Обыкновение режиссера Зимина

– Два моих главных недостатка – трусливость и завистливость. Я все время завидую другим проектам. Посмотрю что-то, и меня начинает скручивать, думаю: зачем я этим занимаюсь? Зачем я вообще полез в театр?! Это фрагмент откровения на "Творческой кухне" "Уралинформбюро" Дмитрия Зимина, которому не было и 30 лет, когда он оказался на сцене свердловской Драмы в качестве режиссера. Теперь театралы не пропускают ни одной его работы, в том числе постановок с бессменными "сценическими напарниками" – драматургом Ириной Васьковской и художником Владимиром Кравцевым. – Дмитрий, с ваших спектаклей уходят люди? – С любых уходят, а иногда даже и не приходят на них. – Как вы это переносите? – Я мог бы сказать, что мне важен сам процесс... Но, конечно, я переживаю. Посмотрел тут фильм про Хичкока ("Хичкок", режиссер Саша Джерваси, 2012. Здесь и далее – прим. ред.). Там это смешно показано: вроде бы, гений! На премьере он из-за дверей подслушивал, как люди смотрят его картину. Я веду себя примерно так же – поглядываю на зрителя и, когда вижу какую-то реакцию, не выдерживаю и ухожу в коридор. Хичкок (Энтони Хопкинс) наблюдает за реакцией зрителей. Фото: filmz.ru Ты все прекрасно понимаешь, что необязательно твои работы должны нравиться, что кому-то просто не попало в настроение. Но это я сейчас так говорю. Во время спектакля мысли совсем другие. Тут я – хитрый и трусливый. Порой вообще не смотрю спектакли. Подбегаю и у Юли, помощника режиссера, спрашиваю: а здесь смеялись? Она: да смеялись, смеялись. Я снова убегу, займу себя чем-нибудь. Потом прибегу: а здесь плакали, молчали? – Да молчали, молчали… Или после спектакля у актеров спросишь: ну что, как? Они обижаются: да, блин! Ты опять не посмотрел! И все время думаешь: здесь не так сделал, там не то. В конце концов махнешь рукой: да всё уже, ладно. Вот, так и живу. Сцена первая. Праведность – В какой-то древней "Школе злословия" режиссера Серебренникова спросили, и этим вопросом до сих пор многие задаются. Если все существующие постановки – это переработки, интерпретации классических произведений, то как современные дети должны увидеть на сцене, скажем, классического "Гамлета" или "Онегина"? Или это уже не про театр? – Мне кажется, постановки строго по книгам – это не про театр. Все-таки сюжет – это часть литературы. И если ты хочешь знать сюжет, возьми книгу и почитай "Короля Лира". Если тебе важно увидеть костюмы, которые тогда носили, открой энциклопедию, залезь в интернет. Но неинтересно, когда спектакль – это иллюстрация книги. Это не функция театра. Функция театра все-таки – личное эмоциональное высказывание. При этом должна высвобождаться новая энергия, должны быть вопросы поставлены. Это помимо текста и сюжета. Театр – это какой-то другой воздух, который аккумулируется здесь и сейчас – чем он и отличается от кино. Часто ведь бывает, что ты приходишь на спектакль, допустим, на "Короля Лира". Он весь "перекопан" и переосмыслен, а ты вдруг заплакал или засмеялся. Это твоя эмоция, и, если она возникла, стоит поблагодарить себя и спектакль за это. А если в плане сюжета что-то не понял, всегда можно открыть книгу. – А как сейчас дела обстоят в театре в глобальном смысле? Уходит старая гвардия, вот не стало Марка Захарова. Есть ощущение, что на их месте теперь пустота, а зритель устал от скандальности, трэша и хайпа. – Скандальные вещи и шум вокруг них – это ведь было всегда. У меня есть такое понятие "безопасный театр" – когда спектакль выходит такой гладкий, безобидный. И любая постановка, которая нарушает это спокойствие – за ней тянется этот шлейф, волнение такое... А если говорить о моих ощущениях от театра в глобальном понимании, мне кажется, он возвращается к эмпатии, переживанию за человека. Или есть вторая яркая тенденция – социализация театра. Я не имею в виду актуальность темы, это, скорее, о тех случаях, когда театр становится ответственным за человека, за общество. – Вроде коллективной психотерапии? Хотя, кстати, после ваших "Головлевых" нет какого-то чувства освобождения, страшный спектакль. Но это и круто, на самом деле, потому что честно. – Я об этом и говорю. Для меня в нем как раз – честность и то самое ощущение ответственности. Объясню: когда появляется персонаж, эта ответственность возникает и у создателей постановки, и у зрителя. Трудно четко сформулировать, я вообще косноязычный. Ответственность – не в пафосном понимании, не в назидательном, а просто как ощущение важности конкретной жизни. И даже после спектакля, когда зритель уходит, он ведь эту тему дальше несет… Не знаю, может быть, эти мысли вызваны ситуацией в нашей стране и мире. Сума (Антон Зольников) и один из братьев Головлевых (Василий Бичев). Фото Вадима Балакина/Facebook В "Головлевых" вот один из братьев бухает, он со всех сторон отвратителен. Да все герои в этой постановке, если уж вешать ярлыки, обладают отрицательными чертами. Но в конце-то концов мы говорим, что нужно уметь прощать. Племянница Иудушки Аннинька произносит: "Вы хоть и убийца, но все равно я вас люблю". Сложно любить человека со всеми его слабостями, не грозить пальцем, не отворачиваться, а прислушиваться. Сегодня такая раздраенность, расслоение среди нас: я - феминистка! я - вегетарианец! Каждый отстаивает свою позицию, люди стали непримиримыми. Борьба за свои права – это круто. Но когда это превращается в самоцель, когда ты не слышишь другого, тогда всё заходит в тупик, человек и общество заходят в тупик. И этот спектакль – он о принятии. Пространство сцены разрывает гигантский маятник из неоструганных досок. Сценография Владимира Кравцева. Фото Вадима Балакина/Facebook – Интересно. А мне показалось там про неотвратимость, судьбу, испепеление, стирание в порошок – «все тлен», и этот кравцевский "молох" в центре… – Ну, собственно, потому всё и стирается, что мы не можем прислушаться. Иудушка же правильно говорит: "Что ты, брат, пил - мотал, пил - мотал?" Он осуждает его. И всё, вроде бы, верно, и тут я ему верю. Но он не смог перебороть себя, пока не стал абсолютно одиноким – в тот момент, когда все остальные братья умерли. Да, они все плохие, и поделом – так это, должно быть, видится ему. Но пустота осталась, никого больше нет. И это такой личный апокалипсис, когда ты остаешься один праведный на пустой Земле. И тогда ты ставишь под сомнение эту праведность, а для чего она, когда ты один? Это - страшная штука, очень страшная. Сцена вторая. Реальность – Раз уже заговорили о "Головлевых" – я знаю, что вы со звуком всегда плотно работаете. В "Вие", например, была колесная лира. В этой постановке было что-то особенное? – В "Головлевых" абсолютно вся музыкальная часть основана на переосмыслении одного известного исполнителя... Там есть даже такая тема, они впрямую поют: "Заново, заново, заново, я родился заново". Мы со звукорежиссером Женей Робенко просто звали гитариста, брали эти гармонии и часами сидели в студии, извлекали новые звучания. – А имя исполнителя не назовете? – Я не хотел бы… Просто не знаю, как он к этому отнесется. Просто он как-то очень по эстетике подошел, и мы, естественно, делали это не в лоб, просто так его семплы не брали, это было переосмысление... Тот, кто шарит, может заметить эту отсылку. Нам было важно, что эта атмосфера сохраняется до конца – вот именно ноты какие-то, гармонии. В спектакле у каждого брата – отдельная тема. У каждого "саундтреком" был какой-то его трек – каждый четко ложится на конкретную судьбу. Когда репетировали, включали их актерам. Делали даже какие-то этюды, связанные с этими текстами, сами сочиняли тексты по Головлевым. А потом как-то все дальше и дальше отходили, но все равно внутри как некий духовный каркас все это осталось. – У вас ведь и в "Кроткой" была какая-то интересная система работы с актерами? – Там принцип репетиций был такой, что ничего не ставилось – целый месяц я просто брал какую-то ситуацию, предлагал ее ребятам, и они ее этюдами импровизационно пробовали. Иногда 2–3 часа шло это взаимодействие, я не останавливал. Потом мы обсуждали, что я понимал из увиденного, чего не понимал. "Кроткая". Фото Вадима Балакина/Facebook Какие-то вещи уже тяжело было запоминать, тогда мы поставили камеру. И двадцать последних дней шла запись процесса от начала до конца – по 6–7 часов. Потом я все это смотрел и предлагал: вот это давайте попробуем оставить. Сейчас мы съемку используем и в других спектаклях, в тех же "Головлевых". Иногда очень важно доверяться актеру. Даже если он нарушает твою логику, но при этом рождается что-то очень живое и сильное, то лучше переступить гордыню и позволить довести эту штуку до конца. – Часто так бывает, что эти интуитивные вещи входят в постановки? – Все чаще и чаще. Это с тем же Женей Робенко мы все время спорим. Он говорит: ты начинаешь репетиции, можешь мне от начала до конца рассказать - что, где будет и когда? Я говорю: конечно, могу, но знаю, что в итоге все получится по-другому, намного интереснее... Да, всегда есть какой-то каркас, который ты заранее выстроил. А потом ты его рушишь, потому что так интереснее. Как-то меня позвали в Театральный институт (ЕГТИ) заниматься со студентами. Мы делали замечательную работу, где не было правил, а была полная свобода. Мы решили поступить так: каждый день они приносили какие-то истории, какие-то важные им темы, которые выбирали сами. Процесс был, конечно, сумбурный, но он был супертворческим. Тебе каждый день интересно, потому что в каждом спектакле ты даже не представляешь, что будет происходить. И ребята приносили какие-то остросоциальные штуки. Одной из тем было противостояние в сквере (горожане протестовали против строительства храма на месте зеленой зоны у Театра драмы), вообще много было вещей, очень гнойных для нашего времени. При этом я всегда говорил: если вы за подобное беретесь, будьте, во-первых, честны, во-вторых, смелы – так, чтобы до конца. И будьте готовы взять на себя ответственность за это высказывание. Иногда там были действительно переборы, но принцип работы не позволял мне цензурировать. И в этом была очень такая опасная, но интересная штука. То есть я не мог сказать: не-не-не-не, давайте легче. Иногда мне во время просмотра было не по себе, там были такие вещи, что я думал: блин, я бы никогда не осмелился на такое. Мне кажется, это очень важно в вузе... – Выходить за какие-то рамки? – Нет, даже не это, а именно брать на себя творческую ответственность за то, чтобы быть свободным. Плохому они всегда могут научиться в театре. А вот не забывать, что театр – это все-таки творчество, нечто живое; видеть, что происходит вокруг, чувствовать и быть открытыми этому, не быть равнодушными и уметь это высказывать – все это намного важнее, чем выучивать текст и очень профессионально с красивой речью произносить его в очень красивых профессиональных костюмах. Поэтому я люблю документальные проекты. Их, конечно, тоже нельзя делать часто – чтобы не было какого-то внутреннего тиражирования. Но, в то же время, они очень важны, потому что они тебя очищают, ты как бы прислушиваешься к тому, что сейчас творится. Не зацикливаешься на себе: что я хочу сказать, а смотришь, что происходит вокруг. Реальные истории реальных людей – это настолько очищает тебя… – Что-то типа "Театра.doc"? – Ну, не они одни работают в этом жанре. Мне очень нравится "Театр.doc". Но самый любимый в этом направлении - немецкий театр Rimini Protokoll. Я обожаю их. Это ребята, которые как раз занимаются документальными социальными проектами. Мне посчастливилось быть на двух спектаклях вживую. Один из них, "Наследие" – спектакль вообще без актеров (восемь историй, рассказанных в реальном времени о том, как люди готовятся умирать. Нечто подобное Дмитрий Зимин воплотил в 2019 году в "Колизее" в рамках Уральской индустриальной биеннале). Им удается каждый раз находить какую-то внезапную форму подачи и при этом оставить очень сильный эмоциональный след. "Наследие" Rimini Protokoll. Фото: temtoryfest.ru В рамках документального спектакля "1000 лет вместе" в "Колизее" люди слушают несколько случайным образом подобранных историй реальных людей о смерти. Режиссер Дмитрий Зимин Сцена третья. Озарение – А еще какие-то мощные театральные впечатления за последнее время? – Лаборатория Някрошюса (Эймунтас, режиссер, Дмитрий Зимин – участвовал в творческой лаборатории под его руководством за год до смерти мастера) – общение с ним, то как он репетирует. Возможность вживую посмотреть, как он выстраивает мысли, было суперпотрясением. Или, например, этим летом была тайваньская, кажется, постановка в Театре оперы и балета. Это была какая-то даже не танцевальная, а даже уже сакральная штука... У меня дыхание захватывало. Этот спектакль был сделан на какой-то другой энергии – это поражает! Я таким вещам часто завидую… Это, кстати, два моих основных недостатка – трусливость и завистливость. Я все время завидую другим проектам. Посмотрю что-то такое, и потом меня начинает скручивать. Я сижу и думаю: зачем я этим занимаюсь? Зачем я вообще полез в театр? Вон, как круто люди делают. Вчера, например, посмотрел "Шкидов" («Республика ШКИД», премьера в Театре драмы, режиссер Дмитрий Егоров) и думаю: как круто композиционно все решено! А у меня все как-то коряво. Но это опять же дает стимул двигаться дальше. Провалы учат и лечат. Так и зависть – отлежишься пару дней, и хочется что-то большее сделать. – Как появилась режиссура в вашей жизни? Я помню эту историю про побег из Нижней Салды, поступление на философский факультет... – Да не было философского факультета! Это где-то переиначили. Я только пытался поступить туда. Я подал документы туда, в Лестех на гуманитарный факультет и в ЕГТИ. У Театрального в центре была общага – комнату дали без проблем, и я там поселился. – А в театральный пошел на актера? – Да, но мне тогда не было особой разницы, потому что на тот момент я никогда не был в театре. – Пошел в театральный, ни разу не побывав в театре?! – Ну, да. В ЕГТИ я, кстати, не поступил, но поступил в училище – думал, что на актера, даже не посмотрел, что за специальность. А это был "режиссер массовых мероприятий". Так что полгода я думал, что учился на актера. И полгода так и не ходил в театр. Некогда было, мы всё веселились в общаге. Но потом мы наконец все-таки выбрались на спектакль. Это был "Черт и девственница" в Музкомедии. Мне кажется, эта постановка все еще идет (улыбается). Мы сидели на балконе. И это был невероятный восторг! "О, на балконе даже!" Это ты сейчас понимаешь, что на балконе – самые дурацкие места. А тогда мы думали, что нам безумно повезло. И вот эти все красные кресла, подсвеченные роскошные шторы. Мы думали: боже мой! мы вообще в каком-то правильном направлении пошли, это ведь какая-то богема неимоверная! Потом открылся занавес, и все так красиво играли... А через некоторое время я оказался на постановке в рамках проекта "За бетонной стеной" в ТЮЗе. Там Кокоринский курс делал спектакль "Дембельский поезд". Сейчас я могу дать этому профессиональную оценку, сказать, что это была не привычная коробка сцены и зрительный зал. Люди там сидели на планшете, в арьере (свободное пространство за сценой) при закрытом занавесе. Нас проводили через кулисы. И это был шок от того, что у тебя первый спектакль – это "Черт и девственница" с этими шторами красивыми, а потом вдруг сразу вот это абсолютное таинство. Нас посадили, и спектакль начался. И самое крутое, что в Музкомедии я все наблюдал за атмосферой, которая там царила. А в ТЮЗе, в том тесном пространстве, мне в какой-то момент стало настолько пофиг, я оказался полностью поглощен процессом, ребятами. Самое сильное впечатление – там парень пытался покончить с собой. Но все это было как-то очень условно решено – он буквально нарисовал способ мелком, и всё. Но я прямо поверил, что он погиб. И для меня это было настоящим потрясением, что можно не иллюстративно, не по-бытовому передать самую страшную вещь, причем суперэмоционально и суперправдоподобно. Такой была моя первая встреча с театральной условностью, и я офигел. Тогда я понял прелесть режиссуры. Круто придумывать этот мир, придумывать правила игры и заставлять зрителя верить в ее реальность. И тогда началась концептуальная жесть в моих самостоятельных работах, вроде параллельных молитв из всех возможных конфессий в "На дне" Горького (улыбается). – Режиссуре можно научиться? – Это зависит и от человека, и от педагога. Мне очень повезло с Маргаритой Серафимовной Ершовой в училище, она огромный пласт дала. В ЕГТИ я попал к Андрею Вадимовичу Неустроеву… Но и при хороших преподавателях все зависит только от тебя. Никакое учебное заведение не сделает тебя режиссером. Никто не знает, как происходит процесс превращения. Учеба – только повод, толчок. Я и сейчас не особо ощущаю себя режиссером, таким, который не задумывается, правильно это или неправильно, а просто слушает себя и делает, что считает нужным. Я учусь и, может быть, когда-нибудь я стану художником в этом широком смысле. – Но это же бесконечный процесс, даже если ты гений, ты все равно будешь до смерти в себе сомневаться… – Для меня, кстати, это было потрясением – Някрошюс... Я думал, блин, он прямо всё может – из воды и воздуха сделать что-то гениальное. И даже он все время повторял: я не знаю, как это будет, я не знаю… И в одном из интервью он говорит, что любой – 201-й, 513-й, 649-й спектакль – он не является "закрепленной высотой". Режиссер Эймунтас Някрошюс. Фото Литовский театр перформативных искусств Meno fortas, Вильнюс Следующий спектакль ты все равно будешь начинать с нуля, каждый раз ты перечеркиваешь весь свой опыт. Блин! Всё с нуля – освоение пространства, текста, мысли, понимания актеров. И так далее и тому подобное. И в этом тоже есть какой-то кайф. Мне кажется, самое плохое, это когда ты внутренне убежден: я знаю, как поставить следующий спектакль. Тогда нужно уходить, например, в программирование (смеется). – Бывает такое ощущение? – Бывает. Но, слава богу, провалы лечат от такого. Сцена четвертая. Заноза – За эти годы сложилось крепкое творческое трио: Васьковская, Кравцев и вы. Как вы уживаетесь с Кравцевым, по сути – два художника? Ему, мне кажется, должно быть интересно работать с вами. А как вам? – Да? Мне это было бы очень лестно. Я, честно, не знаю, насколько ему со мной интересно… Он – просто гениальный, это человек-мудрец, человек-сенсей. Даже просто зайти к нему в мастерскую и поговорить про жизнь – большая ценность. Вот без подхалимства: он ведь действительно опора театра. И нам очень повезло, что он работает только здесь благодаря своей социофобии. Он и для меня опора. И он – художник не в плане ремесла, он шире, он именно художник-философ, художник в высшем понимании. Вот он-то уж точно не оборачивается, не задумывается, кто и что скажет, он подлинный до мозга костей, творец. И то, что он делает – это круто, даже когда ты злишься либо как-то, может быть, обижаешься на какие-то моменты... Художник Владимир Кравцев в мастерской – О, а вы с ним ругаетесь? – Почему, я такой человек, что я не ругаюсь, но как бы дуюсь и он может на меня дуться. Это нормально. Нельзя, чтобы все всегда было благостно. Бывает ощущение, что он несправедлив. Я бываю несправедлив. От этого какие-то иногда трения и возникают – потому что он честно говорит, и я честно говорю. Зато в этом взаимодействии всё самое ценное и появляется. – Вы много работаете в инклюзивном театральном проекте #ЗАживое – с ребятами с ментальными особенностями. Оттуда потом в театр что-то забираете? – Очень многое. Для меня, как и для остальных участников, Кати Соколовой, нашей актрисы, которая тоже в проекте работает, очень важны сами ребята, сам процесс занятий, общение с ними и обоюдное познание. Вот это прямо суперважно. И ты всегда переживаешь, а действительно ли ты что-то можешь им дать, не становится ли для них это обузой? #ЗАживое. На одном из занятий. Фото со страницы Дмитрия Зимина во "ВКонтакте" Но помимо этого, у меня есть личный, шкурный интерес. Это общение дает большой опыт исследования человека вообще и особенностей его восприятия. Благодаря ребятам появилось много материала, который я на мастер-классах либо со студентами разбираю. Но главное – это, конечно, человеческое какое-то исследование, исследование себя внутри. Такие вещи, условно говоря, как заноза, попадают в тебя глубоко, и эта рана все время ноет. («Заноза» – независимое творческое объединение Дмитрия Зимина и Елены Возмищевой, которое было создано в пику коммерческому и утилитарному в искусстве). Эпилог – Бывает у вас пробуксовывание, когда лепишь что-то "на автомате", без чувства? – Бывает довольно часто. От этого спасают какие-то впечатления, мне кажется. Не обязательно это должно быть что-то из ряда вон. Мы с женой недавно два часа гуляли по городу в ожидании киносеанса. Было очень много работы, и вдруг я понял, что мы очень давно просто так не бродили вместе. И от этого остались огромные впечатления, хотя ничего нового ты не увидел. Просто по кайфу было пройтись по этой листве. У меня есть любимый фильм – "Патерсон" Джармуша, он как раз о поэзии повседневности. Не нужно быть каким-то супертворческим человеком, чтобы ее почувствовать. Главный герой там каждый день возит людей на автобусе и сочиняет стихи, слушает разговоры, ему хорошо. Там нет какого-то внешнего сюжета. Но в этом и есть его ценность. Я вот люблю "чернуху" … – Ну, какие-то жесткие штуки, которые тебя переворачивают… Я просто всегда считал, что театр – это некое утешение боли мира. Ты эту боль препарируешь, исследуешь. Мне нравится материал, где есть какая-то неблагополучность. Но получается, что иногда можно без этого обойтись. Адам Драйвер в роли водителя автобуса. "Патерсон" Джима Джармуша Там, в "Патерсоне" мы все ждем, что вот-вот что-то произойдет, как в сцене с пистолетом. Но это фальш – ловушка для зрителей, которую использует Джармуш. Он бы не выстрелил! И ничего не происходит, и жизнь прекрасна. И Патерсон завтра, как и всегда, поедет на автобусе. Все вокруг стонут: "блин, я – простой режиссер" или "я – всего лишь воспитатель в детском саду". Но, может быть, это не так уж плохо? Так что это фильм о жизни. Да, он о человеке, который ездит на автобусе, и больше ничего не происходит. Но у Джармуша есть крутой эмоциональный комментарий к нему: "И это прекрасно!" P. S. Накануне публикации этого интервью, стало известно, что у Дмитрия Зимина есть все шансы принести Театру драмы "Золотую маску". Спектакль "Головлевы", созданный им совместно с Владимиром Кравцевым и Ириной Васьковской, вошел в лонг-лист главной театральной премии страны - третий в современной истории Свердловской драмы.