССР Марк Захаров. Вместе с ним ушла целая эпоха отечественного театра, которую со временем наверняка станут называть «золотой». В память великого режиссера «Свободная пресса» публикует давнее интервью Марка Захарова, которое ранее полностью так и не увидело свет. …Нажала на клавишу диктофона. Но плёнка вдруг вышла «из берегов», лихорадочно закручиваясь, перегибаясь, сминаясь… «Макароны…» — спокойно, даже как-то буднично констатировал Марк Анатольевич. А потом, и так же без тени раздражения, терпеливо, дождался моего второго «дубля». Немногим позже и там же в «Ленкоме» состоялось ещё одно интервью, на которое он дал согласие опять же сразу, без всяких ссылок на занятость и прочее, прочее. Впервые оно публикуется без сокращения. — Марк Анатольевич, существуют ли законы, по которым живёт театр? — Этих законов не меньше, чем тех, по которым живёт любой человеческий организм. Какая-нибудь мелочь, прыщик, на который не обращаешь внимания, вдруг может преобразоваться в опасную для здоровья, злокачественную опухоль. Некоторые же микробы, функционирующие при определённом режиме, напротив, безопасны. Словом, это такие дебри, такой сложный малоисследованный вопрос, что сейчас не берусь углубляться в него и выделять что-то главное. Хотя, быть может, главное — это традиции российского репертуарного театра с постоянной труппой. Именно в этом наша сила и своеобразие по сравнению с Америкой и Европой, где, впрочем, тоже есть подобные театры, но гораздо в меньшем количестве. Успешные спектакли в Штатах всегда делаются за счёт сборной команды звёзд и в расчёте на чисто коммерческую ежедневную эксплуатацию до тех пор, пока собирается зритель. Для нас, наверное, очень важна некая студийная атмосфера, обстановка актёрского братства, общего сценического мировоззрения и — обязательное присутствие во главе художественного лидера. Только так и возникает гармоничное развитие всего коллектива, при чётком соблюдении этических, нравственных норм, на которых зиждется и стоит отечественный театр. Безусловно, труппу должны посещать свежие новаторские художественные идеи, которые бы привлекли зрителя. Но при всём моём уважении и понимании значимости молодёжных театров для меня театр всё-таки гармоничен тогда, когда в нём соединяются мастера разных поколений, вместе работают как совсем молодые актёры, так и те, кто их старше. — Каковы, на ваш взгляд, причины угасания либо, напротив, подъёма того или иного театрального коллектива? — В основном чисто возрастные. Владимир Иванович Немирович-Данченко и Константин Сергеевич Станиславский считали, что театру, если он удачно стартовал и начал успешно работать, положено существовать не больше двадцати лет. Затем — кризис. Правда, сам МХАТ в своё время на примере 2-й Студии, за счёт которой он приобрёл плеяду блистательных молодых актёров (Ольга Андровская, Николай Хмелёв, Михаил Яншин и так далее) — то есть поколение, продлившее его жизнь не на один десяток лет, поставил тем самым это утверждение под сомнение. Вот и мы, просуществовав энное количество лет — наш театр имеет довольно долгую и богатую историю, — воспитали группу молодых актёров, так называемое второе поколение «Ленкома». Эта новая талантливая генерация осуществила постановку спектакля «Безумный день, или Женитьба Фигаро» по пьесе Бомарше. Надеюсь, что это реальный факт продления творческой жизни «Ленкома». Хотя в будущем возможны и кризисы, и спады, и неудачи. В то же время неизбежны — не буду терять надежды — и радостные мгновения. У любого театра всегда достаточно сложная кардиограмма развития. — Восторженные рецензии о ваших спектаклях сменяются жёсткой критикой. Как вы реагируете на такие уколы? — Отрадно, что присутствуют и благосклонные отзывы. Должен заметить, я чужд высокомерия, которое встречается в нашей среде и некоторыми моими коллегами даже культивируется — дескать, на негативные отклики вообще не стоит обращать внимания. Наверное, обращать надо… Каждая плохая статья с какими-то разгромными и, что сегодня модно, грубыми умозаключениями, конечно, огорчает. И каждая подбадривающая — стимулирует на дальнейшую работу. Думаю, через год-другой мы поймём до конца, что же произошло. Вероятно, с «Чайкой» мы вышли из своей ниши. Нам отдали «Тиля», «Юнону и Авось», «Фигаро»… Хотите веселиться с музыкой? Ну и веселитесь! Ставьте такие же спектакли, которые бы только радовали, создавали визуальный праздник зрителю. Более серьёзное исследование вызывает какие-то даже, не исключаю, ревностные и не совсем объективные оценки. Со многими критическими высказываниями в адрес «Чайки» я не могу согласиться, хотя, в общем, человек покладистый и понимаю, что каждый имеет право на своё мнение. Однако предпочтительнее, если бы критик говорил просто: «Мне это не понравилось. Я не полюбил этот спектакль. Это — не моё». Такого отзыва для меня было бы вполне достаточно. Когда же в нашей прессе возникают аргументы сомнительного свойства, они вызывают у меня более сложную реакцию… — То есть вы считаете, что критике не мешало бы прежде всего посмотреть в зеркало на себя? — Ничего плохого в адрес критики говорить не хотелось бы — ссориться с ней не стоит, да и не выгодно театру. Конечно, трудно не увидеть, что критика изменилась: в ней возникли новые интонации, которые носят подчас нарочито вызывающий характер. Вероятно, людям надо зарабатывать имя, обращать на себя внимание. Очень часто их резкость, граничащая с грубостью, продиктована борьбой за собственный имидж, за тираж. Какого-то особого удивления подобная «задиристость» у меня не встречает. По-человечески я это понимаю. — Один из прозвучавших упрёков в том, что отечественные режиссёры предпочитают один и тот же репертуар. В частности, Чехов не сходит с афиш нескольких столичных театров… — На Западе тоже много ставят Чехова. Гораздо больше, чем в нашей стране. Чехов — великий реформатор современного психологического театра. Он представляет собой космическое явление в литературе и драматургии. Сегодня мы начинаем осознавать, что Чехов так же многогранен и так же безграничен, как Шекспир. Лет десять-пятнадцать назад Чехов ассоциировался у нашего зрителя — извините за излишнюю прямолинейность — с чем-то скучным, многозначительным. Вечерняя лирика. Люди ничего не делают, но, прищурясь на верхние осветительные приборы театра, высказывают якобы глубокие мысли, якобы размышляя, якобы про всю жизнь. Да, нормальные люди живут, как правило, без каких-то особых внешних потрясений, хотя в каждой пьесе Чехова стреляют — тем не менее не в этом дело… В общем, жизнь течёт достаточно буднично и обыкновенно. Но! Ломаются судьбы, разбиваются сердца, люди страдают, не выходят на тот уровень духовного взлёта, на который, наверное, способны… Какие-то прозрения и чрезвычайно умные, дорогие сердцу суждения соседствуют с глупостями, нелепостями, несуразностями… Думаю, Чехов очень хорошо знал наш характер, русскую душу, русский быт. Мы ведь действительно живём не так чтобы складно. Недавно в одной из статей я написал фразу, которой очень горжусь: «Мы умнее многих, а живём хуже других». И кстати, начали так жить не с 1917 года, а много раньше. Чехов это почувствовал… — Почему, несмотря на трагический финал «Чайки», Чехов называет свою пьесу комедией? — У нас много смеются… Первую часть нашего спектакля иногда сопровождает дружный хохот — не знаю, с чем его и сравнить… Есть один вопрос, который старательно обходят наши умные, наиболее эрудированные театроведы. Чехову ведь не понравились мхатовские спектакли, где журчали сверчки, квакали лягушки, жужжали комары — словом, где создавалась «настроенщина». Хотя, наверное, в то время для русского театра такое прочтение было каким-то нужным и полезным. Но, повторяю, в принципе сам Чехов видел как-то иначе те ситуации, которые сочинил и смоделировал в принципиально новой драматургической структуре. Поэтому глубокомысленно-задумчивая, замедленная многозначительная лирика мне кажется явлением, во многом ему чужеродным. В Чехове больше темперамента, энергии, действия, непредсказуемых зигзагообразных движений во всех жизненных процессах и во всех взаимоотношениях людей, которые развиваются по неизвестным и непрогнозируемым для зрителя вариантам. — Чехов начал писать «Чайку» в 1895 году, который стал одним из роковых в российской истории. С чем связан ваш интерес к пьесе почти столетней давности? — Тот или иной спектакль — если быть с вами совсем откровенным — принимается сразу по нескольким причинам. Это и желание занять определённых актёров, и стремление уйти от зрительского прогноза, сделать что-то другое, не то, чего от тебя ждут, не черпать два раза из одного и того же колодца — после «Фигаро», почти мюзикла, должно было появиться нечто абсолютно другое. Так, вслед за «Юноной…» мы поставили «Трёх девушек в голубом» по пьесе Л. Петрушевской. Спектакль, который запомнился и вызвал довольно единодушное ободрение, замешенное, наверное, в большей степени на политической злободневности — впервые во всеуслышание вдруг заговорили о том, что советские люди живут вовсе не так, как о том, пишут наши газеты. Наконец, это и цель — предоставить актёрам возможность соприкоснуться с высокой драматургией. Сейчас мы мучительно пытаемся: что мы такое и кто мы такие? Ещё лет двадцать пять назад казалось: два-три удачных указа «сверху» или какой-то один хороший закон всё поменяют. Как рассказывал мне Михаил Жванецкий, покойный Аркадий Исаакович Райкин был даже одно время убеждён в том, что знает, что именно нужно сделать в России для счастливой жизни. Сейчас, особенно после некоторых событий политического характера, мы все как бы в некотором затруднении. Нет того единодушия, что бытовало на кухнях шестидесятников, к которым я себя отношу. Размежевание произошло даже в среде творческой интеллигенции. Так вот, что же у нас за характер? Кто мы? Бунтари, незаконопослушный народ? Почему не можем прокормить себя, наладить какие-то простые вещи, достойно жить? Почему абсурдизм властно пронизывает всю нашу общественную, политическую и государственную жизнь? Почему, несмотря на высокие озарения, порывы, взлёты, которые оплодотворили искусство и культуру нынешней земной цивилизации (Достоевский, Чехов, гении Серебряного века и так далее), процветает тупость, дикость, идиотизм, неумение или нежелание справиться, казалось бы, куда с более простыми вопросами? В общем, может быть, желание самопознания в какой-то степени и подтолкнуло нас к Чехову. — Полагаете, сегодняшнюю публику ваш чеховский спектакль чему-нибудь доброму, условно говоря, научит? — Очень боюсь сводить театральные впечатления к каким-то утилитарным последствиям: пришёл после спектакля домой и в корне изменился. Получшал. Когда-то, в пору так называемой борьбы с отдельными недостатками, на экранах появлялись комедии о том, что в отдельных магазинах, как шутили некоторые наши сатирики, нет отдельной колбасы. В такого рода «улучшение» средствами театра или кинематографа я не верю. Думаю, на сознание и подсознание зрителя каким-то совершенно удивительным образом воздействуют — правда, не на всех и не всегда — некие импульсы, идущие от большой литературы, живописи, музыки. Могу сослаться на собственный опыт. Возможно, если бы я в возрасте семи лет не посмотрел во МХАТе «Синюю птицу», не увлёкся бы театром. Пьеса Метерлинка произвела на меня оглушительное впечатление. Я не очень понял тогда, что происходит на сцене, не очень разобрался в довольно сложном сюжете, но — испил целебную чашу такой мощной сценической энергетики, которая ещё достаточно долго жила во мне, участвовала в моей жизни… — «Ленком» — театр элитарный, не так ли? — Мы стараемся избегать такого определения… Билеты на спектакли в нашей кассе не поднимаются выше пяти тысяч рублей — сумма, конечно, смешная по сравнению со стоимостью больших банок пепси-колы. Правда, здесь есть некий загадочный аспект, к которому не знаю, как относиться: с радостью или печалью. Дело в том, что тут же наши билеты перепродаются по цене двадцать-тридцать тысяч, а то и больше — по достоверным сведениям, на одном из вернисажей «Чайка» раскупалась по семьдесят долларов. Возможности контролировать подобные коммерческие, экономические процессы у нас нет. Мне известно о том, что в некоторых киосках города вошли в практику так называемые договорные цены на театральные билеты. Опять же, не знаю, в силу каких законов и правовых норм стали произвольно устанавливать стоимость билета на чужой спектакль. Конечно, я огорчён: мы теряем зрителя, ради которого работаем. Нам невероятно важно, чтобы в «Ленком» приходили и школьники, и студенты, и пенсионеры — те, кто по своим социальным возможностям не примыкает к преуспевающему классу. — Это не дежурная оговорка? — Последние лет шесть-восемь не вру… Зал элитарно-презентационный, хотя в отдельности к каждому присутствующему зрителю отношусь с уважением, не люблю. Я достаточно серьёзно отношусь к тем традициям, которые установили Станиславский и Немирович-Данченко, назвав в 1898 году свой театр Художественно-общедоступным. Понимаю, что и Майкл Джексон, и Патрисия Каас — великие актёры. Но на их концерт я бы не потратил столько денег. Считаю, в этом есть что-то… Боюсь сказать — безнравственное… Но… В общем, наше общество находится ещё не в том состоянии, при котором допускаются столь редкие перепады между финансовыми возможностями российских граждан… — У вас репутация довольно властного режиссёра. Как строите «диалог» с тем самым вторым поколением? — Никакой особой «специфики» во взаимоотношениях нет. Стараемся дать возможность проявить себя каждому, кого приглашаем в труппу. Кроме того, пока нам удаётся платить молодым актёрам больше, чем в других театрах, — щедро помогают и московское правительство, и спонсоры, которые поддерживают «Ленком» и дают право ставить то, что мы хотим, и так, как мы хотим. Вот, пожалуй, и всё. — Позвольте поставить вопрос несколько иначе. Насколько справедливо по отношению к актёрам поговорка: «Всяк сверчок знай свой шесток»? — Я за театральную иерархию. За то, чтобы, скажем, Инна Чурикова, Леонид Броневой или Олег Янковский получали за свою работу в несколько раз больше, чем актёр, только начавший свой путь, даже если ему до крайности нужны деньги. Я против всякой уравниловки. Уравниловка вообще очень сильно навредила в нашем государственном, общественном строительстве. Однако нередко происходит следующее. Пожалуй, для театра такие странные явления даже закономерны. Допустим, Иннокентий Смоктуновский. Великий актёр, недавно покинувший нас. Одно время он был актёром Московского театра имени Ленинского комсомола. Софья Владимировна Гиацинтова, тогда главный режиссёр этого театра, отзывалась о его игре так: «Когда у него слов нет — пусть выходит на сцену. Если же есть — пусть лучше молчит!» Не знаю, был ли Иннокентий Михайлович в те годы ещё не Смоктуновским — то есть его человеческий материал ещё не был готов для князя Мышкина, которого он потом блестяще сыграет в БДТ у Георгия Александровича Товстоногова, либо это была просто та стадия, когда и режиссёр, и он сам не разглядели заложенных в нм возможностей… Не однажды я замечал: актёры, которым удаются вещи очень высокого класса — признаться, отношусь к ним всегда с большим вниманием, — исполнить что-либо несложное, не представляющее трудности для заурядного актёра, бессильны. Это один из признаков проявления некоей неординарности, странности, аномалии, которая впоследствии может обернуться если не гениальностью, то весьма большой одарённостью. То, на что надо непременно обратить внимание. — В первую очередь, очевидно, режиссёру? — И тому и другому — обоим. Если первым заметит режиссёр, он должен осторожно, с учётом психотерапевтических сложностей нашей профессии донести свой наблюдение до актёра. Наша профессия опасная. Как правило, обычный средний актёр замыкается в узком кругу, теряет определённые связи с жизнью, где-то к тридцати-сорока годам перестаёт слышать разговорную речь, которая звучит в транспорте, магазинах, на улице. В общем, превращается в Актёр Актёрыча. Интонационный строй, паузы в речи узнаваемы, и все понимают, что это артист, и никто другой. Губительно также повторять одно и то же. В этом смысле киноактёры — по сравнению с театральными — в лучшем положении. Они больше доверяют собственной импровизации, чего те нередко боятся. Стараюсь сделать так, чтобы у театрального актёра, который мало снимается в кино или вообще не снимается ни в кино, ни на телевидении, не исчезало стремление играть по-разному, пробовать, испытывать возможности своего организма в непохожих ситуациях и в различных режимах существования… Беседу вела Елена Константинова Осень 1994 года