Агент Штази ни о чем не жалеет: «Все средства были хороши» (Svenska Dagbladet, Швеция)

Офицер Штази Хорст Копп распространял «фейковые новости» задолго до того, как это выражение вошло в обиход. От имени Германской Демократической Республики он приукрашивал правду и вербовал политиков на Западе. Мне предстоит встреча, и я не могу решить, кто меня там ждет — воплощение зла или же просто старый, сбитый с толку человек? И вообще, правильно ли это — озвучивать его взгляды, наверняка гнусные? Некоторые мои друзья отлично помнят угрозы, шантаж и насилие времен ГДР. Бербель — ее тогда бросили в тюрьму — спрашивает, хорошо ли я представляю, на что иду. Мод пророчит, что он будет засорять мне мозги. Штефан говорит, что я веду себя как «типичная наивная шведка», раз не могу понять, каково это — работать на Штази и ни в чем не раскаиваться. Я прочла мемуары Хорста Коппа (Horst Kopp) «Дезинформатор» и посмотрела пару старых интервью. И вот я стою перед розовой многоэтажкой в Кирице в 80 километрах к северо-западу от Берлина — в Швеции такие блочные дома строили во времена «миллионной программы» — и гадаю, что меня ждет. Может, он был просто винтиком в системе, обычной марионеткой, которой не доверяли важных решений? Вспоминаются мысли Ханны Арендт (Hannah Arendt) — и другой старик, Адольф Эйхман (Adolf Eichmann), в иерусалимской клетке во время громкого процесса 1963 года. Может, он захочет мне исповедаться? И что мне тогда делать? Я нервно разуваюсь и пытаюсь погладить его мопсиху по кличке Бижу. Эта подозрительная дама много лет назад лишилась глаза. «Каждое утро вычесываю ее щеткой по 20 минут», — сообщает герр Копп, приглашая меня на диван. Выглядит он моложе своих 85. Глаза голубые, но не холодные. Руки живые, постоянно жестикулирует. Надо сказать, умеет расположить к себе. Немного горбится, но очень спокойный. У меня много вопросов, но Хорст Копп хочет высказаться сам. Причем обстоятельно. Объясняет по пунктам, чтобы до меня и впрямь дошло. «Я — жертва Перемен (период, предшествующий объединению Германии, — прим. перев.). Жертва падения Берлинской стены», — говорит он. Как и миллионы других немцев, свой рассказ он начинает с конца войны. Отец сгинул на фронте, пришли русские — унижали и насиловали женщин, кругом голод и позор. Его куда-то гонят по снегу в летних туфлях. Послевоенная неразбериха: кому достанется дом бабушки и дедушки? А пашня — русским или полякам? Где взять еду? И где папа? Вот маму угнали на принудительные работы — вернулась она как тень и вскоре умерла от тифа. А еще кругом поляки. Меня коробит. Он называет их оскорбительно — «пóлеками». По-немецки это такое же табу, как английское «слово на букву н» (negro, nigger и его производные — прим. перев.). «Кто угодно испугается и загорится жаждой мести», — вставляю я. Но объяснений, будто тяжелое детство толкает в объятья зла, герр Копп и слышать не хочет. Он злится. Спорит. Это мол, интервью, а не мозговой штурм из сериала «Охотник за разумом». «Когда мне было 14, у меня не было ничего — ни работы, ни нормального образования. Я жил у дальних родственников и чувствовал, что никому не нужен. Наступила земельная реформа — нам дали корову, сарай и немного земли». Затем внезапно появился Союз свободной немецкой молодежи — единственная молодежная организация, разрешенная в советской зоне, из которой потом вырос ГДР. Они создали спортивную организацию, и жизнь круто изменилась. Он выбился в руководители, под его началом было целых семь деревень. Ему даже дали велосипед. — А как же коммунизм? И тоталитарное государство? — У меня уже имелся зуб на капиталистов и план Маршалла, от которого нам ничегошеньки не досталось. Перебить его непросто, но мы все же немного попререкались насчет истории — тут я и узнала, что, оказывается, от американских денег отказался Сталин. Хорст Копп фыркает. «Да тебя дезинформировали, — говорит он. — Задурили голову западной пропагандой». Неужто я не знаю, что после Потсдамской конференции с Рузвельтом и Трумэном Сталин предлагал мир, но первый канцлер ФРГ Аденауэр — „нацистская сволочь", хотя на самом деле ярый борец с нацизмом, предпочел холодную войну? Я не отвечаю, молча разглядываю Бижу. Она смотрит на меня. Герр Копп разливает кофе. Беседа возобновляется. Каждый месяц юный Копп ездил в Берлин докладывать о своей работе. — Докладывать? — Да, рассказывать о наших достижениях в области защиты животных и экологии, досуга и спорта, о футбольных победах. — А ваша первая встреча со Штази? — Еще через несколько лет. Они искали молодых и горячих — строить новое государство, где не будет бедных, бороться за мир и защищаться от Запада, чтобы он нас не сожрал. Я как раз был такой пламенный энтузиаст — еще бы, наконец-то я на своем месте! В 1957 году я съездил в Вену и разочаровался. Никакой это не рай. Капитализм — это свинство. Будущего у него нет. Сдаюсь. Будем обсуждать дезинформацию. Два года он отучился в школе Штази в Бельциге, это в 90 километрах к юго-западу от Берлина. «Это смахивало на кровосмешение, — смеется он. — Держали нас чуть ли не за решеткой. Но я завел друзей, мы делали стенгазету, и я понял, что люблю писать». В Штази ему предложили возглавить Отдел Икс, который занимался дезинформацией. Больше всего он гордится тем, что в 1972 году подкупил Лео Вагнера (Leo Wagner) из Христианско-демократического союза, чтобы тот не голосовал за вотум недоверия социал-демократу Вилли Брандту (Willy Brandt). ГДР социалист у власти был выгоднее, чем христианский демократ. Голос Вагнера обошелся в 50 000 марок, вспоминает Копп. — Взятка политику? Он довольно кивает, и я понимаю, что пора менять тему. Научите меня своим штучкам, прошу я. Сказано-сделано. Выбирать надо морально неустойчивых, у кого есть долги, кто пьет и поддается на шантаж — это идеальная жертва, советует он. А потом пускается в рассказ о секретных адресах Берлина и липовых почтовых ящиках, о том, как он завербовал 27 осведомителей, о «медовых ловушках» (на шпионском сленге — симпатичная молодая женщина, прим. перев.). — Женщины — едва ли не опаснее выпивки. Люди теряют голову, а в разведке это смертный приговор. Вдруг он угощает меня пирогом. Все настолько мило, что я даже решаюсь спросить: а меня бы взяли в Штази? Что для этого надо? Он оглядывает меня, размышляя. — Да, ты настоящая, и это обезоруживает. Я замечаю, что польщена, хотя и соображаю, что это неправильно — особенно в такой ситуации. — А как же совесть? Он не понимает, о чем речь. Ни о чем не жалеет. — Дезинформацию начали не мы. Мы, так сказать, сидели на заднем сиденье. Кашу заварили американцы, а мы все переняли у них. Мы же защищались. Нас изображали неправильно, и пришлось исправлять дело. И в этом мы весьма преуспели. Я киваю. — Мы разоблачали бывших нацистов, кто еще занимался политикой в Западной Германии, раскрывали контрпропаганду, вербовали журналистов, писателей и издателей, кто владел пером и готов был помочь нам строить социализм. Разумеется, приходилось выдумывать. Годились все средства. Цель серой пропаганды — украсить правду и остановить поток лжи. Мы боролись за мир! Герр Копп воодушевлен. Он хорошо излагает и не лишен самоиронии. — Все продаются, вопрос лишь в цене — это ещё Брехт сказал. Или это был Маркс? — В Швеции многие смотрели художественный фильм «Жизнь других» и сериал «Вайссензее. Берлинская история». Это, конечно, выдумка, но ведь она о вас — жестокость, допросы, слежка, подслушивание, пытки. Он перебивает: «Это чепуха и вранье. В жизни большего дерьма не видывал». — Представим, что это вы пишете мою статью. Как вы себя опишете? — Я люблю людей. Умею видеть в них хорошее. Я образован, много читаю и научился от отца никогда не сдаваться. А как же стена? Стоило мне спросить, как я тут же поняла свою ошибку. — Русские — благороднейший из народов. Они простые, сердечные люди. Все зло в этом мире — от США. Мы боролись за мир. Я перевожу дух. Жую пирог со сливками. Вот мы и вернулись к тому, с чего начинали. «Настоящий агент Штази — верный и умный. Он всегда отстаивает свою точку зрения, но умеет приспосабливаться и не эгоист. Главное — вызывать доверие. Вот как ты сейчас, — говорит мне герр Копп и гладит Бижу. — Если бы ты мне не понравилась, я бы тебя через десять минут выставил». Мы проговорили четыре часа. Сажусь в машину, он провожает меня и машет рукой с балкона, как папа, — столь же заботливый, сколь и лживый. Меня охватывает симпатия, но в душу закрадываются сомнения. Я еду в Берлин. Голова забита мусором, а в углу рта присохли сливки.