Новая Польша (Польша): Аушвиц должен пробуждать в нас моральное беспокойство

Новая Польша: Когда вы впервые попали в музей Аушвиц-Биркенау? Петр Цивиньский: Довольно-таки поздно. Дело в том, что в подростковом возрасте я жил за границей. Мой отец — ученый. Когда власти ПНР ввели в 1981 году военное положение, он читал лекции в одном из итальянских университетов, там и остался. Нам с мамой позже разрешили переехать к нему. Впервые я приехал в Аушвиц в 90-х годах, когда был уже взрослым человеком, но так в него и не попал. — Почему? — Впал в такой ступор, что не смог зайти на территорию Аушвица. Нашел в себе силы это сделать в 1998-м. — Как вы считаете, начиная с какого возраста стоит приезжать в музей? — Это очень индивидуальный вопрос. Хорошо, если у человека, который собирается приехать, уже сформирована система ценностей. Как правило, это происходит в 16-19 лет. В этом возрасте мы разрываем пуповину связи с родителями, становимся самостоятельным. Аушвиц важно увидеть также тогда, когда мы создаем семью, когда у нас появляются дети. В такой момент некоторые экспонаты музея (детская одежда, обувь, игрушки маленьких жертв) очень сильно и болезненно воздействуют на человека, заставляют задуматься. — Я слышал, что больше всего шокирует посетителей экспозиция с тоннами волос жертв концлагеря. — По моим наблюдениям, людей больше всего шокируют не волосы, а тысячи пар обуви и горы чемоданов. Эти два элемента ударяют крепче всего. Сильное впечатление производит также Биркенау — это огромное пространство с бараками, руинами, фундаментом от бараков показывает масштаб преступлений нацистов. — Как выглядело освобождение концлагеря 27 января 1945 года? — Здесь оставалось около 7 тысяч узников, в том числе около 700 детей. После последнего Марша смерти, 18 января, лагерь перестал функционировать, как раньше. Заключенные перестали получать еду. Больные, обессиленные, умирающие… Кто-то лежал, те, у кого еще были силы, ходили и искали что-то съедобное. Была зима, мороз. Как вспоминали потом узники, снег скрипел под ногами. Находившиеся в лагере не очень понимали, что вокруг происходит. Когда 27 января Красная Армия освободила лагерь, многие узники даже боялись показываться. Люди были настолько обессилены, что некоторые просто не могли встать. Сотни человек умерли уже после освобождения. Они были так истощены, что не выжили. Красная Армия сразу организовала здесь полевой госпиталь. — Это правда, что некоторые узники потом вернулись в лагерь? — Да. Они хотели сохранить доказательства преступлений нацистов. После войны, в 1945 и 1946 годах, велась дискуссия о том, что делать с лагерем. Мнения были очень разные. Были и те, кто считал, что объект надо ликвидировать. Некоторые узники говорили, что тот, кто этого не пережил, ничего не поймет. Поэтому лучше стереть все с лица земли и, например, построить в этом месте университет или детский дом. Идей было много, тем не менее, подавляющее большинство бывших заключенных хотели видеть на этом месте музей. — Вы здесь работаете с 2006 года. Каково это — проводить столько времени в месте массовых убийств? — К тому, что находишься там, где убили более миллиона человек, невозможно привыкнуть. Здесь не получается отключить чувства и начать просто честно выполнять свои обязанности. Тем не менее, одно дело, когда ты приехал просто посмотреть, а другое — когда здесь работаешь. Ты делаешь что-то важное для других. Это цель, которая больше нас. Не хочу, чтобы прозвучало пафосно, но мы это делаем для мира, для окружающих, для лучшего понимания истории, памяти. Именно осознание миссии позволяет все упорядочить и справиться с эмоциями. — Расскажите, пожалуйста, о работе реставраторов. — В отделе реставрации — более ста человек, у них работа особенная. Люди, которые по 5-6 лет учились, готовились реставрировать произведения искусства, антикварные вещи, сидят и реставрируют обувь жертв, чемоданы, зубные щетки, протезы. Они реставрируют все, кроме волос. Это очень непросто. Во-первых, у реставраторов нет готовых решений для объектов, экспонатов первой половины XX века. Античное искусство, Средневековье, другие периоды, включая XIX век, — с этим нет проблем. Большинство материалов из этих эпох многократно исследовали, восстанавливали. XX же век, грубо говоря, еще не освоен. Пластик, другие синтетические материалы — ученые еще не знают, как эти материалы реставрировать. Во-вторых — кто в нашем мире реставрирует чемоданы или старую обувь, зубные щетки? Этого не делают. Кто реставрирует бетонный пол? Если он испортился, люди заливают новый. — В СМИ много писали о том, что музей якобы не пригласил на торжества президента России. Это правда? — Мы приглашаем только бывших узников. Что касается глав государств, процедура выглядит иначе. Мы информируем посольства разных стран о торжествах и просим сообщить нам, делегация какого уровня приедет. Государства сами решают, кто их будет представлять. Ни один президент не получил от нас официального приглашения. Поэтому все разговоры о том, что Путин не был приглашен в Аушвиц-Биркенау, — полная ерунда. — Как вы восприняли обвинения Путина в том, что Польша якобы находилась в сговоре с Гитлером? — Такие слова не должны были прозвучать. Мне особенно неприятно то, что это все происходило накануне годовщины освобождения концлагеря. Я понимаю, что Кремлю надо было готовить свои политические торжества в Иерусалиме, дискредитировать нас. Тем не менее, я считаю глубоко аморальной попытку какой бы то ни было политической борьбы накануне Международного дня памяти жертв Холокоста. Я бы хотел, чтобы в этот день не проходили политические выяснения отношений. — Я слышал об очень эффективной модели финансирования музея. — Двенадцать лет назад я понял, что затраты музея будут с каждым годом расти. На территории площадью порядка 200 гектаров у нас находится 155 зданий и сооружений, около 300 разрушенных зданий, сотни тысяч экспонатов. Содержать все это из средств министерства культуры нереально. Есть международные фонды, но мы же не можем постоянно обращаться к ним с просьбой выделить средства на реставрацию какого-то барака или вышки, фундамента или экспонатов. Это все стоит огромных денег. — Какое решение вы нашли? — Мы создали специальный фонд, который распоряжается средствами 38 государств-жертвователей. Основной капитал этого фонда мы не тратим. Средства, которые нам перечисляют, фонд инвестирует в облигации с очень низким уровнем риска. — Вы можете назвать суммы? — Основной капитал на данный момент составляет около 120 миллионов евро. В течение ближайших двух лет сумма достигнет 180 миллионов. Проценты, которые зарабатывает этот капитал (около 2 миллионов евро), фонд отправляет в музей, мы инвестируем их в реставрацию. — Главную экспозицию создавали в 50 — 70-х годах прошлого века. Хотите ли вы ее как-то изменить? — Да, в ближайшие годы. Мы не будем менять характер музея, он не станет исторически-повествовательным, хотя сейчас это очень модно. В последнее время делают музеи, посещение которых напоминает прочтение книги. У нас же все останется по-прежнему. Главным будет место, объекты, экспонаты. Выставка, как и сейчас, будет состоять из части, посвященной Холокосту, и части, показывающей, как выглядела жизнь в лагере. Появится еще одна часть, в которой мы покажем, что концлагерь — это хорошо продуманный проект, который был связан с разными фирмами, банком Третьего рейха. Аушвиц-Биркенау ведь не появился из ниоткуда. Все здесь было детально продумано, хорошо организовано. Иногда люди говорят, что это нечеловеческое место, что эсэсовцы — нелюди. Нет, это все — дело рук человеческих. Организаторы должны были приложить немало усилий, чтобы все организовать, создать инфраструктуру, продумать логистику. Страшно звучит, но нацисты очень профессионально подошли к вопросу. Это не та ситуация, когда одно племя набрасывается на другое и все друг друга убивают. Аушвиц — результат цивилизационных процессов, которые нацисты направили не на благо, а ради абсолютного зла. — Как заинтересовать молодежь Аушвицем? Для них же это довольно-таки абстрактная тема. — Искать понятный им язык. Молодежь живет в эпоху невероятных цивилизационных изменений. Меняется все: духовность, коммуникации, системы семейных отношений, связь человека с обществом, территорией, на которой он живет. Я даже не говорю о технологическом прогрессе. Школа не поспевает за этими изменениями. Молодежь смеется над несчастными учителями информатики, которые рассказывают им о программе Word в то время, когда они монтируют фильмы и делают в приложениях клипы. Мы должны владеть языком тех, кто к нам приезжает. Если бы в Аушвиц приехала группа из страны, языка которой мы не знаем, мы бы искали для них переводчика. Такая же ситуация с молодыми людьми. — Должен ли музей поспевать за новшествами? — Должен. В конце 90-х были серьезные дискуссии о том, стоит ли нам создавать сайт музея. Еще 11-12 лет назад мы спорили, нужна ли музею страница на Facebook. Сегодня это звучит смешно, но так было! Вспоминаю одну крупную международную конференцию, посвященную новым медиа и социальным сетям, на которой два очень уважаемых ученых прочитали доклады о том, что социальные сети никак не могут быть связаны с местами памяти, что это кощунство и т.д. Но мы поддались на этот абсурд. Понимаете, это не вопрос «быть или не быть». Если в Интернете есть люди, значит мы должны быть для них доступны. Если мы хотим, чтобы об Аушвице знал весь мир, мы просто обязаны сами идти навстречу людям. Ведь лишь ничтожный процент из них сможет приехать в Польшу и увидеть все воочию. — Чему нас учит Аушвиц-Биркенау? — Узники концлагеря часто повторяли слова «никогда больше!». Казалось, что они стали для мира лозунгом. Мы говорили, что такое никогда больше не должно повториться, но сегодня в разных уголках мира льется кровь, а мы безмолвствуем. Мы становимся все более пассивны. Когда несколько лет назад в Мьянме уничтожали этническую группу рохинджа, никто не протестовал. В наши дни более миллиона уйгуров сидит в Китае в лагерях, но мир бездействует. Мне кажется, что наши главные враги — пассивность и равнодушие. Аушвиц учит нас не быть равнодушными. Надеюсь, что во время посещения нашего музея рождается моральное беспокойство. Не только сочувствие, грусть, шок, но и моральное беспокойство, касающееся нас лично, нашего времени. Мы живем в мире, в котором очень быстро распространяются антисемитизм, расизм, ксенофобия. Сейчас сложно найти страну, свободную от популизма и безответственной политики. Мне кажется, что Аушвиц должен пробуждать в нас беспокойство о завтрашнем дне, должен помогать более зрело смотреть на нас самих. Я хотел бы, чтобы гости выходили из музея не столько расстроенные и разбитые, сколько решительно настроенные на своем уровне не соглашаться с проявлением ненависти, унижением других людей. Я понимаю, что поставить «лайк» в соцсетях под статьей очень легко, но только это ничего не решает. Вечером люди не помнят, что они «лайкали» утром. «Лайками» и «перепостами» мир от трагедий не спасти! — Вы нашли ответ на вопрос, почему Аушвиц был возможен? — Нет. Но мне не нравится, когда люди разводят руками и предъявляют претензии к Богу. Папа Римский Бенедикт XVI, когда приезжал сюда, в своем выступлении многократно задавал вопрос: «Господи, как ты мог это допустить?» Я не люблю этот вопрос. Мне кажется, что в первую очередь мы должны понять, почему такое допустили люди. Скажем честно, Аушвиц-Биркенау — это рукотворная история, результат деятельности людей. Очень легко перекинуть ответственность на Бога, но это не решает проблему. Причину стоит искать в нас.