«Дагестан — территория огня и хаоса»
Совсем немного оставалось до Хаджалмахи, когда наша машина вильнула вправо, вылетев с асфальта на гравий, затем резко взяла влево и понеслась к глубокому оврагу. В последние секунды водитель успел вывернуть руль, и мы врезались в холодильники, мирно стоящие у трассы. Тут же вокруг нас образовалась оживленная толпа. Главным был продавец, хозяин покалеченных холодильников. «Ты знаешь, сколько это стоит? Почему сюда свернул? Почему в овраг не свернул?» — кричал он нашему водителю. «Брат, — отвечал водитель, слюнявя палец и пытаясь „затереть“ вмятину на белом холодильниковом боку, будто это росчерк карандаша, — брат, давай я людей довезу, им в Лакский район нужно, а потом вернусь и все решим». Мы на подгибающихся ногах выбрались обратно в жизнь из машины-убийцы и поняли, что в нее больше не сядем ни за что. На противоположной стороне трассы притормозила синяя «Лада Гранта», на которой мы проедем часть пути. А где-то уже крутил баранку веселый Амир, через час он подберет нас, потерявших надежду дождаться попутки, рассадит в своем самосвале: девочек в кабину, мальчиков в кузов, прямо на камни, — и доставит до места. Солнце сияло. Небо было прозрачным. Вокруг стояли горы. «Добро пожаловать в Дагестан», — сказал кто-то. Когда стало известно, что Лена с Сашей едут в Дагестан и будут тут снимать документалку, республика привычно заволновалась. Первое, что ребята услышали: «Только не рассказывайте о нас как об индейцах!» В чем разница между Амазонией и Дагестаном, за что можно влюбиться в Махачкалу, разрешено ли выкладывать фото своей прически в Instagram, кто такая сильная женщина, где лучше автостоп и как выжить, когда тебя так кормят, мы поговорили с Еленой Срапян и Александром Федоровым. Но начали, разумеется, с индейцев. «Подумают, что мы дикари? Ну и пусть» Елена Срапян: Ну, это прикол такой. Мы же с 2017 года снимали большой мультимедийный проект об индейцах Амазонии, по пяти странам, по пяти народам, восемь месяцев были в регионе. Потом была большая выставка в Москве на «Хлебозаводе», мы зашивались и вылетели в Махачкалу через день после демонтажа выставки. Так что наши индейцы на слуху. — Насколько я помню по вашим интервью, денег у вас не было, что-то подсобрали, взвалили рюкзаки — или что вы там взвалили? — и пошли себе в Амазонию. Е. С.: Немного не так. Мы к этому моменту уже жили какое-то время в Латинской Америке. Саша снимал, я писала тексты, фриланс нам давал 520 баксов на двоих в месяц. Этих денег хватало только на еду. Ездили мы автостопом, вписывались по каучсерфингу. То есть бесплатно все. В Боготе жили у классных ребят, и Саша нашел у них книгу этнобиолога Уэйда Дэвиса One River — про племена Амазонии. Александр Федоров: Читаешь и думаешь: «Блин! Круто, круто, круто». И мы стали искать способ, как бы к ним попасть. Мы занимаемся, по сути, научно-популярной журналистикой. Берешь, как Лара Крофт, самое интересное и вываливаешь на поверхность. Кроме самого интересного, которое кажется крутым, есть еще скучное записывание типа «В луке узор такой-то, а вот в этом разрезе…» Е. С.: Я была в Амазонии за несколько лет до этого, говорю: «Мы не потянем! Там нет ни автостопа, ни каучсерфинга!» А. Ф.: А там такая ситуация, страна на днище, валюта падает каждый месяц, бензин стоит одну тысячную копейки, практически бесплатно. Если бензин бесплатный, значит, лодки дешевые, и если лодки дешевые, то до индейцев доехать как не фиг делать. Главное, чтобы тебя не ограбили, не убили. А там живет племя яномами, очень крутое, у них свои галлюциногены есть из лиан, такая серьезная смесь, которая полностью выбивает тебя из реальности. Ее готовят шаманы в джунглях. Они друг другу ее через нос вдыхают — вау, короче. Просто увидеть это все невероятно. Е. С.: Сане предлагали, кстати, поучаствовать, но он отказался, а меня выгнали: женщинам вроде как нельзя смотреть. До яномами мы добирались шесть дней. Просились попутчиками в лодки и плыли по реке. Там много племен, которые вышли на контакт только в XX веке. И есть племена «неконтактных». К ним запрещено соваться. Но не только потому, что они могут тебя запросто убить, проткнуть копьем, а и потому, что у них нет иммунитета к нашим разным болезням. Но с теми, к кому можно приближаться, все довольно просто, только раз одна очень старая женщина спряталась, думала, что мы с нее скальп снимем. А. Ф.: У них есть поверье, что белые люди вырезают индейцам внутренние органы и едят их. А она за свою жизнь, наверное, не так много белых людей встречала, не успела разувериться. Прям круто, что это произошло. С индейцами вообще-то очень легко, ты им говоришь: «Я хочу показать вашу культуру, буду делать выставку, покажу как вы живете», и они такие: «Ок, нам есть что сказать». Спокойно рассказывают, как их предки убивали других людей. «А в чем проблема? Подумают, что мы дикари? Ну и пусть». Е. С.: Либо они просто равнодушны: «Я не очень понимаю, кто ты такой, нафиг ты приехал, но почему бы и нет, потом посмотрим, что ты наснимал». — Что значит — посмотрим? Где? В интернете? Е. С.: А вот представь себе! У трех народов из наших пяти — смартфоны, они есть в фейсбуке. У них развиты социальные сети, но они абсолютно не боятся как-то не так там выглядеть. А. Ф.: Индейцы любят себя, не стесняются себя. Прямо так и говорят: мои предки протыкали живых людей копьями еще 30 лет назад и правильно делали, но я теперь действую по-другому. А твои даги во всем ищут обиду и подвох, предъявы у них такого рода: «А вы знаете, что у вас, в России, алкоголики?!» Я не могу нормально сказать про Дагестан в интервью. Что бы я ни сказал, дагестанцы обижаются, и это взрывает мне мозг! — А вот тут мы плавно переходим к дагестанской теме, требование «об этом не пиши, что о нас скажут!» у наших на первом месте. Колониальный тон Тетя Ася стоит у плиты и перекладывает в глубокую тарелку вареную картошку. Наши возражения отметаются, мы в ауле Кара гости, а она хозяйка, значит, надо кормить. Саша с Леной снимают, а говорить приходится мне. Спрашиваю о мечте. Тетя Ася оборачивается к нам: «Смеяться будете, артисткой хотела стать. Петь или в кино играть». И через секунду продолжает: «А еще хотела мужчиной быть. Им все можно! А я росла и всюду: это нельзя, то нельзя, ты же девочка». А. Ф.: «Не снимай меня» — это классика в Дагестане. Я иногда просто внаглую снимаю и жду, повторит он фразу или нет. И очень часто оказывается, что он ее для проформы произнес. Или человек соглашается, а потом такой: «А что это вы будете показывать?» или «Не выкладывай меня, пожалуйста». Это все идет от того же «Мы боимся, как мы будем выглядеть». Что подумают соседи, что подумают москвичи, что подумает Россия, что подумает Америка. Что подумают люди в Instagram, это да. — Кстати, Саша, что пишут твои комментаторы в Instagram? А. Ф.: Мне уже ничего, они уже друг другу там мозг едят. Классическая фраза «Это не Дагестан!» Вот мне удалось в Мискинжа поснимать шиитов. Никому за пределами Дагестана в голову не придет как-то истолковывать фото женщин в цепях на церемонии. Только сами дагестанцы скажут: «Зачем вы это показываете? Все подумают, что у нас женщин в цепи заковывают!» Е. С.: Для центральной России все это экзотика. Там шиитов от суннитов вообще не отличат никогда. И все эти фотографии вызывают интерес, восторг, восхищение. А дагестанец такой: «Вот, показали специально, что у нас люди в цепях, ой, что это они про меня говорят?» Да эти «они» вообще про тебя не думают! — Врешь! Всем известно, что Земля стоит на трех китах, посередке у нее Дагестан, а по краям сидят враги, смотрят в бинокль и нас обсуждают! А. Ф.: Я как-то выложил историю девушки-наркоманки, у нее выкидыши постоянно были, и мне пишут: «Можно подумать, у нас тут одни наркоманы!» Я ему пишу: «Чувак, тут только что была страшная история. Ты настолько избалован, тебя так волнует, как о тебе подумают, что ты пропускаешь мимо сознания трагическую историю про женщину? Ты что, людей тупыми считаешь? Или тебя волнует только, что о тебе подумают, а не ее судьба?» Вообще, странно все, у вас говорят: «Там, в России». Даже тувинцы так не говорят. Мне это не очень нравится, Дагестан все-таки часть России. Называйте это домом. Мы назовем это домом, и все будет в порядке. — Погоди, мы все же отличаемся! Ну, вот у нас редко человека оставят без помощи. Вспомни, как нас после аварии люди подвозили, без всяких денег. А. Ф.: В Дагестане очень хороший автостоп. На уровне Таиланда, а это довольно высокий уровень. Первая же машина, как правило, берет. На самом деле, не в обиду дагестанцам, такое происходит везде. Думаю, и я бы так же сделал. Тем более если не торопишься. Так что это обычное дело. Е. С.: Для меня такое отношение тоже норма. Мы ездили по многим странам, и взаимопомощь, взаимовыручка всюду развиты, а в Латинской Америке так очень сильно. Ну, как у вас, в Дагестане. Кстати, я же ничего о вас не знала, когда приехала, на меня свалилась прорва новых слов, новых понятий, я не могла разобрать, где название села, где название народа, где название языка. Мы тут с начала августа, поездили по горам, были в Гунибе, в Кара, Балхаре, Ругудже, Ботлихе, Кванхидатли, в Годобери, откуда родом наша главная героиня доктор Айшат, но до сих пор я, кажется, не до конца поняла, что произошло, что мы видели и куда, в какой отсек сознания это уложить. В селах я просто хожу и офигеваю, как отличаются друг от друга уклад жизни, сами люди, языки. Для меня это все реальный Шелковый путь с его смешением и пестротой, который улегся на ста квадратных километрах. — Что с дресс-кодом? Я обратила внимание, что ты в горы оделась, как одеваюсь и я — футболка, джинсы, но у меня всегда в сумке шарф на случай, если придется заходить в мечеть. Е. С.: Меня в двух селах наряжали в платок. Но это было в формате игры: к нам приехала нездешняя девочка, давай ее оденем. И мне было прикольно, и всем было весело. Но сама я не буду это надевать, потому что я чувствую себя очень глупо, когда кошу под местную культуру, частью которой я не являюсь. Я езжу в горы в одежде, которая закрывает локти и колени, то есть остаюсь в рамках приличия. Но это не Иран, это часть России, и, по моим ощущениям, платок тут надевать необязательно, особенно для пришлых женщин. Только в одном селе меня попросили надеть платок, потому что в дом пришел посторонний мужчина. — Надела? Е. С.: Ну почему бы нет, если просят? К тому же страна, в которой ты работаешь, а мы приехали работать, и по которой путешествуешь, — это две разные страны. Да, я заметила, что называю Дагестан страной, но он реально воспринимается как отдельная страна! Сюда ехать лучше подготовленным, тут приятно что-то понимать. Когда я стала разбираться уже немножечко, кто есть кто — о, вот это кайтагская вышивка, а это традиционные свадебные браслеты, стало в сто раз интереснее. Дагестан — огромная культурологическая головоломка. Его надо продвигать как невероятно нашпигованное разными культурами место. Но… я иногда выдыхаюсь за день от того, что не могу себя вести так, как я себя всегда веду. Сигарета или бутылочка пива ощущаются тут как бунт. Юбка на ладонь выше колена — тоже бунт. — Клево же, вот разве так забунтуешь в Москве? Е. С.: В Москве невозможно забунтовать. Но, знаешь, это прикольно, это какая-то игра, но она быстро надоедает, слишком много энергии уходит на то, чтобы не быть собой. А еще одно сильное впечатление — меня никогда в жизни так не кормили. Я даже придумала новую программу похудения. Везешь человека к аварцам, водишь по гостям, и через неделю он на еду смотреть не может. А. Ф.: Сейчас все другие обидятся. Е. С.: Кормят все, конечно, но аварцы, мне кажется, самые кормящие. Это просто можно умереть от еды. — Слушайте, а вам не кажется, что у вас колониальный тон, тон «белого человека из столиц», приехавшего поглядеть, как живут те же индейцы? Е. С.: Есть такое. Я очень часто чувствую себя девочкой из столицы. Это такая разновидность снобизма, но снобизм моментально разбивается о реальность, которая намного сложнее. А. Ф.: Какие мы из столиц? Мы там два месяца побыли и уехали. У меня, знаешь, что вызывает ностальгию? Воспоминания о бомжатском отеле посреди Амазонии, завтрак на улице возле него, как босиком по улице шел. И еще, знаешь, как избавиться от колониального взгляда? Самое смешное, что происходит у индейцев, — это когда кто-нибудь испортит воздух, а все остальные смеются. Это всегда поможет тебе избавиться от любого колониального взгляда: подойди к ним, звучно испорти воздух, посмейся. Е. С.: Самое смешное, что это правда. Между нормой и бунтом Мы катим по Балхару на квадроцикле, точнее, катит Фатима, я сижу сзади. Саша бежит рядом, в руках у него камера, ему нужно снять наш триумфальный проезд. В Балхаре Фатима одна такая, нам рассказывали, как она во время одной из чеченских войн прошла через минное поле, брата искала. Сейчас она стала больше себя беречь, у нее сынишка, она говорит о нем «мой солнечный мальчик»! Фатима прибавляет скорость, Саша отстает. «Косынку мою придержи!» — кричит мне Фатима сквозь ветер. Я держу. Мы летим, разбрызгивая грязь, отбрасывая за спину дома с налепленными на стены лепешками кизяка, женщину, стирающую у родника ковер, мужчин, сидящих у гастронома, само село с его «нельзя» и «можно», мы летим. Е. С.: Ужасно смешно я узнала про съемки в Дагестане. Я в Мьянме, еду в раздолбанном поезде в общем вагоне из Янгона в Мандалай, сплю на пластиковых сидениях, там спят эти бирманцы в проходах. Тут мне Саня присылает сообщение, что вот такое будем снимать (фильм снимался по заказу Фонда имени Генриха Белля. — Ред.). А я никогда не была в Дагестане, ничего не слышала о докторе Айшат… И мне пришлось прямо в поезде что-то отвечать и придумывать. А. Ф.: Фильм наш не столько про саму Айшат, сколько про то, что ее волновало, чем болела. Она закадровый дух, соединяющий несколько историй, но центровой персонаж — дагестанская женщина. Была бы она жива, можно было бы пообщаться, и это было бы нескучно. Она бы все рассказала, и с ней бы поездить, вот это да, прям вообще. А так, я не очень люблю однозначные темы, а Айшат была однозначно хороший человек, достойный человек. Е. С.: Да, тут история прямо звягинцевская, я такое терпеть не могу. Когда женщина, по всем меркам Дагестана суперправильная и суперприемлемая, делающая очень хорошее дело, потерпела сокрушительное поражение из-за бардака, коррупции. И это поражение вместе с ее личной болью и невниманием к себе привело к такому разрушающему концу. Это невероятно трагическая судьба, и это не то, что я хочу говорить, и не то, что я хочу показывать. Я люблю все-таки вытащить что-то жизнеутверждающее. — Поэтому в фильме так много свадьбы и таких нарядных, ярких кадров? А. Ф.: Я не снимаю то, что снимают обычно документалисты у нас. Я в оппозиции. Они снимают для своего класса, для такой же интеллигенции. А я хочу, чтобы фильм был доступен и интересен любому человеку. В нем должна быть красивая картинка, красивый звук, красивая музыка. В нем должна быть проблема обозначена, но не должно быть безысходности. Ты должен полюбить героя, восхититься им. И в конце концов, мы просто рассказываем истории. Я только на днях эту идею выкатил: документалка нужна, чтобы показать хорошую историю. Все. Чем лучше история, тем лучше фильм. Е. С.: Я согласна с Саней. У нас есть в фильме женщины, которые говорят и о тяжелой судьбе, и о домашнем насилии. Мы не фильтруем их рассказы и не делаем радостную картинку. Но мне не хочется делать трагическую историю о том, как все плохо и как все катится к чертям. Хочется одновременно показать и красоту людей, зацепить и яркую красоту культуры, в которой живут эти люди. Мне кажется, что наша горянка получается такой, какая она действительно есть. Живой женщиной, с которой что-то происходит, которую что-то волнует, у которой есть в то же время красивые комфортные моменты. И надежда есть. А. Ф.: При этом у нас много печального. Ну, вот одна из наших героинь, Патимат, меня очень трогает ее история. Ты как бы знаешь, что даже в наше время на Кавказе девушек могут выдать замуж не то что бы прямо «насильно», но за человека, которого, например, она один раз видела, и это как бы ок. Ты это укладываешь в голове и идешь дальше. А потом видишь живого человека, он рассказывает о себе, и все меняется. Е. С.: Моя любовь — это Равзанат, она инопланетянка вообще! Первое, что она мне показала, — это водительские права. До меня не сразу дошло. Она из очень маленького села под Кизилюртом. Говорит, что у нее с детства была мечта получить права, и вот, наконец, через много лет она это сделала. То есть ей для такого рядового дела пришлось что-то преодолевать. Я впервые общаюсь с такими женщинами. То, что для меня норма: пойти постричься, как я хочу, выкрасить волосы, сойтись либо разойтись с парнем, поехать в ту же Амазонию, для многих настоящий бунт. Я просто офигеваю, сколько культурных особенностей всплывает, тут же нереальная эклектика, ты можешь пойти в бар и выпить водки или ходить вся закрытая и чуть ли не в маске. Вот я пришла в салон красоты, и мастерица жалуется, что не может пополнять свой Instagram, очень многие девушки не дают фотографировать не то чтобы лицо, но даже просто волосы, мол, это харам (недозволенное в исламе. — Ред.). Мы сидим в салоне, она без платка, я без платка, болтаем о чем-то, и я думаю: «Твою мать, мы же в Махачкале». И такое регулярно, нет такого, чтобы все одинаковые, у каждого свой контекст. Я же не могу с ходу спросить человека: «А что у тебя за семья? А что у тебя за муж? Религиозна или нет?» — и мне приходится это как-то уяснять в процессе. Тут, конечно, общение с людьми — это хождение по такому тонкому льду. А. Ф.: Наш фильм все же про сильных женщин. И вот для нас, людей из Москвы, сильная героиня — это в порядке вещей, этим не удивишь никого. А здесь мы искали и радовались, когда находили сильную героиню. Понимаешь разницу? Е. С.: Я, например, местных женщин куда больше примеряю на себя, чем индейских. И даже когда еще мало что знала о Дагестане, то понимала, что о дагестанской женщине нельзя говорить как о какой-то смирной и послушной «мусульманской жене». Я уже чувствовала какой-то огонь. Невероятно огненный характер и нереальный внутренний стержень. Я много слышала о Дагестане от своих друзей, которые здесь все время тусуются, и я ждала, что это территория огня и хаоса. Так оно и оказалось. Очень много характера в людях, очень много импульсивности, очень много энергии какой-то жизненной. И попытки загнать женщин под один шаблон никогда здесь не прокатят. Бандиты стали добрыми У Равзанат удивительное лицо, она совершенно не смущается камеры, будто одна в комнате и отвечает на собственные вопросы. «Когда человек свободный, когда он образованный — это самый счастливый человек. Свобода и образование, они взаимосвязаны. А что значит быть свободным? Это значит почувствовать уверенность в себе, когда по отношению к тебе нет никакого насилия, когда ты можешь свободно выражать свои мысли, когда тебя понимают. Вот что значит свобода. Я по-другому не могу объяснить». Ее монологом заканчивается фильм. — Если бы вам предоставили возможность снимать еще один фильм о Дагестане, какую историю вы бы выбрали? Е. С.: История — это всегда про мечтателя. Я про Калеба Шмидта сняла бы. Он же безумный совершенно человек. Мы с ним ездили в его родное село Кара, где он мечтает сделать из родового дома арт-резиденцию и восстановить древний караван-сарай, какого-то там века, 16-го, что ли. У него в подвале нереальная коллекция материальных предметов искусства. И все это в почти вымирающем селе! Это абсолютно безумная затея. А он деятельный человек, и что-то из этого он точно сделает. Не знаю, каким образом, может, почку продаст? А. Ф.: Я бы взял Зарему Дадаеву (директор Музея истории города Махачкалы. — Ред.), и она ездила бы со мной по поселкам, искала бы древности всякие, ну, искусство. Е. С.: Не хочу обижать людей в горах, горы — это потрясающе, удивительно, все эти старые аулы, с этими домиками. Мне безумно понравилось в Ругужда, эти переходики-туннели через дома. Все это совершеннейшая бомба, но я городская, конечно, девица, мне очень зашла Махачкала. Но я чувствую давление, я не могу одеться, как я хочу. Те самые ненужные ограничения, на которые приходится тратить время и силы, — выбирать определенную одежду, покупать и надевать лифчик, который я обычно не ношу… — А у тебя как, Саш? А. Ф.: Лифчик мне точно не надо покупать. А про Махачкалу так могу сказать: классный город для жизни. Вот Дербент мне не вкатил, пусть дербентцы на меня не обижаются. А Махачкала — да. Я люблю такое, эти провода висящие, эту суету, даже когда некоторое количество мусора. Мне она напоминает Азию, она необычный город, она своим естеством отличается от всей России, от любой России. Вот тут по этой улице пройти — я чувствую себя, как в Латинской Америке, а иногда как в Соединенных Штатах. Идешь там, все такое светится, везде есть места, где ты можешь покушать, музыка, неон. Такой кайф по вечерам. Помню, приехал я в Новосиб… блин, какое огорчение! Выхожу в город, там такие же, как в Москве, постройки, магазинов нет, все такое темное, одинокое, и ничего такого. Как будто опять провинция. А тут маленький город на юге России — и такой классный. И не похож ни на что. Я бы сказал так: Махачкала — хороший город для жизни, но жить бы я тут не стал. Я бы не смог тут жить, не люблю, когда нарушают мое личное пространство. А его тут нарушают часто, и это всегда мужчины. Е. С.: Слушай, я до приезда смотрела разные сайты, и мне казалось, что это такой суперстремный город. И Варламов про него так писал. И вдруг мне как-то нереально зашла Махачкала, безумно мне понравилась с первого вздоха. Тут столько жизни, что я первые три дня ходила и такая: «Ах, как мне здесь хорошо! Как мне здесь нравится!» Мы сначала поселились в доме около парка Ленинского комсомола, заходим во двор, а там куча детей играет. Время — часов восемь. И это было так живо, так по-южному, с моря бриз долетает, это было что-то такое страшно цепляющее, из детства. А потом мы выходим на улицу — а там кафе, куча веранд, иллюминация, народ тусует всю ночь, и я такая: «Это чо? Это русская провинция вообще?» — Мы не провинция, забыла про китов и центр мира? Е. С.: Но Махачкала настолько превзошла мои ожидания, мне так здесь нравится, здесь столько всего прикольного, классного. Здесь есть все, что мне нужно, и даже больше. Тут много мелочей, которые к тебе подкрадываются, какая-нибудь айва, которая торчит из-за забора. Я увидела, как растет хурма, буквально на соседней улице растут гранат и хурма. Это тоже красиво. Много таких красивых домиков. Даже эти огромные дворцы, совершенно китчевые, такие безумные, мне тоже нравится, что здесь и это есть. И жизнь тут такая же. Клуб для своих, где тебе кричат оперные арии прямо в ухо, а спустя бутылку коньяка ты отплясываешь сальсу с главным городским интеллигентом — и даже неплохо получается. Тайное кафе в самом центре города, куда друзья проводят тебя какими-то шанхайскими коридорами, а потом нужно звонить в видеозвонок — и за воротами оказывается старый дом Расула Гамзатова, из которого сделали кафе с верандой, и правильное такое кафе, живое, со старыми вещами и столом из двери. Мы еще попали в гости к художнице Таус Махачевой, и там такое море, где ее загородный дом, что как будто это итальянская ривьера, а не Дагестан. Это довольно далеко от города, а такси туда не вызвать — и мы ехали втроем автостопом в Махачкалу, водители включали «зажигательные кавказские песни» и закрывали наглухо тонированные окна, и это все было похоже на кино про бандитов, которые почему-то стали очень добрыми.
