О книге «Мёд жизни»

Новая серия художественной прозы издательства «Любимые» открывается книгой Лидии Сычёвой, в которую вошли рассказы разные, от самых лирических («Август в Абхазии») до почти сатирических («Идейный карьерист»). Лидия Сычёва известна не только как прозаик и как редактор качественного консервативного журнала «Молоко», но и как яростный антикоррупционный публицист, поэтому персонажи, тяготеющие к политике или к рассуждениям на тему идеологии, несколько заостренно-гротескные, вполне ожидаемы, автор иронизирует и над оголтелыми т.н. «либералами» и над псевдопатриотами, которые видят «русскую идею» в » борще и ещё раз в борще. В капусте, в морковке, в бульоне наваристом» (как известно, борщ — национальное украинское, а не русское блюдо), проехалась Лидия Сычёва и по коммунистам: старых отделив сочувственно от молодых приспособленцев, но место в книге всех этих героев отчетливо второстепенное, книга — совсем не о том. Книга о страшной пустоте жизни, если из жизни уходит любовь. И о вере, что настоящая любовь — «это всегда брань, борьба — с силами тьмы», борьба, преобразующая мир и в кризисные времена способная удержать жизнь на своих плечах. Однако во фразе героини рассказа «Идейный карьерист» Наденьки о борще как о русской идее для Лидии Сычёвой заключена не только добрая ирония, но и ее личная эмоциональная оценка жизненных ценностей. В рассказе «Щедрый стол» упоминается это повсеместно распространенное блюдо уже с любовью: «Заметила она чудо: самая простая еда за широко маминым столом преображается (…) И борщ простой, на скорую руку состряпанный, до чего ж вкусный! А картошка горячая с постным маслом и лучком?! А пирожки, а каша из гарбуза?! А мёд? Щедрый стол. И непонятно, откуда «вкусность» берётся, вроде как сама собой получается, из «воздуха». И чай на зверобое, отцом в лесополосе собранный, и варенье к нему из вишни, что под окном растёт…». «Мёд жизни» — это материнская любовь. Это родной дом: «Дом! Какое же это счастье!.. Оно — как вода и воздух, как солнце и сон, как любовь и ласка. Настоящая любовь никогда не разрушит дом, никогда ни у кого ничего не отнимет» («Вера Могучая»). Вот этот ракурс — взгляд на мир через призму материнской любви — в книге главный. И самый пронзительный, искренний рассказ «Утешение» о материнском уходе, о том, как героиня (рассказ-исповедь, почти дневник написан от первого лица) переживает уход матери. Вспоминается «На долгую память» Виктора Лихоносова, но линия сходства отстоит достаточно далеко от сердцевины рассказа и от стилистики всей книги. Лидия Сычёва — верный ученик русской классики, и, то, что Владимир Сорокин (писатель абсолютно из другого литературного контекста) стилизовал, полагая отмирающим, Лидия Сычёва воспринимает как образец, вдыхая в создаваемое по классическому образцу живое дыхание сегодняшнего дня. В этой верности традиции есть несомненные плюсы, но есть и некоторые минусы: например, часть концовок в рассказах строится по одной и то же «классической модели» и оттого кажется вторичной. Но ряд рассказов: «В дождь», «Щедрый стол», «На скамейке», «Гуси есть гуси», «Невеста с приданым», «Ещё и не жил» — показывает: и в строгих рамках традиции можно создавать не отжившее, а живое. Традиционная проза — это ведь не просто языковой феномен, но и вопрос веры. В том числе — веры в литературу. И вот здесь — на первый взгляд незаметная на фоне боли о потери мамы, которая для автора «глубинная и, может быть, единственная связь с вечностью, со всем миром, со Вселенной, со всем счастьем и радостью» — болевая точка рассказа «Утешение». Мама, незаурядная умная женщина, бывшая «очень думающим человеком, рвущимся в тенетах беспросветного быта», для Лидии Сычёвой (здесь не стоит отделять автора от исповедующейся героини) — почти святая: «Она и была, наверное, святой ещё при жизни. Для меня, во всяком случае. Сколько в ней было доброты, сочувствующей мне! Сколько неубываемого тщательного трудолюбия! По её способностям суждена была ей другая жизнь». Живущая крестьянским трудом женщина, одна из всего окружения очень любила читать, трепетно вслушиваясь в «слово, так истончающее человека, делающего его таким ранимым, хрупким», у ее родни и соседей в цене совсем другие люди — «крепкие люди, построившие детям дома (или купившие в городах квартиры), люди с трудовым (хозяйство) или зарплатным достатком (на худой конец, с достатком воровским), люди с машинами, в дорогой, с базара, праздничной одежде», «приветствуются и бой-бабы, умеющие и работать, и спеть-сплясать». «Слово писателя, — горько замечает писательница, — тут не нужно. Оно даже странно», «разве что маме моей нужно было». Но мать уходит, уносит «мёд жизни» — тепло любви родного дома и уходит вместе с ней её страстная любовь к литературе, которой эмпатически питалась вера в слово у её дочери — у дочери происходит внутренний надлом: ей, писательнице, начинает вслед за «крепкими людьми» или «бой-бабами» ненужной казаться литература. Наоборот, герой рассказа «Из жизни Любарева» не очень удачливый, несмотря ни на что верящий в своё призвание писатель, ощущает порой «прилив нежности» к «занятию, погубившему его жизнь — нет, не надо ни денег, ни признания, ни славы», думает он на пороге смерти. Можно вспомнить добром, признается Ваня из рассказа, «Путь стрелы», «лишь дни, озаренные вдохновеньем, «Божьей искрой»: Ваня ушел от призвания, решив, что, видимо, слабо была натянут тетива лука его судьбы… Возвращает веру в литературу автобиографической героине Лидии Сычёвой — православная церковь и любовь к мужчине: «я всё время искала любви. И готова была найти её в самом ничтожном предмете. И Бог, видя мою беспомощность, смилостивился». («Вера Могучая»). Теперь сердцевина мира сосредоточена в мужских ладонях: «Я, как пчела абхазянка, везде летала, вольная, чтобы принести нектар и сладость жизни тебе, тебе одному», — это голос героини рассказа «Август в Абхазии». Даже если проходит жизнь, любовь как вечное чувство остается: «Во дворе пахло виноградом, несобранные гроздья сохли на лозе, сухие листья устилали дворик, придавая ему сиротливый и брошенный вид. / Лишь отважная, одинокая роза, символ любви, призывно цвела у порога.» («Из жизни Любарева»). Со страниц книги встают разные характеры и типажи. Народ (а Лидия Сычёва знает народную жизнь) — это не только «бой-бабы» и «крепкие мужики», но и 19 миллионов тех, кто едва выживает: «Я ему говорю: «Папа, вы не вздумайте помирать! Мы на вашу инвалидную пенсию кормимся». А он: «Ой, дочка, буду стараться, тянуться!» («В гостях у золотого миллиарда»), это обманутые одинокие женщины («Гуси есть гуси») и «лохи"-избиратели: «— В прошлые выборы (…) я уже сидела в комиссии. И у меня потом правая рука, которой фальшивые протоколы подписывала, чирьями пошла до плеча. (…) Обдумала я это дело со всех сторон и поняла: болезнь — знак свыше, Божье предупреждение. Больше в таких выборах не участвую» («Про Дашу, Машу и демократию нашу»), это ставшие бандитами и погибшие парни, клюнувшие на «романтику больших денег»: «Когда-то такие ребята поднимались первыми в атаку, сражаясь за родину, потом парни этого типа ехали на целину и на БАМ, переливая свои силы и здоровье в достижения социализма, но вот настало время, когда идеологи призвали их к новому служению — быть богатыми во что бы то ни стало, быть не хуже, чем люди с Дикого Запада.» («Девочки, мальчики»)… И все-таки скрепляет все рассказы именно любовь. Потому что она скрепляет жизнь, не дает ей рассыпаться, потерять смысл, если зов любви не услышан («Её судьба») или стать ничтожно-уродливой, как изуродовала авария лицо Лены, предавшей своего жениха, которого она действительно любила, но казавшегося ей слишком добрым и непрактичным по сравнению с другим — «хозяйственным», из богатой семьи. Некий заманчивый практический ген порой пытается заявить о себе и начать доминировать даже в самой прозе Лидии Сычёвой, тонко смещая этические акценты, тогда она вынуждена вступать с ним в борьбу. Борьбу верой. В любовь. В литературу.