Запечатлевшие Москву: Михаил Дашевский — о городских сюжетах и «своей» столице

Михаил Дашевский — доктор технических наук, гидротехник (специалист по виброзащите зданий). Фотография — его увлечение, с годами превратившееся в отточенное мастерство. Михаил Аронович рассказал mos.ru, почему для фотографа, как и для инженера, так важно своевременно уловить вибрации жизни — отдачу собственных впечатлений, и как он характеризует жанр, в котором работает уже много лет. — Как вы решили заняться фотографией? Сколько вам было лет, когда вы поняли, что это ваше? — Меня фотографировать научили в школе. Нас всех этому учил преподаватель физики. У меня был тогда аппарат «Комсомолец», он же «Любитель», и я снимал какую-то фигню и своих одноклассников. После окончания института, где я получил специальность гидротехника, я уехал сначала в Сталинград, а потом в Братск. И снимал с моим однокурсником Сталинград — перекрытие Волги, самосвалы… Это была сказочная картина — то, как ее забрасывают кубами и нарастает эта перемычка. Все это делалось ночью. Работы начались днем, но снимали мы ночью на мосту — пришлось к чему-то прислоняться, потому что я снимал «Зенитом», а у него подходящих выдержек нет. Потом в Братске я снимал технологию железнения бетона в отсасывающей трубе… Как-то мой друг Паша Комаров показал мне снимок березы — он сделал его снизу, и я совершенно ошалел от этого фото. У Родченко есть такой снимок, но тогда мы не знали никакого Родченко. В 1962 году я вернулся в Москву и стал потихоньку снимать. В 1968-м, когда я защитил диссертацию, мой приятель Коля Щербак предложил мне вступить в клуб «Новатор». Он сказал: «Что ты все ходишь, слоняешься, всем свои фотокарточки всяких событий московских показываешь? Пойдем в “Новатор”! Посмотришь, тебе там понравится». И мы с ним пошли в «Новатор». Я показал свои отпечатки, там они тоже понравились, и меня приняли в клуб. — Расскажете о первых запомнившихся снимках, сделанных уже в «Новаторе»? — В том же году, в день, когда отмечалось 50-летие Ленинского комсомола, 25 октября, нас всем отделом НИИ, где я тогда работал, отправили в оцепление у гостиницы «Москва», поскольку дружинников не хватало. Нашей задачей было отлавливать в колоннах нетрезвых граждан и прислонять их к оградке Александровского сада, чтобы они отдыхали и не шли на Красную площадь. Мы все это делали, а потом пришел милиционер, капитан, и сказал: «Спасибо вам, ребята, вы свое дело сделали, можете идти домой. А кто хочет, может идти на Красную — там все еще на трибуне, вы пройдете прямо в первом ряду». У меня с собой был фотоаппарат с телевиком «Таир-3». Я прошел в первом ряду, встал меж двух рядов солдат в положении «стрельба стоя», как в биатлоне, и снял всю трибуну — Брежнев, два чеха и Косыгин. Брежнев это увидел, показал на меня пальцем, и это я тоже снял. Но фотография не такая уж интересная: ну и что, Леонид Ильич показывает пальцем. Я что, буду бегать и всем рассказывать, что это он на меня показал? Но момент, конечно, запомнился. Уже спустя какое-то время мой товарищ по «Новатору» Илья Соломонович Меттер помог с этой проблемой — когда уж слишком заметно, что ты снимаешь. Он был инструментальщик от бога, слесарь, начальник цеха — умел буквально все. И он мне подарил «кривое ружье». Это обычный объектив, на который надевается что-то вроде бленды. Она закрывается, сбоку у нее дырка, а там стоит призма. Обычно она закрыта. Когда вы открываете, чтобы был перпендикулярный ход света, можете смотреть на памятник Ленину, а снимать хулиганов. Если бы я снимал хулиганов в открытую, мне набили бы морду и отняли фотоаппарат, а так — все хорошо, я снимаю памятник Ленину. Ну, некоторые догадливые хулиганы спрашивали: «Чего, снимаешь нас?» — и начинались «разговорчики в строю». — Сейчас вы что-то снимаете? — Очень мало. Зато недавно написал, как я его называю, трактат о том, как снимаю, и о специфике собственного жанра. Его попросила написать историк фотографии и куратор многих знаменитых фотовыставок Ирина Чмырева. Эссе называется «Документальный импрессионизм как выражение психологии жизни». Всего 15 страниц. Я снимаю не события, а жизнь. Если удается уловить саму жизнь — не когда что-то происходит, а когда вообще ничего не происходит. Например, кто-то проводит время сам по себе, о чем-то задумавшись, или просто куда-то идет, то получается достоверно, без фальши. Поэтому мой жанр все же документальный, но импрессионизм — ведь меня это впечатлило, и я делюсь своим впечатлением. И поэтому я почти никогда не делал постановочных фото. Вот пример: эта девочка из альбома «Затонувшее время» с совершенно невероятным пронзительным взглядом. Я сфотографировал ее, когда мы возвращались из похода. Мы собрали байдарки, сложили их, упаковали, сейчас все соберем и пойдем на дорогу — ждать попутную машину, чтобы нас подцепили до станции. И я отпросился, говорю: «Дайте, ребята, я хоть по деревне побегаю, поснимаю». У меня тогда был фотоаппарат «Киев», но на самом деле — Contax, потому что мастера с завода «Арсенал» поставили мне на него немецкие детали. И вот, у берега сидит эта девочка, и я быстро — раз! — фотографирую ее. Важно, что я поймал то мгновение, когда она еще не знала, что я фотографирую. Сразу же после этого она услышала щелчок, улыбнулась, и дальше снимать я не стал — это была уже совсем другая эмоция. — Что это за альбом и выставка — «Затонувшее время»? — Это очень интересная история. Обычно все альбомы в советское время печатали издательства — часто в дар профессиональным фотографам, которые работали в газетах и журналах. Естественно, перед публикацией эти альбомы проходили все возможные цензуры. И тут вдруг частный человек на свои деньги (а я тогда прилично зарабатывал) издает альбом. Это произвело эффект какого-то взрыва среди фотографов: так можно просто взять и издать альбом! Дизайн для альбома сделал мой друг, полиграфист и архитектор Андрей Гусев. Если бы я занялся этим сам, получилась бы полная провинция и китч — я ведь не по этой части. Он помог мне. И вышел этот альбом — «Затонувшее время». Его прелесть в том, что, во-первых, в нем ничего лишнего; во-вторых, Андрей придумал очень любопытный дизайн — смотрите, надпись «ХХ век» выглядит как изъеденный временем сыр. А перед каждой главой идут эпиграфы из Бродского, чем я особенно горжусь, потому что взял для эпиграфов несколько его самых «отъявленных» стихотворений. — Почему вы выбрали такое название? — «Затонувшее время»? Потому что оно уже никогда не повторится. Все другое — люди, одежда... Выражение лиц другое. Другие объявления на домах. И сами дома. И старые московские дворы. Каждый дворик в центре Москвы для меня с чем-то связан, я ведь местный — в советские годы я жил на Солянке. Помню все повороты: выходишь, идешь вверх по улице Забелина, справа монастырь, напротив — храма князя Владимира в Старых Садех, белая церковь, сюда от ворот — и переулок вниз. Хохловский. Сейчас здесь действующий Ивановский монастырь, а тогда за монастырем было училище МВД. И когда милиционеры играли в футбол, если мяч перелетал через стену (пока мы гоняем у себя во дворе какой-то плохонький, тряпочный), его сразу кто-то хватал. Сотрудники прибегали — мол, мяч тут где-то был. А мы, конечно, уже его спрятали и не знаем никакого мяча. — Можете показать какие-нибудь московские фотографии из «Затонувшего времени», которые вы снимали с таким же теплом, с каким вспоминаете эти эпизоды? — Вот тут есть один снимок — с теплом, хотя и из раздела «Власть». Это было воскресенье — день, когда в газетах напечатали: «Хрущев снят по собственному желанию». Куда в такой день должен идти нормальный советский гражданин, если он живет на Солянке? — На Красную площадь? — Правильно. Вот я и пошел на Красную площадь. А перед этим был сильный ветер, и листьев было полно. И я увидел, что женщина, которую отправили почистить трибуну мавзолея, усердно чистит ее какой-то тряпкой. Как раз в этот день. Вот такая ассоциация. А вот еще одна хорошая фотография — «стекляшка». Я ехал к своему приятелю на Садовую-Черногрязскую, и вдруг вижу: что-то происходит в этой «стекляшке» — но самое главное, что окна все запотелые, и по ним стекают капли. Совершенно сказочная картинка, а у меня с собой ничего нет, никакого аппарата, ничего. Я сел на 24-й автобус, доехал до дома, схватил там какую-то шатающуюся треногу, зарядил фотоаппарат немецкой пленкой чувствительностью 400 единиц и прискакал обратно к «стекляшке». Пленка порвалась. Но все-таки на последнем кадре снял то, что было нужно. А уже потом — к приятелям. — У вас есть ученики? — Одна моя знакомая, известная московская личность, вела курсы на «Винзаводе» и попросила меня позаниматься со своими ребятами: «Михаил Аронович, походите по вашим переулочкам». Вот они пришли, ее ученики, юные дарования, человек восемь. Мы пошли по этим переулочкам в самом центре, я что-то рассказываю и предупредил их: учтите, что те «моментики», которые вы видели в моих альбомах, собирались десятилетиями. Поэтому вы не думайте, что сейчас пройдетесь по переулкам и сразу что-то наснимаете. Но все-таки что-то мы сняли. Я показал им совершенно обалденный двор в Подколокольном переулке — напротив бывшего Технического трамвайного техникума. Когда-то я встретил там интересного персонажа — он, как и я, глубокий пенсионер, только работает таксистом уже 30 лет. Так вот, когда мы шли с этой юной компанией, я завел их в этот двор, а потом увидел, что этот персонаж сидит и греется на солнышке в соседнем дворе. И говорю: «Ну-ка, ребята, идите его поснимайте, он человек разговорчивый, а на фоне этих домов это то, что надо». А они, вместо того чтобы тихо подкрасться, как сыщики, — нет, они окружили его плотным кольцом и — тра-та-та-та! Я даже не стал к нему подходить — стоял, сокрушался издалека. Думаю, если бы он меня узнал, было бы совсем стыдно.