Яна Зинкевич: Россия от нас не отстанет, даже после смерти Путина (Телеканал новин 24, Украина)

Яна Зинкевич — медик-доброволец. Основатель и командир медицинского батальона «Госпитальеры». Народный депутат, который занимается правами и потребностями военнослужащих. Секретарь комитета по вопросам здоровья нации, медицинской помощи и медицинского страхования. Людей, которые бы лучше ее ориентировались в вопросах, связанных с ветеранами и добровольцами, на Украине найдется немного. О политике и работе депутата Телеканал новин 24: Вы взяли на себя роль человека, который занимается всеми вопросами поддержки ветеранов. Это — огромная ответственность. Но после «Госпитальеров» она видимо уже не так пугает? Яна Зинкевич: Да. Инициативы в гражданской жизни не очень много от обычных людей, а я к ней привыкла. Мне лидерство, в принципе, нравится. В целом, быть депутатом — это последнее, что я бы себе пожелала в этой жизни и последнее, чем бы я хотела заниматься. Решение это ко мне пришло внезапно, в тот самый день, когда завершились президентские выборы. Тогда я поняла, что будут происходить вещи, которые я считаю недопустимыми, поэтому надо идти в политику. — Не боялись запачкать руки или потерять репутацию? — Да нет. Меня немножко раздражают эти тезисы, что политика — это всегда грязно. Все не совсем так. В политике есть люди достаточно честные, которые многое сделали для страны. Но просто у нас понятие политика само по себе является дискредитированным. — Чем вас больше всего удивила политика изнутри? — Здесь больше влияет ситуация, которая есть — монобольшинство единолично принимает все решения. Поэтому в целом впечатления нормальные, просто к каким-то моментам нужно было привыкнуть. В парламентской работе удивила ненормированность. Хотя к ней я тоже в определенной степени была готова. Считается, что ты только две недели работаешь на сессионных заседаниях, которые начинаются в 10 утра. Это — немного преуменьшают. На самом деле работа депутата круглосуточная. На моем примере: могут по поводу судов каких-то позвонить, и среди ночи — из-за каких-то арестов. Нужно подниматься, ехать и помогать, независимо от времени дня. К этому также нужно привыкать, что ты круглосуточно несешь ответственность и, плюс ко всему, круглосуточно под прицелом. — Это тяжелее, чем было на фронте? — Мне на фронте нравилось, поэтому гражданская жизнь для меня в принципе сложнее. На фронте все более понятно: есть свои, есть враги. На фронте очень мало подтекстов и все максимально прямолинейно. Тут же постоянно вытекают какие-то закулисные игры, договоренности, какие-то, пока что, непонятные процессы. Непонятные, потому что пока очень сложно даже запомнить по именам и комитетам. Самых скандальных — да, запомнила, но хотелось бы больше помнить людей по каким-то хорошим достижениям. — Есть что-то такое, что приносит наибольшее удовольствие от работы депутата? — Когда удается выполнить какую-то поставленную цель. Я себе всегда планирую так: есть определенный этап, его сейчас нужно выполнить. Нельзя очень большую цель выбирать, ибо тогда теряется удовольствие от процесса достижения — постоянно стремишься к идеалу. Когда есть определенные тайминги определенные маленькие цели — все намного легче. — Какие цели, например? — Из последнего: ситуативно была история с центром «Лесная Поляна». Это — первый центр лечения ПТСР в Украине. По нему очень тяжелая ситуация была — его хотели переформатировать и не запускать в работу. Но нам удалось его отбить, все хорошо. Центр сейчас будут передавать на баланс Министерства ветеранов, поэтому мы имеем шанс, все же, сделать Центр помощи в вопросах ПТСР. О дискредитации добровольцев — Сейчас популярно мнение, что происходит демонизация добровольцев. Она действительно происходит? — Не знаю, можно ли это назвать демонизацией. Но дискредитация, как минимум, происходит точно. У нас в последнее время очень популярны новости, которые подают не как «Муж убил жену», а «АТОшник убил женщину». Когда аналогичные трагедии происходят с гражданскими людьми, они редко выходят на широкую общественность. Происходит определенное сегментирование, будто среди ветеранов преступников больше. Хотя это не так. Ветераны — это обычный срез населения. Среди них есть хорошие и плохие люди, люди с криминальным прошлым и без него. Последнее дело Шеремета показывает, что властям выгодно выставлять в негативном свете ветеранов и волонтеров. — Почему? — Потому что это — те слои населения, которым сейчас больше всего доверяет общество, как ни крути. Их рейтинг — самый высокий. Это много кого не устраивает. Гораздо легче контролировать людей, которые не способны на сопротивление. У нас общество лишило права ветеранов быть просто людьми. Они либо герои, мальчики которые за нас гибнут и солнышки, или какое-то сплошное зло, которое возвращается с фронта неадекватным и начинает все крушить… Да. У нас составляют образ ветерана как идеального человека, который для каждого представляется по-своему. Кто-то себе дорисовывает, что ветеран — очень демократичный человек, кто-то — что это верный христианин, кто-то — что эти люди не пьют и не курят. Хотя мы, прежде всего, должны понимать что ветеран — обычный человек со своим багажом опыта, со своими привычками, со своими желаниями. Ветераны не обязаны возвращаться с фронта и становиться идеальными. Все, что разрешено законодательством — ветераны могут себе позволить. О преступлениях, совершенных ветеранами — Вы не боитесь выступать в поддержку людей, которые довольно неоднозначны и могут повлиять на восприятие вашей репутации, как тот парень, который минировал столичный мост метро… — Да. Я и дальше по нему являюсь поручителем, но рассмотрение по нему еще продолжается. — Почему вы не боитесь этого делать? — А чего бояться? Я не боюсь брать на себя ответственность. Я уже много раз попадала под хейтинг (проявление ненависти — прим. ред.). Я много попадала под какие-то медийные хейтинги. Поэтому пока не имею, чего бояться. История со снайпером «Аратты», который целился в Вячеслава Соболева, но совершил смертельный выстрел в его сына — история трагическая. Но на нее отреагировали именно с теми крайностями, которые присущи всем историям с ветеранами: или герой, или убийца. — По вашему мнению, есть какие-то универсальные рецепты, как реагировать на такие трагические истории? — Здесь ярким признаком должно быть отсутствие или наличие заказа. Если преступление — не эмоциональное, когда ветеран нашел боевика сепаров в гражданской жизни и его убил, а заказное, то совсем другой взгляд должен быть на то, какую ответственность должен нести человек. Тут уже не привлечешь ни ПТСР, ни что-то другое. К сожалению, мы должны понимать, что многие идут на заказные преступления из-за того, что люди возвращаются в гражданскую жизнь, имеют ноль возможностей для реализации, постоянно живут в бедности. Когда при таких условиях людям предлагают использовать свои навыки за деньги, за те же 500 долларов, то это показывает, что мы, как государство, очень не дорабатываем. С преступлениями, которые были совершены на фоне эмоционального состояния, на фоне психологических расстройств, уже немножко другая ситуация — сначала надо человека лечить, а уже потом, отправлять отбывать наказание. Здесь важна очередность. Ну, и предотвращение. Нам очень важно, чтобы все этапы работы с военнослужащими происходили соответственно — и во время отбора, и во время службы, и после возвращения. Если бы они все были успешными, то преступлений было бы гораздо меньше. У нас же никакой работы с людьми не ведется, каждый остается сам на сам. Если человек не обращается за помощью, или кто-то из семьи не замечает, что что-то не так, то ветерану трудно. О деле Шеремета — Дело Шеремета. Чем оно вас поразило больше всего? — Пожалуй, показательным назначением виновными именно тех людей, по которым у большинства не будет сомнений. Не зря на роль подозреваемых выбрали достаточно медийных людей, без криминального прошлого. У меня сложилось впечатление, что вообще было желание довести это дело до абсурда. Полиция имела все возможности для того, чтобы проверить, что один человек из тех, кого они считают подозреваемым, была в зоне проведения АТО, а двое — были дома. При этом все равно выбрали именно их. Выбрали людей, которые, кажется, на эти роли совсем не подходят. Это сделано не просто так. Здесь, судя по всему, есть какие-то свои цели у Авакова. — Думаете, это именно умысел, а не недоработка или тупость? — Не похоже на тупость. Тупости как-то слишком много. Понимаете, в суде могут быть глупые прокуроры, могут быть глупые следователи, могут быть глупые подтасовки. Но здесь все настолько абсурдно, что вряд ли это может быть реализовано без какой-то команды сверху. Тем более — в суде. Это же мог судья все забраковать, увидев, что обвинения по этому делу недостоверные. Судья мог дать заднюю. Людей могли отпустить. Но практика показала, что судья каждый раз людей не сильно-то и слушал, свидетели его не слишком интересовали, в материалы дела он тоже, судя по всему, особо не вчитывался. Было с самого начала понятно, что все уже решено. Даже до того, как состоялись суды, уже пошли слухи, что будет два содержания в СИЗО и один домашний арест. — Какими вы видите перспективы этого дела? — Думаю, дело удастся развалить за несколько месяцев. Но это реально займет время. Очень ценное время для этих людей. Это нанесет огромные репутационные потери. Уже нанесло. Юлия Кузьменко об этом очень правильно говорила в суде: как ей дальше смотреть в глаза родителям детей, которых она будет оперировать? Они все равно будут к ней приходить и иметь определенный страх, потому что большая часть украинцев не просто смотрит телевизор. Они ему верят. Даже если Кузьменко отпустят, часть родителей просто не захочет у нее оперироваться. Даже если все обвинения будут сняты. — Какова вероятность, что большое количество людей действительно будет следить за этим делом, чтобы знать, что в нем происходит и знать имена фигурантов? — Так как все это — люди достаточно медийные, то, думаю, большое количество украинцев все же будет и следить, и знать их имена. — Что не рассказывают о ветеранах, включая тех, которых сейчас пытаются дискредитировать, хотя стоило бы об этом рассказать людям? — Каждому гражданину стоит помнить, что ветераны — это защита. Перед нашей страной все еще есть немалые угрозы. Угроза большой войны — в том числе. Поэтому мы должны наших защитников поддерживать и быть для них опорой. Когда будет сложная ситуация, когда будет критическая для страны ситуация, больше нам не на кого опереться. Сил МВД и Нацгвардии не будет достаточно, чтобы защищаться. Ветераны и резервисты станут барьером между Россией и Украиной. О продолжении российско-украинской войны — Думаете, этот барьер еще понадобится? — Да, думаю, понадобится. Сложно спрогнозировать когда именно. Но России верить нельзя. Поэтому мы должны быть готовы создавать этот барьер всегда, даже если он понадобится через три года, через пять или через десять лет. Мы должны понимать, что Россия от нас не отстанет, пока у нее не пройдут эти имперские замашки. А они не пройдут даже со смертью Путина. Эти идеи там поддерживает большое количество населения. Это будет сложно переломить. — От момента начала разведения войск в Донбассе характер ранений, с которыми бойцов привозят в госпитали, изменился? — Не думаю, что сильно. Пулевые ранения всегда считались более элитными, потому что это означает ближний бой и их всегда меньше чем осколочных. Поэтому не сказала бы, что здесь что-то принципиально изменилось. Количество раненых увеличилось, вот — факт. — То есть противник не настолько миролюбив, как нам бы хотелось? — Да. Противник вообще не миролюбивый. Я бы не сказала, что уменьшилось количество обстрелов. У нас фактически то же количество погибших и увеличилось количество раненых, чем в подобный период год назад. Ребята возвращаются с массовыми осколочными ранениями. В основном — конечности. Сейчас, с годами, большинство уже приучилось носить бронежилеты и каски, но иногда бывают случаи, когда люди без амуниции получают ранения в корпус и в голову. — Поведение противника изменилось? — Я бы сказала, что всегда отличалось поведение кадровых российских военных. У того молодняка, который они к нам привозили, как на полигон, и у местных сепаратистов разный уровень подготовки. Всегда понимаешь, когда перед тобой сепаратисты, а когда — кадровые военные. — Сейчас, по вашим данным, кого больше? — Кадровых российских военных много. Я бы не сказала, что их стало меньше. Пожалуй, даже больше. — Как их можно вычислить? — По тактике ведения боя. По средствам, которые они используют. По тому, насколько они эффективны. О зависти и хейтерах — Вам завидуют? — Да. Пожалуй, самый тупой пример у меня был тогда, когда я только получила травму и надо было делать операцию. Шансов выжить тогда у меня было немного. Знакомые помогли с тем, чтобы операцию сделали в Израиле. Вот тогда люди завидовали, что я попала в Израиль. Хотя когда лежишь после операции и корчишься от боли — тебе все равно, в какой это стране происходит. Но были те, кто считал это поводом для зависти. — Публичному статусу завидовали? — Да. Особенно потому, что обо мне много видео снимают. Много этих видео стало уже после травмы. Тут нечему завидовать. Вообще, все вещи, которые связаны с жизненными испытаниями, в дальнейшем большинством воспринимается как повод для зависти, потому что им почему-то кажется, что все слишком легко дается. — Как вы научились на это не реагировать? — Я не то, что на 100% на все не реагирую. Просто в большинстве случаев это уже полный игнор, потому что на дурака обижаться — это бесполезное дело. — Самые смешные хейтеры, которые у вас были? — Религиозные структуры. Во-первых, я вступила в межфракционное парламентское объединение «Равные возможности», которое обеспечивает равные возможности всем категориям граждан. Во-вторых, я выступаю за недискриминацию, за равный доступ к труду и его оплаты, до запрета обязательного устоявшегося стиля для женщины или мужчины. Я понимаю, что представители ЛГБТ-сообщества — это наши граждане, их права нужно защищать и тоже этим занимаюсь. Я спокойно к этому отношусь, хотя среди ветеранов у нас достаточно агрессивное отношение к этому. Недавно была ситуация, когда один из ветеранов рассказал, что он гей, из-за этого он, конечно, попал под раздачу, бедный. Я понимаю, что буду заступаться за этих людей, несмотря на то, что какая-то часть ветеранов будет недовольна, мягко говоря. Даже не ветеранов, а националистов. Они будут недовольны, будут меня хейтить, но что делать? Это их убеждения, они с моими не совпадают. — Зачем вам все это? Все эти люди, вся эта помощь? — Хочется сделать мир лучше. Справедливее. Какие-то юношеские у меня убеждения. В целом — получается. Не всегда к идеалу, как бы хотелось, но получается. — Вы отстаиваете право людей выглядеть так, как они хотят. Как военное командование и чиновники воспринимали молодую девушку с зелеными волосами и татуировками? — Ой! В целом, с самого начала войны было непросто. Вот как говорят, что надо завоевать свое место под солнцем, так мне надо было завоевать свое место на фронте. Во-первых, сразу включали тезисы о том, что «женщин на фронте быть не может». Потому в апреле 2014 года мы с Еленой Белозерской были одни на всю структуру. Потом постепенно девушки начали подключаться. Мой внешний вид уже тогда был нестандартный — татуировки, индастриал в ухе, пирсинг. На меня немного косились, но говорили, что-то вроде «Молодое, глупое — перерастет!». Потом, со временем, когда мне срочно нужно было от какого-то большого военного командира, то все решали по телефону. Тогда же в целом коммуникацию в основном через телефоны поддерживали. Когда я уже приезжала на встречу, люди в основном не понимали, и договаривались о встрече именно со мной, говорили со мной, приходилось объяснять. Потом ко мне просто привыкли. Я стала известной и это воспринимали как данность: ну, да, девушка, ну ок, 20 лет. Со мной смирились. Сейчас чтобы я уже слышала вопрос о том, не хочу ли я перекраситься, или зачем мне столько татуировок — сейчас уже не решаются спрашивать. О «Госпитальерах» — Где сейчас «Госпитальеры» и что с ними происходит? — «Госпитальеры» работают на фронте. Мы остались на своих позициях, их даже прибавилось. У нас сложные участки фронта, там большое количество раненых. Мы обычно усиливаем более слабые бригады. Потому что одни бригады могут быть супер-обеспеченными по кадрам, а другие могут иметь одного парамедика на пяти позициях. Мы не являемся какой-то государственной структурой, мы не вошли ни в состав ВСУ, ни в какую другую официальную структуру. Мы зарегистрированы как общественная организация. В принципе, это позволяет нам быть более эффективными. У меня люди приезжают на ротацию на 15 или на 30 дней. Они имеют возможность быть на своей работе, на своей учебе, со своими семьями, и не являются столь оторванными от реальности. У нас был опыт 14-15 годов, когда человек приезжал и был на фронте по полгода-год, это было многовато. У нас были и самоубийства, и серьезные депрессии. Когда сделали ротационный метод, то людям стало легче, и в целом атмосфера стала спокойнее. Не так все истощены. — Один из ветеранов озвучил мнение, что в самом начале войны мы так старались защитить украинцев от войны, что очень с этим перестарались. Именно поэтому многие войну сейчас не воспринимают как часть нашей реальности. Это правда? — Как ветеран, я согласна с этим тезисом. Даже в 2014 году чувствовалась большая разница: ты только сейчас, буквально только что был в боях, кого-то вывозишь в тот же Днепр, раненых. Приезжаешь туда — а там фейерверки, шоу, вечеринки, людные улицы. К этому было трудно привыкнуть. С другой стороны я понимаю, что, в принципе, мы и защищаем Украину, чтобы все люди могли жить, чтобы дети могли рождаться и развиваться. Здесь есть тонкая грань. Но все же нужна была большая вовлеченность нашего общества, потому что много кого это вообще никак не затронуло. — Если большинство выключит телевизор и перестанет слышать о войне, то она для них прекратится? — Да. Я думаю, для половины населения Украины после этого война просто исчезнет. Много людей, которые никак не были касались войны, от нее уже устали. Вот такой вот абсурд.