Леонид Бичевин: «Я грыз себе локти и думал, какой я подлец»

О бурном прошлом и настоящем актера — в интервью Леонид Бичевин вошел в число самых ярких молодых актеров еще лет десять назад — с главной ролью в фильме Алексея Балабанова «Морфий». С тех пор он не снижает планку. Совсем недавно прошел первый сезон сериала «Содержанки» Константина Богомолова, и 26 декабря на большой экран вышел фильм «Союз спасения», где он сыграл роль Сергея Муравьева-­­Апостола. Есть перемены и в личной жизни актера — два месяца назад у него с женой, Марией Бердинских, родился второй сын, Степан, а старшему, Ване, уже пять лет. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера». — Леонид, мы говорим перед спектаклем. Всегда ли вам хочется выходить на сцену или случается насиловать организм? — Интересный вопрос. Да, бывает, что заставляешь себя. Подумал сейчас, что не съездил на каникулы в этом году и вот бы упасть в море (смеется), а тут надо на сцену выходить… Мы же живые люди. Но, в принципе, я не так сильно занят в театре, мне грех жаловаться на усталость или нежелание играть. — Сейчас, судя по фильмографии, у вас почти нет пересечений и в съемках. А доводилось сниматься в нескольких проектах одновременно или без перерывов переходить с площадки на площадку? — Так у меня было в 2009–2010 годах, когда четыре фильма подряд снимали: «Морфий», «Однажды в провинции», «Закрытые пространства» и «Казаки-­разбойники». Позвали одновременно, и я везде хотел работать. Но, на мой взгляд, это неестественная, неправильная ситуация, когда ты ездишь с площадки на площадку. Поначалу это может кружить голову, кажется, твои силы безграничны, но всему есть предел, и главное — предел психике человека. — И что бы вы сейчас сделали, позови вас одновременно Спилберг и Михалков? — Вообще не представляю себе такое. (Смеется.) Хотя все решаемо, это мы иногда думаем, что, когда такие люди предлагают, надо сделать адский выбор, чем-­то поступиться, но ничего подобного, эти ситуации были неоднократно. Однажды немного разрывался между кино и театром. Я только-­только был принят в труппу, был серьезно занят — и уже начал сниматься в «Морфии» у Балабанова. Но я знал, что дальше надо будет практически каждый день работать в Питере, Ярославле, Угличе, нервничал по этому поводу, почти все уладил, ввел вторые составы, остался один спектакль «Фредерика, или Бульвар преступлений» с Василием Семеновичем Лановым в главной роли. Он стоял в репертуаре, по-­моему, два раза в месяц, но как раз выпадал на съемочные дни. На картине сказали, что график менять не будут, это невозможно, мол, снимаюсь у Балабанова, одного из главных режиссеров поколения. Я растерялся: «Что же мне теперь — из театра уходить, что ли?» — и позвонил самому Леше. А он мне практически поставил ультиматум, что в таком случае должен будет отказаться от меня и на следующий год начать снимать все заново. Я ответил: «Ну что ж, значит, не судьба». Слава богу, у меня хватило разума попытаться уладить все. В режиссерском управлении посоветовали поговорить с Василием Семеновичем. Он удивился: «Я всю жизнь снимаюсь, и чтобы из-­за двух спектаклей в месяц не отпустили со съемок? Это что-­то ненормальное. Дай-­ка я позвоню твоему Балабанову». — «Давайте, только я его спрошу предварительно». (Смеется.) Алексей очень удивился: «Лановой хочет меня о чем-­то спросить?! Ну давай». Василий Семенович его очаровал, он умеет со свой­ственным ему шармом подойти к людям, и Балабанов даже предложил ему роль Графа. Правда, тот отказался, о чем я очень пожалел. В итоге эту роль сыграл Сергей Гармаш. (Смеется.) Ничего против него не имею, просто Василий Семенович — мой учитель, это было бы вдвой­не здорово. — Для вас кино по-­настоящему началось с «Морфия»? — Нет, еще с «Груза 200». Я сразу почувствовал, что там все серьезно, люди понимают, что не просто так попали на проект, и вместе делают важную, интересную работу. — Вы признавались, что после «Морфия» ждали таких же предложений и узнавания, а этого не случилось, по крайней мере пришло не сразу, что даже повергло вас в некоторую депрессию… — Может быть, я тогда неправильно выразился, могу кого-­то обидеть; мне вскоре достойные роли предложили и Саша Котт, и Александр Наумович Митта, и Йос Стелинг, и Николай Хомерики… То есть грех жаловаться. Просто, однажды испытав такой успех, ждешь второго Балабанова как второго пришествия. Но ничего, это лечится. (Смеется.) Время — лучший доктор, уже адекватнее смотришь на все и понимаешь, что не должен оправдывать ни чьи-­то ожидания, ни свои. Просто трудись, борись, если хочешь чего-­то. — А как к вам пришла роль Сергея Муравьева-­Апостола в «Союзе спасения»? — Мне прислали сценарий, потом были какие-­то пробы. Примерно через год мне снова позвонили и прислали подправленный сценарий. Он мне показался страшным, корявым, видимо, я чего-­то испугался, был не уверен в своих силах и отказался. Это так удивило главного продюсера Анатолия Максимова, что он позвонил мне, у нас были долгие разговоры, уговоры, опять же в основном из-­за моей неуверенности. В итоге я прошел пробы, и меня утвердили. Есть замечательная книга Натана Эйдельмана «Апостол Сергей», я ее прочитал от корки до корки. История меня очень вдохновила. Были и другие источники, но для психологического портрета я все-таки обращался к Эйдельману. — Иван Янковский, ваш партнер по «Союзу спасения», недавно рассказывал, что костюм играл для него очень важную роль, он даже попросил корсет для соответствующей осанки. Что вам помогало? — Для меня было очень важно положение рук при военной выправке. Я общался с реконструктором по поводу того, как офицеры держат саблю, ножны, в каком положении находится кисть. Но у нас много сцен, где они неформально общаются друг с другом. Они же были живыми людьми, могли расслабиться, и я хотел понять, как они вели себя в светском обществе. Я вспомнил, что мы когда-­то делали спектакль «Анна Каренина» в театре Вахтангова с Анжеликой Холиной, и она настаивала, чтобы мы правильно держали руки: кисти не должны болтаться, это придает строгость, элегантность. Мы же, разговаривая, все время жестикулируем, а тогда такого быть не могло. Я старался на съемках не делать лишних движений и не отвлекаться на то, что у тебя все время болтаются руки перед лицом. (Смеется.) Такие детали, добавленные в образ, очень помогли. — Помните какой-нибудь очень тяжелый съемочный день? — Было несколько таких дней, связанных с погодой. Мы подмерзали, я несколько раз срывал голос, потому что нужно было общаться с полком, со строем солдат, приходилось кричать на плацу. Это испытание, связки трещали по швам. Но все окупалось тем, что было очень интересно: и материал, и процесс, и места съемок — все трудности уходили на второй план. — Вы играли адвоката в громком проекте «Содержанки» Константина Богомолова. Что вам дала эта работа? — Мне еще на пробах очень понравилось то, как Костя рассуждает о конкретной сцене и взаимодействии персонажей. Актеров, как правило, не подводит чутье, ты понимаешь, когда режиссер тебя чувствует, видит всего. Богомолов, как мне кажется, из такой породы. Для меня это очень важно, потому что не нужно долго объяснять что-­то, разглагольствовать, ходить вокруг да около, мы можем общаться на съемке полунамеками, полуфразами. Он сразу подбирает нужный инструмент к тебе как актеру. — Сейчас вы снимаетесь? — Пока нет, езжу на пробы, читаю сценарии. Летом сняли с Дмитрием Петрунем четырехсерийный фильм «Молчание», прекрасную историю про послевоенный Выборг. Я играю журналиста, который приезжает расследовать загадочную смерть своего отца-­милиционера. — И как вы себя в таких ситуациях неопределенности чувствуете? — В такие моменты жизнь немного встает, есть ощущение потерянного времени, некоторого беспокойства. Случалось, что и депрессовал. Мечусь, пытаюсь что-­то сам делать. Но сейчас у меня много других забот: два месяца назад родился сын Степан, старшему, Ване, пять лет — есть чем заняться. — У вас два сына. Во второй раз не думали о дочке? — Нет, мне хотелось мальчишек, с которыми можно будет дружить, играть в мужские игры. Старший — уже сознательный человек, учит буквы, стихи, книжки ему читаем. — Ваша жизнь после рождения детей изменилась в плане времяпрепровождения, свободы? — Да нет, это ничему не помешало, только веселее стало. (Смеется.) Хотя, конечно, сейчас не высыпаемся, что иногда тяжеловато, но это нормально. — Учат ли вас дети чему-­то и вспоминаете ли вы что-­то из своего детства? — Чему дети могут научить родителя? Быть счастливым. Наверное, лучше в этой жизни ничего нет. Точнее, для меня это так. Быть счастливым — это процесс, а не просветление на раз за всю оставшуюся жизнь. Это труд, труд и труд. — В детстве мы все бессознательно счастливы, а потом можем разучиться этому… — Общаясь с ребенком, ты словно возвращаешься в свое детство, начинаешь улавливать те токи, чувства, которые испытывал в том возрасте. В общем, получаешь целебный эликсир. Да и просто когда видишь, что дети здоровы, всем довольны, радуются, и у тебя все прекрасно, ты счастлив. — Вы как-­то сказали, что в юности думали о профессии психиатра или учителя… — Да, я говорил это, но могу быть непоследовательным, потому что недавно увлекался фотографией, потом думал о режиссуре, о сценарном мастерстве. Я мог это сказать под каким-­то влиянием — например, познакомился с замечательным врачом и подумал, что, наверное, хорошо быть доктором. Сейчас понимаю, что, конечно, не усидел бы долго в кабинете или в школе, не мое это по психотипу. — Как вам, учащемуся сельскохозяйственного колледжа, пришла мысль пойти в актеры? Или вы были заядлым киноманом, театралом? — Нет-­нет, не было у меня никаких театральных студий, кружков, да и в кино я не сильно разбирался. Четыре года занимался в музыкальной школе по классу фортепиано, потом сам гитару освоил, но это была такая… дворовая игра. Профессионально в музыку не пошел, не могу объяснить почему. Были у меня сильные театральные впечатления, например, от «Наполеона Первого» в театре имени Маяковского с Михаилом Филипповым, но все равно все произошло спонтанно, я не грезил театром, просто подумал, почему бы нет. В какой-­то момент даже забыл об этом, потому что я инертный человек. А тут мама напомнила: «У тебя курсы должны быть, иди узнай». Я пошел на прослушивание и, когда вдруг оказался на этих курсах в стенах Щукинского театрального училища, понял, что, наверное, отсюда не уйду никуда. У меня было удивительное ощущение радости и праздника жизни. От педагогов, в первую очередь, и от атмосферы, которая там царила. Потом поступил на курс Юрия Шлыкова. — Как вы общались со звездами Вахтанговского театра? — Мы все от трепета перед ними, от одного поворота головы Ланового или Этуша проваливались сквозь землю. Владимир Абрамович всегда смотрел испепеляющим строгим взглядом. Мы его, конечно, боялись. Да, они все были для нас богами. А когда мы с Этушем во время поступления начали на коллоквиуме разговаривать про Толстого, я что-­то мямлил и подумал, что, наверное, меня не возьмут. А увидев себя в вывешенных списках, был просто счастлив. — В детстве, юности вы были уверенным в себе или, наоборот, робким, зажатым? Где-то прочла, что вас тянуло к хулиганистым ребятам… — Я не очень выделялся, был тиховатым, хотя мне нравилось общаться с одноклассниками, и я принимал какое-­то участие в культурной жизни школы. Компания у нас была довольно спокойная, сильно не хулиганили, какие-­то шалости случались, но без криминала. — А у вас в школе были близкие друзья? — Конечно! — Что для вас сегодня входит в понятие «друг»? — И тогда, и сейчас с другом должно быть просто хорошо рядом. Главная составляющая — замечательное общение. И я помню, что и в детстве мы старались не предавать друг друга. Люди могут быть совсем из разных сфер, но должны совпадать какие-­то интересы, взгляды на жизнь, находиться общие темы для беседы и досуг для совместного времяпрепровождения. Но то, на чем замешивается каждая дружба, почти такая же тайна, как и любовь. И если так получилось, что с кем-­то судьба нас развела и мы перестали общаться, я все равно дорожу прошлым и стараюсь не предавать память о той дружбе. Я не вычеркиваю этих людей и надеюсь, что и они меня тоже. Моя внутренняя связь с человеком не порвана, и, думаю, если мы с ним встретимся лет через десять или двадцать, то обнимемся, пошутим и замечательно проведем время. Я верю, что дружба никуда не ушла, несмотря на то, что мы перестали общаться. — А у девочек в школьные годы вы пользовались успехом? — Мне хотелось нравиться девочкам (смеется), как всем нормальным мальчишкам. Но вообще я был скромным парнем, не сердцеедом, первый поцелуй случился в восьмом классе. С этой девочкой у нас был краткосрочный роман. Она сказала, что нам не по пути, и бросила меня. (Смеется.) Сейчас я, конечно, с улыбкой это вспоминаю. — А тогда сильно переживали? — Я не помню, чтобы сильно переживал по этому поводу, но, признаюсь, мне было обидно. Казалось, что с ее стороны не было особых чувств, просто нравилось целоваться. В общем, позже я понял, что она со мной поиграла и ей стало скучно, потому что не было у нас душевного соединения, веселились-­веселились, целовались-­целовались, а потом я ей надоел. — Наверное, она была красивая, лидер среди девчонок? — Она была симпатичной, красота же дело относительное, на вкус и цвет товарища нет, но мне она казалась самой красивой на свете, обаятельной, обворожительной. Она была неформальная такая, выделялась, не боялась быть белой вороной, слушала рейв, ходила в кислотных куртках, сделала себе мелирование не как у всех и пирсинг везде, где только можно. Даже мне ухо проколола. (Смеется.) — Этот опыт не оставил вас равнодушным к женскому полу в юности? — Нет, потом я еще пытался к кому-­то приставать. (Смеется.) — А в «Щуке» вас хватало на влюбленности? — Конечно. Мы заводили романы на курсе. — Тут все складывалось более удачно, чем в школе? — С какой точки зрения посмотреть: ни с кем не поженились, никого не родили. (Улыбается.) — Вас еще бросали? — Да, но не быстро. (Смеется.) И с моей стороны такое бывало. — Не чувствовали угрызений совести? — Ой, я очень был совестливый, всегда испытывал душевные муки, когда причинял кому-нибудь боль, прямо грыз себе локти и думал, какой я негодяй и подлец. У меня были какие-­то очень завышенные стандарты в отношениях. (Улыбается.) — Знаю, что вы «дружите с руками», можете даже ремонт сделать. Обычно этому учатся у папы, у вас такого опыта не было… — Почему? Был. Папа все делал своими руками, и я, слава богу, до тринадцати лет успел что-­то подсмотреть у него. (Отец Леонида ушел из жизни, когда тот был подростком. — Прим. авт.). Но я не такой уж ремонтник. Просто могу взять какой-­то инструмент, подумав и поискав в Интернете информацию, понять, как с ним работать. Недавно сам врезал замок. Но мастеру нужно на это полчаса, а я врезал его четыре часа. Пять раз сбегал в магазин: то одни шурупы купил, то другие, потом стамеску, еще какую-­то насадку для дрели, пока не вспомнил, что похожая у меня дома валяется, и ей просверлил все, что нужно для замка. Опыта нет, но если смекалка работает, то рано или поздно к чему-­то придешь. — Какие у вас отношения с деньгами: будете копить или возьмете кредит и купите? И на что с легкостью их тратите? — Тут все относительно. Иногда с легкостью тратится, иногда скрепя сердце. Думаю не о том, что люблю, а о том, что необходимо, а это, прежде всего, чтобы дети были накормлены и машина заправлена бензином; а еще хоть раз в неделю хочется выбираться в кафе, ресторан или в кино с друзьями. Бывает, с удовольствием и одежку прикупаю. Немного увлекся коллекционированием — собираю виниловые пластинки; и у меня образовалась небольшая коллекция старых фотоаппаратов — есть «Лейка» 1953, 1954 и 1957 годов. И фотоувеличитель их же; эти коллекционные вещи дорогущие, так что сильно не разбежишься, но, когда есть возможность, могу порадовать себя каким-нибудь объективчиком. — И сколько фотоаппаратов у вас сейчас в коллекции? — Штук пять и объективы. — Значит, увлечение фотографией вы не оставили? — Сейчас это больше семейные радости: поехали куда-­то на праздник — пощелкать детей. Мне нравится иногда достать камеру, стряхнуть с нее пыль и взять с собой на съемку с интересной локацией или на гастроли театра. Снимаю на пленочную «Лейку», еще есть «Хассельблад». «Лейка» карманный фотоаппарат, вместе с тремя объективами он помещается в маленькой, почти женской сумочке. Стараюсь быть скромным и незаметным, никому не мозолить глаза, потому что артист с фотоаппаратом, начинающий снимать что-­то, частенько воспринимается неадекватно. Вроде бы его надо фотографировать, а он сам на тебя наводит объектив, люди теряются от этого. Так что нужно быть очень деликатным. — Вы снимаете только на пленку. А почему не на цифру? — В моем увлечении присутствует больше фетиша. Видимо, я люблю все усложнять. И мне сознательно не хочется брать цифровой фотоаппарат, чтобы сразу продемонстрировать результат. Если ты придешь с такой камерой на площадку, тебя тут же облепят с просьбами показать, что получается. А так спрашивают: «А когда покажешь?» Отвечаю: «Через месяц проявлю»; все забывают и уже не пристают. (Смеется.) — Удивительно, что вы с нашим фотографом не поделились своей страстью… — Я поскромничал. Это чужое поле. Если бы фотограф начал говорить, что играет в любительском театре и какой он артист, мы бы могли не найти с ним общий язык. — Но вы могли к нему как к мастеру обратиться… — Я скромный, но не настолько.