Дмитрий Крымов: поведение Мединского на моем спектакле — это «предельное дурновкусие»

«Борис Годунов» Александра Пушкина — драма о царе и народе, о боярах и авантюристах, об иностранных интервентах и о непобедимой силе народной молвы. Не все это попало в спектакль Дмитрия Крымова под названием просто «Борис». Почему? И что сказал режиссеру Владимир Мединский, который опоздал на спектакль и со сцены был отчитан самим царем? На эти и другие вопросы в интервью главному редактору Business FM Илье Копелевичу ответил театральный режиссер Дмитрий Крымов. Вы воспринимаете текст Пушкина как актуально-политический? Дмитрий Крымов: Да. Хотя политика меня в случае спектаклей, которые я делаю, не очень интересует, но у Пушкина вообще все криминально-политически. Можно повернуться к этому спиной и уходить, но все равно вся твоя спина будет белая. «Борис» — это не полностью «Борис Годунов». Это некая фантазия, интерпретация. Это интерпретация чисто художественная? Вы просто не хотели воспроизводить хрестоматийного «Бориса Годунова»? Или она актуализирующая специально, чтобы перенести героев этой всем известной пьесы, сделать их сегодняшними? Чего здесь больше — игры или актуализации? Дмитрий Крымов: Одно другое не исключает. Это игра, чтобы сделать их современными, чтобы чувства у меня как у зрителя было к ним современное. Потому что я совершенно не уверен, что если играть все, как написано… Я не верю вообще в этот путь. Все прочитали все что нужно, и в том, чтобы идти смотреть, как играют люди уже тобой прочитанное, есть какое-то театральное рабство, иллюстрация уже тобой прочитанного. Это как детские книжки — могут быть хорошие иллюстрации или плохие. Но даже хорошие — ты читаешь про рыцаря, у него справа шашка, и ты видишь этого рыцаря, душа твоя радуется, потому что ты прочитал, увидел, как нарисовано, никакого нового шока нет. Иллюстрация — это определенный вид деятельности, которым мне неинтересно заниматься. Поэтому как-то перелопачиваешь это все. Я понимаю, что это многим может не прийтись по вкусу, но что делать. Мне показалось, что Борис хоть и современный, он во многом похож на того Бориса Годунова, и этот образ примерно равен властителю, он не меняется. Бояре, Шуйский — тоже. Дмитрий Крымов: А почему вы думаете, что он похож? Его играл, скажем, Шаляпин, наверное, он был похож на Бориса Годунова. Нет, не внешне, а он, как мне кажется, в вашей интерпретации — это полностью тот самый властитель, который проходит путь от того, что вначале все готовы его целовать и преклоняться, и он готов этим наслаждаться и разыгрывать и скромность, и все что угодно, потом времена меняются, он видит измену и уход, падение. А, например, его главный соперник Лжедмитрий совсем другой. Поляков просто нет. Марина Мнишек вроде бы есть, но она совсем условная, это игра в Марину Мнишек. Какие-то знаменитые фразы есть, а какие-то вы отбросили. Поэтому я бы хотел понять почему. Дмитрий Крымов: Потому что я делаю свое произведение, и у меня совершенно не было задачи все знаменитые фразы туда включить, или всех поляков, или всех Мнишек. У меня такое мышление, мне трудно его отстаивать, потому что оно может нравиться или не нравиться, но оно такое — я придумываю свой спектакль. Почему вы не взяли все изумруды из пещеры Али-Бабы? Потому что я не за ними пришел, мне не нужны они сейчас, мне только рубины нужны. Рубины, два бриллианта и немного золота. И там столько осталось? Конечно, осталось, мы еще можем туда сходить. Я делал «Анну Каренину», и там еще больше осталось за бортом. Нет, конечно. Там только одна линия вообще. Дмитрий Крымов: Конечно. А здесь другой ход совсем, тут никакое не царство, это просто плебейская власть. Там цари и бояре в шапках, шубах, в чем они там ходили... А здесь это жулики, это мафия. Это как у Брехта, этот ход больше похож на «Страх и отчаяние в Третьей империи». Это страшная шобла жуликов, которая захватила власть и издевается над людьми и над собой. Выбор интуитивен или все-таки сознателен? Дмитрий Крымов: Мне кажется, здесь интуиция и сознательность как-то вместе. Интуиция у человека дикого может что-то другое сказать. Или у другого человека, который все знает, как я. Он для себя это сделает. Я не знаю, такое стихотворение написалось. Это, наверное, называется — я все время как-то юмористически относился — авторский театр. Я недавно слышал песню Окуджавы «Память о Высоцком». Я не могу сказать, что это какая-то сногсшибательная песня. У него много других потрясающих песен. А это, я даже когда ее услышал в 1980 году, я подумал: а что, он к Высоцкому плохо относился? Какой-то там аист, куда-то летит, а где Высоцкий? А почему он не взял оттуда то, что он взял из «Арбата», из «Леньки Королева», из «Ключ дрожит в замке», из «Войны», из каких-то других вещей? Это полноценность, а здесь какой-то росчерк. Но ответа же нет. Потому что он Окуджава, потому что он написал такое стихотворение. А дальше можно ему задавать вопросы, а можно и не задавать. Есть темы, которые огромны, и иногда писатель, поэт или режиссер возвращается к ним постоянно. Например, Чехова я уже сколько делал и еще готов завтра начать все три пьесы делать заново. И если получится, я и начну это делать, потому что что-то недосказал там, и находится какой-то другой поворот. А иногда сделаешь «Бориса Годунова» вот так, и когда еще придет охота? А может, и придет, и какой-то другой угол будет. Почему? Не знаю. Тут нет никакой логики, которой можно было бы оправдаться. «Все, что сейчас происходит, на мой взгляд, это дурной концерт». Сам общий прием, в котором поставлен спектакль, это концерт, может быть, капустник, может быть, корпоратив по случаю инаугурации Бориса... Дмитрий Крымов: Все, что сейчас происходит, это концерт? Это плохой концерт. Это интуитивно, чисто художественно или это все-таки сознательный и символический выбор? Я должен видеть символ или мне не надо? Дмитрий Крымов: Что хотите, то и видьте. Если хотите от меня узнать, почему концерт, — потому что все, что сейчас происходит, на мой взгляд, это дурной концерт. Дурновкусие. Просто концерт. Вам важно, чтобы на этом спектакле публика именно смеялась, чего в классическом «Борисе Годунове» абсолютно невозможно себе предположить? Дмитрий Крымов: Вообще мне это очень важно, потому что жизнь состоит из каких-то реакций очень разных. Иногда смеешься, потому что смешно. Но в данном случае я надеюсь, что смеются не потому, что смешно. Что там смешного, когда человек не может произнести стихотворение Пушкина и пыжится, краснеет? Это нелепо, жалкое зрелище, это унизительно. Речь идет о боярах, которые выступают перед... Дмитрий Крымов: ...которые как бы ему елей льют. Это очень узнаваемые образы. Дмитрий Крымов: Это смешно, я тоже смеялся, когда в первый раз увидел, но это какой-то смех на грани чего-то брезгливого и брезгливо-философского, потому что все, что происходит в дурном концерте в жизни, очень часто вот так. Мне рассказывали, когда был юбилей Чехова, как это в его родном городе происходило. Сначала утром принесли венки какие-то люди, потом через час пришли ветераны, и те венки убрали, принесли ветераны венки. Так пять или шесть раз. Потом кто-то приезжал главный, не помню кто, Медведев, Путин. В конце концов, вообще все венки к чертовой матери унесли, как будто их не было. Его не поздравляли ни ветераны, ни люди, ни пионеры. Это же пародия. Это же концерт. Спектакль, на котором я был, — это именно концерт. И те, кто смотрит это как капустник на тему, правы все-таки? Я, например, чуть-чуть пытался прочитать символы. Но не стоило этого делать? Дмитрий Крымов: Капустник — это и есть символ нашей жизни. Это образ. Капустник как образ нашей жизни. Я стараюсь не смотреть телевизор, но если зайдешь на наши каналы — это просто вообще капустник нашей жизни. Вместе с последними известиями, которые подчас очень драматичны, и там не до смеха. «Твое поведение как министра культуры должно показывать, как себя вести другим». Самый смешной момент на спектакле, на котором я был, когда с опозданием минут на десять в зал, довольно заметно пробираясь через все ряды, вошел тогда еще министр культуры Владимир Мединский. Дмитрий Крымов: Там была ситуация хуже: он пришел вовремя, он просто решил поговорить по телефону в середине спектакля и ушел, минут десять отсутствовал, а потом вернулся. И прекрасно отыграл Борис, Тимофей Трибунцев, который прямо к нему обратился: «А зря вы опоздали, здесь было много интересного». Зал взорвался. Дмитрий Крымов: У меня смех это не вызывает, у меня вызывает это ужас. Это предельное дурновкусие, которое руководит культурой. Так нельзя себя вести, потому что твое поведение как министра культуры должно показывать, как себя вести другим. Не знаю, Трамп так себя ведет? Вся страна стала так себя вести. Значит, можно. У нас то же самое. Это отмашка всем. У меня директор театра, откуда я ушел, точно так же на моих спектаклях, на премьере, так же разговаривала по телефону, так же уходила. Можно. Она, может быть, не видела Мединского. Это в воздухе разливается. Это указание, как можно себя вести, как можно воровать, как можно лгать, как можно дурновкусно вести концерты и изображать из этого пафосный патриотизм. Это дурновкусие. Все эти цветы на бульваре со светящимися лампочками... А вообще все-таки театр, режиссеры — неизбежно люди так или иначе зависимые, потому что это не индивидуальное творчество, это творчество, которое нуждается в подмостках и подпорках. Поэтому когда приходит министр культуры или еще какой-нибудь важный, влиятельный человек, вас вообще волнует, с чем он подойдет после спектакля? Интересно, кстати, какое мнение высказал Владимир Александрович [Мединский]. Дмитрий Крымов: Он ко мне не подходил. То есть он посмотрел и ушел? Дмитрий Крымов: Я не знаю, я просто не знаю. Ко мне толпы народа подходят, кто хочет. Он, наверное, не захотел. Вообще, это тоже вроде как-то не очень культурно, по-моему. Тем не менее вы волнуетесь, когда приходят министры? Дмитрий Крымов: Я волнуюсь, когда приходит просто публика. Это страшно. Особенно на первых спектаклях, когда ты еще не знаешь, что ты сделал. Вот ты сделал и становишься заложником того, как это пойдет, как это примут. Это как ты рожаешь ребенка, отдаешь его в школу — как он придет после 1 сентября первого класса или из детского сада. Вот я, например, в детском саду заперся в туалете, и воспитательница позвонила моей маме, чтобы она меня забрала и больше не приводила. Что-то мне там не понравилось, я уже не помню что, но как-то с детским садом не сложилось. Не сложилось с этой лазейкой в жизнь, куда ребенок должен входить. Так и спектакль — ты его сделаешь и показываешь публике. Вдруг публика запрется в туалете, или спектакль запрется от нее в туалете, и не будет контакта. Это страшно. А кто придет... Вот вчера на спектакль «Сережа» в МХТ по мотивам «Анны Карениной» пришла Инна Натановна Соловьева, историк театра, столп нашей культуры, подруга моих родителей. Вот это я волновался. И то волновался, а мне говорили: «Ну что ты волнуешься, ты уже тоже не мальчик. Надо на себя ориентироваться. Что она тебе скажет? «Хорошо, Дима», — ты обрадуешься. «Плохо, Дима», — ты расстроишься. Что это изменит?» Я хочу быть свободным. Высшего авторитета, чем мой папа (Анатолий Эфрос, советский режиссер театра и кино. — Business FM), уже много лет не существующего здесь, у меня нет. Даже сейчас было бы очень важно, если бы он посмотрел и мне бы два слова сказал по этому поводу. Кощунственно, может быть, так говорить, но даже этого я не хочу. Я хочу сам. Хуже, если бы Мединский посмотрел и сделал бы из этого историю, что надо закрыть, потому что там гробы выносят или рояль падает. Мало ли к чему можно придраться. Он, слава богу, этого не сделал, спасибо большое. Я готов всех уважать. Просто человек, который пришел ко мне на спектакль, уже вызывает во мне страх. Особенный страх у меня вызывает публика, которая по виду не моя. Я когда представляю себе вид моей публики, это необязательно молодежь, хотя в основном. Но иногда приходит публика странная для меня, и я с опаской смотрю, думаю: «Боже мой, а что они пришли? Им же не должно понравиться». И некоторые действительно уходят, с первых спектаклей «Бориса» уходили. Я вижу, такой подтянутый мужчина, в свитере, накаченный, и с ним женщина цокает каблуками. Я думаю: «Понятно, это не мои ребята». Иногда ошибаешься, иногда вдруг подходит кто-то совершенно по виду тетя-мотя и вдруг такое начинает говорить — просто расплываешься. Не всегда попадаешь в точное угадывание по виду и по лицу. Это новое для меня. Кстати, после ухода из театра (Школа драматического искусства. — Business FM) и МХАТ, и «Борис» в Музее Москвы, и Театр наций — смена публики, это было страшновато. А вам хотелось бы иметь свой театр со своей труппой и своей публикой? Насколько вообще это важно, чтобы быть полноценным, с точки зрения режиссера? Дмитрий Крымов: Полноценным можно и без этого быть, но это всегда очень заманчиво. Просто сейчас мы живем в таких условиях, когда то, что мне нужно, и то, что когда-то Анатолий Васильев, глава Школы драматического искусства, предоставил мне эту возможность, построил театр, позвал нас, позвал меня руководитель лабораторией, и там была полная свобода. Он построил здание сначала на Поварской, потом на Сретенке. Он предоставил мне и моей группе зарплату и помещение — «делайте, что хотите!» Когда он узнал, что я с художниками делаю, он очень обрадовался и открыл двери своего закрытого театра для нас. Сейчас такого помещения, «беру кого хочу», и чтобы хотя бы небольшую зарплату получали (мы когда-то подавали на грант, тогда были очень маленькие деньги, мы все спектакли делали на коленке), сейчас вообще такого я не вижу. «У меня волосы шевелятся, сколько это может стоить». Вы вообще погружены в тему, сколько стоит поставить спектакль? Дмитрий Крымов: Еще бы. Конечно. А как же? Сколько стоит проект «Борис»? Дмитрий Крымов: Спросите Леонида Семеновича (Леонид Роберман, театральный продюсер. — Business FM). Я погружен, но не хочу выдавать его бухгалтерию. Много очень стоит. Он вообще очень крупный поступок сделал в смысле «Бориса». Я сейчас не про качество спектакля говорю. Он решился это сделать, там занято огромное количество народа, больше 25 человек, что для антрепризы нехарактерно. Антреприза в нашем представлении — это чтобы деньги зарабатывать: два человека, стул, чтобы попроще возить. А этот спектакль вывезти трудно. Но он в это поверил, вложился. Он какой-то уникальный человек с уникальным поведением. А тут государство помогало или нет? В основном у нас театр все равно с государственной поддержкой существует. Дмитрий Крымов: По-моему, Москва дала какое-то количество денег, которое пошло на рекламу, на обустройство. Там ничего нет, там помещение пустое. То, что вы видели, вывозится после спектакля, до последней лампочки, до последнего проводка. И оно голое. Там что-то происходит месяц, потом это завозится, идет установка ночью, утром прогон, вечером спектакль. И так блок спектаклей из шести или семи. У меня волосы шевелятся, сколько это может стоить. Я знаю, сколько это стоит, но я стараюсь об этом не думать, потому что это будет меня сковывать. Но мне нужно, я убеждаю Робермана, что это нужно. Например, убедить его, что ворон нужен, было очень трудно, потому что можно и без ворона. Ворон потрясающий в конце. Дмитрий Крымов: Когда он уже завоевал доверие публики, он стал безусловен. Риск исключен при живом летающем вороне? Клюнет кого-нибудь. Или улетит. Дмитрий Крымов: Нет, он дрессированный. Открою секрет. Там два ворона: один летает, а второй кланяется. На вид один, а на самом деле два. Но повторяю, Робермана можно убедить в том, что это нужно, и он тебе поверит. Во всяком случае, мне. «Я начал блуждать не от хорошей жизни в театре». У вас есть все-таки свои актеры. Может быть, не целая полноценная труппа, но несколько актеров. И уж точно актриса Смольникова, которая в каждом вашем спектакле. Каково им живется, когда их наставник, режиссер, лидер блуждает из театра в театр? Дмитрий Крымов: Я начал блуждать не от хорошей жизни в театре. Просто мой спектакль в Школе драматического искусства по финансовым соображениям или по каким-то другим — мне были названы финансовые соображения — отложили на девять месяцев. Я так подумал, что же кто-то, из-за того что у кого-то нет денег, будет распоряжаться девятью месяцами моей жизни. Я порасстраивался три дня. Что вы ставили? Дмитрий Крымов: «Безприданницу». Но она же вышла. Дмитрий Крымов: Через девять месяцев. Она была отложена. Ну, я пошел найти себе работу. Если там нет денег, чтобы делать спектакли, для которых я вообще жизнь изменил, чтобы их делать. Я не пишу картины теперь, которые бы мог продавать, я хочу делать спектакли, это моя жизнь. Ну как так, на девять месяцев кто-то скажет: давайте я у вас заберу, вы пойдите погуляйте. А почему вы думаете, что соображения были не финансовые? Я видел «Безприданницу», она общечеловеческая, там никто не придерется. Дмитрий Крымов: Нет, это уже был финал, никто же не знал, что я буду делать. Я уже сделал, никто не видел. Я не имею в виду политические причины. Но какие-то соображения у директора были — и отложил, хорошо. Может быть по-разному. А что меня обвинять? Я хочу каждый день ходить на репетицию. Я найду место, где делать. Если бы не позвал Женя Миронов с «Му-Му», так я бы дома сделал. Было бы еще лучше — он дома делает спектакли. Я позову 25 человек, буду показывать. Вы сказали, что телевизор не смотрите. Тут вы не уникальны. Смотрите ли вы кино? Смотрите ли вы сериалы? Поскольку сегодня сериалы, кажется, смотрят все. Дмитрий Крымов: К сожалению, когда я прихожу вечером домой и мне нужно записать что-то, какие-то мысли по поводу сегодняшнего дня или завтрашней репетиции, я настолько уже к вечеру устаю, это писание занимает какое-то время, моя жена говорит, давай посмотрим кино. И как-то у нас часто очень не получается. Иногда получается. Вот я недавно посмотрел замечательный фильм «Два папы». Замечательные две роли, просто замечательные. Это новый фильм, драма, немножко голливудская, но игра просто потрясающая. Я чуть шире хотел спросить. В окружающем культурном пространстве что вас интересует и задевает? А что, может быть, возмущает? Дмитрий Крымов: Интересует что-то хорошее. Я все время покупаю какие-то книжки, открываю их, бросаю на десятой странице, покупаю еще и редко когда прохожу до конца. Вам надо электронную освоить. Дмитрий Крымов: Нет, мне нравятся книжки. Если до десятой страницы, то стоит ли? Дмитрий Крымов: Стоит, стоит. Потому что открываешь и мечтаешь, что это будет до конца. А те, которые дальше пошли? Такие же можно выделить? Дмитрий Крымов: Да, я, например, прочитал всего [Евгения] Водолазкина, что он издал, всего [Михаила] Шишкина. Сейчас открыл, будете смеяться, мне просто нужно было, Диккенса, оторваться не мог, два романа проглотил. Просто такая прелесть. Я смеялся, улыбался, ловил себя на том, что читаю с улыбкой. Это удивительный писатель. А в театре? Приходится ходить? Или режиссеры не любят смотреть друг друга? Дмитрий Крымов: Это не так вульгарно, но просто это потраченный вечер. Книжку можно отложить, кино можно выключить, а театр... Причем, если там знакомые, значит, не уйдешь, надо потом говорить что-то. Бывает довольно сложно. Как-то у меня вера в то, что я увижу что-то такое, чтобы положить в нагрудный карман к сердцу и меня бы грело, небольшая. Она есть, к некоторым редким режиссерам эта вера у меня большая. В каких театрах вам нравится публика? В каких театрах вы видите, что публика — как вы, это ваша публика? Дмитрий Крымов: Мне, например, у Фоменко («Мастерская Петра Фоменко». — Business FM) очень нравится публика. Я очень рад, что сейчас там делаю спектакль (оперу «Дон Жуан» Моцарта), и вот это я нервничаю. Сейчас не нервничаю, сейчас я нервничаю, чтобы сделать спектакль, но когда я его сделаю, буду нервничать, как эта хорошая публика, которая мне всегда нравится, съест мое блюдо. Может быть, для нее будет слишком остро. Или солоно. Может быть, не знаю. Ведь у Фоменко в основном спектакли, которые зрителя не шокируют. Это классика и близкое к классике. Дмитрий Крымов: Поэтому мне и интересно. Мне интересно, как публика воспримет то, что я придумал. Может она как-то скукожится или не придет, не дай бог. Я не знаю. Это как раз вопрос очень нервный. Но я стараюсь о нем сейчас не думать, потому что тогда ты будешь или специально подлаживаться, или специально шокировать, а я просто хочу сделать свой хороший спектакль. «При том количестве вранья кругом театр — то место, когда можно словить живую мысль и живое чувство». Вы ощущаете, что спустя какую-то паузу сейчас театр в Москве, Петербурге и, может быть, не только — про остальные города я просто не знаю, но в Москве и Петербурге точно — приобрел какую-то чрезвычайную роль? Он играл когда-то такую роль, в 70-е, после того как политика ушла с трибун и переместилась в театр. И сейчас такое же возрождение. Есть ли у вас такое ощущение театра и чем вы его объясните? Дмитрий Крымов: Есть. Про Театр на Таганке и про многие другие театры тех времен — 70-х, 80-х — не писали особо в газетах. Это обсуждалось в кухонном формате, сарафанным радио. Сейчас это все представлено, об этом говорят. То есть не то чтобы он куда-то загнан, что это какое-то единственное место. Нет, об этом говорят тоже. Но интерес к этому, и конфликты, и споры даже острее, чем в те годы. Дмитрий Крымов: Не знаю ответа, но думаю, что при том количестве вранья кругом театр — то место, когда можно словить живую мысль и живое чувство. И оно здесь и сейчас тебя настигнет. И оно, тьфу-тьфу-тьфу, практически может быть неподконтрольно, а оно при тебе сейчас рождается. По-моему, люди за этим и идут, за этой возможностью в этот момент ощутить себя народом. Вот я всегда смотрел в щелочку, как собирается публика на мои спектакли, и, как я уже сказал, это довольно страшно. Они все разные: кто-то по телефону, кто-то парой, кто-то один, кто-то старушка. Как им рассказать эту историю, которые мы делали год? А когда выходишь на поклон, очень часто я видел лица — это народ. Приходит толпа — уходит народ. И они ощущают себя так. Они не знакомы. Когда сидят с радостными лицами и одинаково аплодируют... Вот вчера в МХТ вышел на поклоны, чего не делал давно, но я просто не приходил на спектакли, а сейчас актеры меня вызвали. Это удивительное чувство в МХТ. За этим и приходят, я думаю, чтобы ощутить себя не толпой, а народом. Как вы думаете, почему российское государство в разных его формах и в разные времена, с тех пор как театр в России стал важным, всегда толерантно относилось к тому вольнодумию, которое в театре происходило? Дмитрий Крымов: Толерантно — в смысле хорошо или плохо? Может, и не хорошо, но терпимо. Дмитрий Крымов: Ну как терпимо? Ничего себе терпимо. «На дне» запрещали-запрещали, а поставили. Дмитрий Крымов: Мейерхольд — терпимо? Таиров — терпимо? Нет, 30-е годы все-таки выпадают, безусловно. Все-таки это совсем особое время. Но что в царские времена, что в поздние советские театр всегда был каким-то разрешенным, допустимым центром, где люди были в сто раз смелее, чем везде. Дмитрий Крымов: Как бы не сглазить таким утверждением. А то одно движение плеча — и все будет наоборот. Но вообще, знаете, я читал книжку замечательную, но я и раньше об этом знал, называется «Страдающее Средневековье». Жизнь в Средние века была очень регламентированна. Просто очень-очень-очень. Но было какое-то количество праздничных дней, не только Масленица, их было довольно много, когда разрешалось все. Разрешалось даже в церквях вести пародию на церковь — пародировать службу, священников, то есть самое-самое. Разрешалось практически все. Это не только в России, а вообще в мире: во Франции, в Германии. Если взять старые часословы, где какие-то божественные картинки, на полях делается что угодно, вплоть до физического неприличия, связанного с этими святыми. То есть людей нельзя все время держать вот так, это, наверное, даже советская власть понимала. Поэтому в театре можно... Почему Таганку не закрывали? Что, [Юрий] Любимов был такой уж?.. Он, конечно, был умелый политик, но что такое умелый политик, который ждет, чтобы помощник Брежнева назначил какую-то аудиенцию. Театр ведь не обязательно даже закрывать, его достаточно не поддерживать. Театр не выживает, к сожалению. Дмитрий Крымов: Или не поддерживать, да. Или цикнуть еще посильнее. Может быть, это причина, что где-то пар должен выходить, иначе просто все лопнет.