Почему человечество сможет выжить только при коммунизме?

Э.В. Ильенков. Об эстетической природе фантазии. Что там, в Зазеркалье? М.: URSS, 2017 В 2017 году научное издательство URSS выпустило очередное издание статей советского философа-марксиста Эвальда Васильевича Ильенкова (1924−1979). В сборник вошли его статьи «Об эстетической природе фантазии» и «Что там, в Зазеркалье»? Впервые они были изданы в СССР в 1964 году («Об эстетической природе фантазии») и в 1969 году («Что там, в Зазеркалье»?). Ильенков был выдающимся философом, ни в коей мере не принадлежавшим к начетчикам от марксизма-ленинизма, и человеком, прожившим трудную и богатую жизнь. Он ветеран Великой Отечественной войны, на которой командовал артиллерийским взводом и дошел до Берлина. Был награжден орденом Отечественной войны II степени и медалями. Что немаловажно, следуя знаменитому тезису Маркса о том, что «философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его», мысль Ильенкова была направлена не только на теорию, но и на практику. С 1971 он участвовал в «Загорском эксперименте» на психологическом факультете МГУ, задачей которого было обучение четырех слепоглухонемых молодых людей. В итоге, один из этих учеников, слепоглухой Александр Васильевич Суворов смог защититься и стать доктором психологических наук и профессором. Формально статьи Ильенкова «Об эстетической природе фантазии» и «Что там, в Зазеркалье»? посвящены эстетике и проблемам искусства. Однако, Ильенков, будучи крупным философом, заговорив о «прекрасном» и его природе, разумеется, вышел на фундаментальные вопросы человеческого бытия. Такими центральными вопросами в этих двух статьях стали, неразрывно связанные между собой, вопросы о целостности и свободе. В статье «Что там, в Зазеркалье»? Ильенков сразу начинает обсуждать основной вопрос человеческой культуры о единстве добра, красоты и истины. Он пишет: «Это очень старый вопрос — об отношении красоты, добра и истины. В наши дни он формулируется чаще как вопрос об отношении искусства, этики и науки. Но это тот же самый вопрос. В старину его решали просто. Истина, добро и красота — это лишь три разных способа выражения одного и того же. Одно и то же, выраженное тремя разными способами». Далее, Ильенков, называя такую старинную интеграцию истины добра и красоты «наивно абстрактной», начинает поиск того, что их объединяет. Он приходит к выводу, что это сам человек: «Всем нам хорошо известный, конкретный человек. Человек с его сложной, трудной и противоречивой судьбой-историей — пьесой, которую он сам же исполняет, сочиняя по ходу действия, действуя по обстоятельствам, созданным вначале матушкой-природой, а потом, чем дальше, тем больше, — ходом своего же собственного действия». Заявив о таком интеграторе, Ильенков задается вопросом о том, что происходит сегодня и обнаруживает, что истина, красота и добро разъединены и рассматриваются по-отдельности. Такая ситуация потери целостности, по Ильенкову, не минуемо приведет человечество к катастрофе. Он так описывает это расщепление: «Наука в лице гениального Альберта Эйнштейна рвет на себе волосы, взяв на себя, и не без основания, тяжкую вину за гибель жителей Хиросимы, упрекая себя в том, что совершила по неведению (по недостатку научности) преступление против нравственности, против добра, предавшись Диаволу. Красота в лице современного искусства отказывается от самой себя, не желая более быть красотой и стараясь выглядеть как можно более отвратительной и безобразной. A добро, отчаявшись найти себе место в этом безумном мире, начинает творить Зло — авось, из этого что-нибудь да выйдет… Но рвет на себе волосы пока вовсе не наука, а лишь наука в лице благородного Эйнштейна. В другом своем воплощении и обличье та же самая наука, наоборот, радуется и гордится: «Какой превосходный физический эксперимент»! Собственно только Эйнштейн, говорит Ильенков, всерьез задумался об этической стороне научного прогресса и стал «рвать волосы». Но основное течение науки шло и идет сегодня само по себе так, как будто человек вовсе не существует. Одного этого процесса достаточно, что бы человечество рано или поздно было уничтожено очередным «превосходным экспериментом». Ильенков констатирует, что это разделение на истину красоту и добро господствует, прежде всего, в модерне. Модернизм же, как течение в искусстве, является лишь формой «эстетической адаптации» человека, к условиям такого «отчужденного мира»: «Модернизм, какие бы иллюзии ни питали на сей счет его сторонники, весь, от начала до конца, от кубизма до «попа», является формой эстетической адаптации человека к условиям «отчужденного мира». Мира, где мертвый труд господствует над живыми, а вещь, или, точнее, механизированная система вещей, — над человеком. Мира, который человечество либо преодолеет, либо в котором погибнет. Вместе с этим миром. Технических средств для того и другого исхода оно уже накопило предостаточно». Такое сугубо эстетическое искусство не спасает, а только «замазывает» прорехи в человеческом бытии, как бы успокаивает человека. Сам же человек в модерне остается «искалеченным»: "Понимаемый верно, по-марксистски, модернизм предстает как зеркало. Но отражается в этом зеркале искалеченный миром «отчуждения» человек. А вовсе не современный красавец, которым можно любоваться, как Аполлоном. Вот это-то и надо понять». Констатируя искалеченность человека в модерне, угрозу бесконтрольного, внеморального развития науки, Ильенков внимательнее присматривается к процессам, происходящим в искусстве, и обнаруживает, что оно разделилось, как бы «на две партии». Он пишет: «Искусство тоже раздваивается внутри себя, расщепляется на две партии, одна из которых тщетно пытается спасти права красоты, не гнушаясь даже подлогом, выставляя напоказ под титулом красоты красивость, этот неполноценный и фальшивый в самой своей сути ее эрзац, а другая, щеголяя своей циничной трезвостью «художественного видения», прямо хает красоту как фикцию, не только архаическую, но и очень вредную своей фальшью, и потому старается вызвать «художественное наслаждение» уже не видом красоты, а выставленным напоказ зрелищем гноящихся язв («как прекрасно и живописно!», «какое удивительно смелое сочетание красно-мясного цвета с лимонно-оливковым!»)». Не туже ли войну «партий» в искусстве мы видим сегодня? Консерваторы пытаются отстоять красоту при помощи фальшивок и откровенного лубка. Постмодернисты же предлагают нам полюбоваться, например, унитазом. Но и те и другие своим «творчеством» демонстрируют только одно — разложение модерна и отсутствие смысла. Можно сходить с ума, либо на консервативный манер, либо на постмодернистско-либеральный — кому как больше нравится. Но в отсутствии альтернативы, оба варианта — обречены. Ответ на этот вызов гибели красоты и всего подлинного Ильенков видит только в одном — коммунизме. Коммунизм же Ильенков, в след за Марксом, понимает не как царство всеобщего благосостояния, а как царство преодоленного отчуждения и, прежде всего, отчуждения между человеком и человеком. Только тогда, внутри новых общественных отношений, человек сможет развиваться и будет преодолено разделение на истинное, доброе и прекрасное. Ильенков пишет: «Не пора ли крепко-накрепко задуматься, как же устроить так, чтобы истина навсегда породнилась с красотой, чтобы порождать только добро? И задуматься, естественно, придется уж; не об «истине», «добре» и «красоте» как таковых, а о том, как же наладить наконец те взаимные отношения человека с человеком, которые и выражаются «тремя разными способами» — в виде подлинного искусства, подлинной нравственности и подлинной же науки». Тогда, после преодоления отчуждения, в мир вновь войдет подлинная красота, которая возможна только в единстве с истинным, добрым и человечным: «Ибо красота подлинная отличается от красоты мнимой именно через ее отношение к истине и добру — через свое человеческое значение». Вне же коммунизма, человек в принципе дальше развиваться не сможет. В статье «Об эстетической природе фантазии», к которой я перехожу, Ильенков пишет: «Только коммунизм впервые создаст ту социальную форму, которая позволит актуализировать те способности, которые уже созданы и потенциально заключены в сокровищнице мирового искусства. Победа «царства свободы и красоты» невозможна и немыслима без раскрытия этой сокровищницы для всех и для каждого». Вне этого будет происходить не творчество и развитие, а произвол, дарованный свободой «от», а не свободой «для». Причем это касается всех сфер человеческой жизни. Ильенков пишет: «Гораздо труднее отличить свободное воображение от произвола воображения, от каприза воображения; с произволом свободу путают чаще всего, и не только в искусстве, но и в политике и в социологии. Понимание свободы как личного произвола лежит в основе всей буржуазной идеологии, в частности и в основе ее эстетики, понимания свободы художника, свободы воображения и фантазии. Поэтому различие свободы и произвола имеет не только эстетически теоретическое значение, но и огромнейшее значение в плане идеологической борьбы в области эстетики и искусства». Ильенков тут описывает ровно то же самое, что говорил один из теоретиков постмодерна Жан-Франсуа Лиотар в своей книге «Состояние постмодерна». Это состояние, по Лиотару, наступает тогда, когда «целостностям уже не верят» и «наступает эпоха раскрепощения частей». Это «раскрепощение частей» и есть тот произвол, порожденный отсутствием целостности, о котором говорит Ильенков. В такой «раскрепощенной» эпохе исчезает свобода, причем даже в ее раннем буржуазном понимании. Ильенков пишет: «Надо сказать, что действительно большие художники (даже буржуазного мира) эти вещи никогда не путали. Протестуя против понимания художественной фантазии как капризной игры личного воображения, великий Гете говорил, что эта форма фантазии свойственна лишь плохим художникам, а художественный гений определил как интеллект, «зажатый в тиски необходимости», имея при этом в виду совокупную, интегральную необходимость развития человечества. На деле капризный произвол воображения заключает в себе столь же мало свободы, как и действие по штампу. Крайности, как давно известно, сходятся». Ну, так, поэтому, под все крики о свободе, мы сегодня и живем в мире массовой, штампованной культуры. А если все становится штампованным, то какая свобода и какая культура? Ильенков продолжает: «Свобода вообще — а свобода воображения (фантазии) есть ее типичный и притом резче других выраженный вид — есть вообще только там, где есть целенаправленное действие, совпадающее с совокупной необходимостью. Это аксиома диалектико-материалистической философии. В эстетике эту аксиому тоже забывать нельзя». Подлинная свобода невозможна без направленности творческой фантазии на достижение «совокупной, интегральной необходимости развития человечества» — говорит Ильенков. Для того же, что бы свою творческую фантазию в эту сторону направить, необходимо осознать, что такое эта самая «интегральная необходимость». Подлинное же осознание этого возможно только при коммунизме. Фридрих Энгельс в своем «Анти-Дюринге» писал: «То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь (при коммунизме — прим. авт.) их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и всё возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы». Этот скачек «из царства необходимости в царство свободы» и есть осознание «интегральной необходимости развития человечества» и осознанного коллективного движения к нему. Все же остальное будет лишь «раскрепощением частей», которое является ровно тем же самым, что и «действие по штампу». Если человечество не обретет целостность и подлинную свободу — оно неминуемо погибнет. А обретается это только в коммунизме. Поэтому коммунизм не в прошлом, а в будущем. Если конечно человечество еще хочет жить…