Чох-Коммуна

Если выйти из нашего дома и повернуть направо, то окажешься на дороге, которая ведет в Чох или в Гуниб. Здесь можно считать машины. Если насчитала пять машин — желание исполнится. Я любила стоять на этой дороге и думать о том, что если долго идти вправо или влево, то вечером можно оказаться совсем в другом месте и там со мной произойдет что-то необыкновенное. Ведь не факт, что в мире что-то происходит, когда я этого не вижу. Иногда представлялось, что где-то стоят обездвиженные тела и ждут, когда я на них посмотрю, чтобы начать жить. У нашего села очень интересная история. После революции, в 20-х годах, несколько семей молодых коммунистов из Чоха решили построить идеальное общество. Им выделили участок в местности Урулоци и назвали его Чох-Коммуной. В коммуне был общий бюджет, быт и утварь. Но через несколько месяцев женщины разругались из-за посуды, и утопии пришел конец. Место было хорошее, и сюда подтянулись другие молодые семьи из окрестных сел. В 60-е годы мой дед Хусен построил тут добротный дом и перевез туда из Чоха всю свою большую семью. Коммуна не самое плохое место, чтобы расти. Главное — не попасться стае гусей тети Батинт, которые ходят на водопой к речке через наш двор. Двадцать вспыльчивых и агрессивных гусей — это серьезная сила, они держали в страхе не только меня, но и других детей. Когда позже я читала рассказ Льва Толстого «Как гуси Рим спасли», так и представляла гогочущих гусей тети Батинт, спасающих Капитолий. Мой день в основном проходит во дворе и огороде. На второй этаж дома ведет кованая лестница, под ней, рядом с кустами роз, висят качели. Я хорошенько раскачиваюсь, чтобы можно было достать ногами до лестничной площадки, и громко стучу по ней. Потом подъедаю прабабушкины огурцы с грядки — это позволено только мне. В общем, провожу дни в праздности. В коммунарский детский сад я ходила недолго: мне там не понравилось. Это было унылое заведение с одной разновозрастной группой. Помню большую тарелку с отварными яйцами, ее всегда ставили в центр стола, и кучу детей вокруг. Из игрушек были только два огромных бубна, дети колотили по ним столовыми ложками со всей силы. В Чох-Коммуне самый главный — мой дед Хусен-дади, по крайней мере, я всегда так думала. Мне казалось, что здесь все подчиняются ему. Он немногословен, суров, распоряжения отдает взглядом и почти всегда пребывает в плохом настроении. Я стараюсь по возможности не попадаться ему на глаза. К моей прабабушке Херай (в переводе с аварского — Старая) приходят в гости ее подруги. Изага огромного роста, похожа на нарта, но сама очень добрая. У нее болотно-зеленые глаза и такого же цвета пряжа в руках, всегда приходит в гости с вязанием, беспрерывно вяжет носки и даже не смотрит на спицы. В детстве я думала, что вязать очень легко: надо только намотать нитку на спицы и активно жестикулировать, носки сами свяжутся. Кучарай (Скрюченная) прозвали так за самую сгорбленную в селе спину. Вообще, у сельских дагестанских старух часто сгорбленная спина, из-за того что носят на спине огромные тюки сена. Курама из всех подруг самая молодая. Она мать нашего сельского пастуха и бабушка рыжей Хадижт, которую я сильно боялась. Хадижт была крепкая, задиристая, больше похожая на мальчика с обросшей рыжей лыской. Подруги заходили в гости к Херай и иногда целовали и щипали меня за щеки. Это одно из самых неприятных воспоминаний детства. Я привыкла к суровому горскому воспитанию и не помню, чтобы меня дома когда-то целовали. Однажды подруги собрались в полном составе: Херай сообщила им, что мне приснился удивительный сон — я видела Аллаха. На самом деле я видела во сне двух очень высоких мужчин в длинных черных платьях, и они забрали меня на небо. Там они задавали мне какие-то вопросы и сказали, что люди, когда умирают, превращаются в камни, и вокруг было очень много камней. Потом я сорвала там немного цветов и вернулась домой. Мой сон вызвал большой интерес, у меня выспрашивали подробности, тискали и целовали больше обычного, угощали конфетами и сделали вывод, что во сне я видела двух ангелов, один из которых был Джабраил (в христианстве архангел Гавриил). С этого дня они полюбили меня еще больше, а Херай начала заучивать со мной молитвы. С детьми не очень получалось дружить, они меня не любили. Наверное, потому что я всегда со всеми обидами шла к Херай, а она их никогда не забывала. — Бабушка, я наступила на мочу козленка, а девочки надо мной смеялись! — Дай Аллах, чтобы они горели в адовом пламени и ступали всю жизнь только по козлиной моче! Они тебя толкнули, наверное, ты сама не могла наступить. И если я через день забывала обо всем и снова играла с обидчиками, то она помнила все. — Во всей Коммуне нет таких девочек, которые достойны с тобой играть! Мне нельзя было кататься на санках, ходить на экскурсии с классом (экскурсией в Чох-Коммуне почему-то назывался пикник на природе) и вместе с толпой коммунарских детей поздравлять односельчан с Ураза-байрам. В селе он отмечался и в советское время, но дома мне говорили, что это день рождения прабабушки и вообще всех старых людей. Потому что раньше не было календарей и этот день никуда не записывали, а теперь все старики отмечают свой день рождения в Ураза-байрам. Праздник в Чох-Коммуне начинался вечером. Толпы детей от двух до 14 лет ходили от дома к дому с сумками, кричали поздравления и собирали конфеты, фрукты и прочие радости. Мне всегда выдавали полную сумку дома, но это была неравноценная замена. — Херай, а почему мне нельзя ходить с другими детьми всех поздравлять? — Еще не хватало, чтобы Хусена внучка, названная моим именем, волоча за собой мешок, ходила по дворам как попрошайка. Скажи, чего тебе не хватает, я положу все что хочешь в твою сумку. На следующий день накрывались пышные столы и люди ходили поздравлять друг друга, в основном в те дома, где жили старые люди. У нас в этот день всегда было много гостей. Но особенно долгожданным был праздник Первой борозды. Это был такой большой коммунарский пикник. Все жители села собирались в поле, раскладывали еду и напитки на покрывалах. К этому дню обязательно готовили специальный хлеб в форме большой баранки с запеченными в нем яйцами. Для меня бабушка пекла хлеб-куклу. В соху запрягали двух быков с украшенными лентами рогами, на шею им повязывали яркие платки. За сохой всегда первым шел передовик Иманали. Однажды в день Первой борозды я увидела летящий в небе красный трактор. Его вертолетом переносили для работ в высокогорье. Но мне тогда показалось, что он летел сам по себе, и я долго была уверена, что трактор может летать, просто наш тракторист Ибрагим боится высоты и ездит только по земле. Если бы мне в детстве предложили нарисовать Чох-Коммуну, то это был бы праздник Первой борозды: много людей в поле, нарядные быки и красный трактор в небе. Рядом с домом проходил канал с водой, летом сельские дети купались в нем, но мне нельзя было даже мочить ноги. Я ходила все лето в колготках, «чтобы не быть похожей на этих уличных детей с грязными ногами». Внучка женщины, которая прокалывала уши всем девочкам в селе, постоянно прыгала в воду прямо в платье, потом заходила домой переодеться и опять прыгала в воду в другом платье, я ей страшно завидовала. В канале плавали головастики, и Халил сказал, что они потом превращаются в лягушек. Но я ему не поверила. Мне казалось, что головастик должен вырасти в крокодила. Я знала это страшное русское слово, но не видела иллюстраций, и в моем представлении он должен был выглядеть как огромный головастик. Я страшно боялась темноты, потому что темной ночью огромные головастики и другие чудовища преследовали меня. И даже одеяло превращалось в страшного, скользкого крокодила. Много раз я хотела поймать головастика в банку и проверить слова Халила о родстве головастиков и лягушек, но боялась выкормить не лягушку, а крокодила, который мне потом отомстит за неволю. В шесть лет я пошла в школу, в подготовительный класс. Училась очень плохо, часто не делала домашние задания и получала двойки. В школе туалет был на улице, метрах в пятидесяти от школы. У нас было принято, что если кто-то отпрашивался с урока в туалет, то остальные желающие вставали и шли как сопровождающие. Иногда по пять-шесть человек, а всего в классе нас было восемнадцать. И так можно было прогулять почти весь урок. Я старалась ходить в туалет на уроке русского языка, потому что ни одного слова не понимала. Как-то у нас в школе проводили дни социалистических республик, и каждый класс должен был готовить мероприятия по одной из них. Нашему классу досталась Латвия. Мы рисовали стенгазету, на открытом уроке рассказывали о костюмах латышей, о городе Риге. После школы идем с одноклассницей Айшей домой. — Как ты думаешь, Рига красивая? — Махачкала, конечно, красивее, но Рига тоже красивая. Лучше, чем Коммуна. Однажды учитель очень интересно рассказывал на уроке о пиратах и кладах, найденных через много лет. Я тут же замыслила закопать клад. У меня в ушах, как и у всех девочек, были маленькие золотые сережки с рубинами. Домой из школы я пошла не обычной дорогой, а через овраг и одна. По дороге нашла укромное место и закопала сережки. Домой шла счастливая, радуясь за человека, который когда-нибудь откопает сокровище. Через несколько дней дома заметили отсутствие серег и моей радости не разделили, отправили их искать. Серьги я так и не нашла, возможно, они и сейчас ждут своего кладоискателя. Каждый ноябрь сельчане режут бычка или корову, солят и сушат мясо на зиму. Бабушка говорила, что в ноябре мухи впадают в спячку и не садятся на мясо и колбасу. Бычка резали с утра на площадке перед домом, на помощь всегда приходили соседи. Я старалась не смотреть на это жутковатое зрелище, но любопытство всегда было сильнее страха и жалости. Я зажмуривала глаза изо всех сил, потом на несколько секунд открывала. Помню связанные ноги бычка и много крови. Тетя Марин говорит: — Хорошо, что бычка режут, а не корову. — Почему хорошо? — Потому что, если корова окажется беременной, они жалеют ее и расстраиваются. Тоже ведь люди, хоть и мужчины. Разделанное мясо в эмалированных тазах дышит (сокращаются мышцы) и выглядит устрашающе. Шкура лежит неподалеку, переложенная солью, она будет сдана заготовителям. Еще иногда из нее делают барабаны или жиргины (бубны). Мясо для сушки нарезается кусками определенной толщины. Если они будут слишком крупными, мясо не высохнет, а сгниет. Сегодня допоздна никто не ляжет спать, все соседки соберутся в нашем доме готовить колбасу. Но сначала они сделают все свои домашние дела, встретят и накормят скотину, подоят коров и ближе к девяти вечера придут к нам. Женщины собрались не только для помощи, но и для общения — обсудить сельские новости, поговорить о политике. Помню, как обсуждали похороны Брежнева. — Видели, сколько человек его награды несли? Если все в один ящик сложить, один человек поднять не сможет! Интересно, их в могилу положили? — А дочка его на приличную женщину не похожа! Такого отца потеряла, а на похороны с накрашенными губами пришла и в шапке. Вот Индира Ганди — молодец! Платок надела как подобает, и заметно было, что сильно скорбит. Иногда кто-нибудь затягивает песню на аварском: «Прильнув грудью к влажной земле, написать маленькое письмо разве тяжело сердцу?» Другая переворачивает таз и начинает отбивать ритм, несколько женщин выходят в круг на танец. Поздней ночью готовая колбаса лежит в тазах и похожа на огромный клубок змей. К дому с левой стороны пристроен чулан, а на втором этаже терраса для сушки мяса и кураги. Летом и осенью здесь сушатся раскрытые абрикосы на подносах и ожерелья из нарезанных груш и яблок. Иногда я поднимаюсь наверх и надеваю ожерелья на себя, ну и прореживаю немножко. Колбасу и обваленное в соли и специях мясо перекидывают на деревянные перекладины. Через неделю, когда колбаса немного подсушится, Айшат-бабу скрутит ее в кольца, и она будет сушиться дальше. Такую колбасу потом можно варить не ломая, и она останется сочной. Голову и ноги дед будет готовить сам на следующий день. Сначала он снимет с головы шкуру и будет паяльной лампой смолить ноги. Потом надо хорошенько отскрести ножом весь нагар и под проточной водой в огороде промыть их. После этого во дворе разводится костер под огромным казаном, в котором отвариваются голова и ноги со специями. На столе стоит латунный поднос с огромной отварной бычьей головой. Мне 5 лет, и я с опаской смотрю на вчера еще живую морду Козыря. Дедушка Хусен садится за стол, подзывает меня, вырезает ножом глаз и кладет в мою тарелку. Отказываться от угощения нельзя, дед в доме бог. Я с ужасом смотрю на тарелку. Хусен-дади вырезает второй глаз и ест сам. Тут накатывает волна тщеславия и гордости, и я за две секунды глотаю глаз, стараясь не думать ни о чем. Съеденные на пару с дедом глаза поднимают самооценку и наполняют какой-то радостью и в то же время нелюбовью к себе. У деда хорошее настроение, он барабанит на табурете и поет песню о невесте, у которой в деревянном сундуке девять одежек, не считая шароваров. Я встаю на носочки, вытягиваю красиво руки и танцую лезгинку, дед доволен. Такой я помню Чох-Коммуну. Большинство людей из моей Чох-Коммуны уже в «мире камней». Долгие годы в ней уже не отмечают праздник Первой борозды, канал высох и крокодилов там нет. Единственное, в школе все так же нет теплого туалета, на Ураза-байрам дети ходят с пакетами по дворам и люди всегда приходят на помощь соседям.