Карантин посеял очередные споры о свободе

Свобода – самое неотрефлексированное понятие, хотя о ней больше всего говорят и больше всего ее жаждут самые разные люди, от либералов до патриотов: одним, условно говоря, нужна свобода от властей России, другим – от костлявой руки американского империализма. Я совершенно не хочу углубляться в философические дебри, скорее – поговорить о свободе с чисто практической точки зрения. Свобода нужна всем. Чтобы что? Очевидно, чтобы жить стало лучше и веселее. Но какие проблемы решила свобода в 1991 году? Или, скажем, в 1917-м? Или в 2014-м? Я намеренно смешиваю несопоставимые сюжеты, потому что объединяет их лишь одно: в каждом кто-то хотел свободы, и хотел как лучше. Но почему же получилось как всегда? Не в смысле противоречивых результатов (хотя бенефициары тех или иных изменений существуют всегда, даже если ими оказываются совершенно не те, кто на это рассчитывал), а в смысле обратной стороны медали – от обретенной свободы вечно хочется или назад в прошлое, или вперед, к свободе настоящей. Я, например, счастлив свободе от тоталитаризма: не то, чтобы мне было особенно плохо в СССР – значительно лучше, чем большинству. Но я рос с ценностями, которым советский строй полностью противоречил. Возможно, поэтому ценю то, что имею сейчас, – вплоть до возможности взять билет и уехать туда, где мне покажется свободнее. Среди этих ценностей и память о том, что существуют – помимо тебя – те самые границы, за которыми заканчивается не родина, а твоя свобода. Право других жить своей жизнью – право на инакомыслие, если угодно. Соглашаться с советской властью, бороться с ней, презирать ее или просто игнорировать: чтобы принять чужие точки зрения, всегда требовалось гражданское мужество. Я совершенно не понимаю, почему надо в соответствии с собственными вкусами навязывать одни образцы поведения и осуждать другие – выбирая, предположим, между Евгением Евтушенко, Владимиром Буковским, Иосифом Бродским и Николаем Глазковым. Особенно живя в эпоху, когда о сопротивлении больше всего рассуждают сетевые хомячки. Человек живет и поступает так, как ему удобно или выгодно (выгода в данном случае не имеет отрицательных коммерческих коннотаций). В соответствии с теорией разумного эгоизма, которую убедительно развивали герои романа Чернышевского «Что делать?», каждый человек поступает именно тем образом, который сулит ему больше преимуществ (кого-то при этом интересуют преимущества моральные, кого-то материальные, но алгоритм выбора от этого не меняется). Кого-то устраивало сотрудничество с советской властью, кого-то – противостояние ей. При слове «сотрудничество» возбужденные умы сразу же начинают вспоминать о коллаборационизме: аргументация морального негодования неминуемо требует Гитлера. Однако критерием являются не декларации, а поступки. Среди диссидентов встречаются подонки, среди слуг режима – достойные люди. Коллаборационист и человек сомнительных нравственных достоинств Оскар Шиндлер оказался Праведником народов мира, не выходя из зоны комфорта. Просто он спасал человеческие жизни. Сегодня очередные споры о свободе посеял карантин. Как говорил герой Достоевского: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». Даже бесстрашные прихожане, которые убеждены, что в церкви заразиться ничем нельзя, забывают одну простую вещь: проблема не в том, могут или не могут заразиться они (это их собственный свободный выбор), а в том, кто может заразиться от них. В Южной Корее религиозная дамочка, искавшая спасения в храме, перезаражала 1200 человек. Как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Другая, связанная с карантином, тема – «электронный концлагерь». Разумеется, неприятно сознавать, что за тобой следят уже все, включая твой телефон и твой компьютер. Ну и что, в конце концов? С одной стороны, это изнанка бесплатных сервисов: телевидение грузит нас рекламой точно так же, как и Фейсбук. С другой – издержки безопасности. Мне как-то спокойнее в городе, оборудованном камерами наблюдения. И если вирусоносителей будут контролировать их телефоны, я вижу в этом не ущемление их прав, а заботу о моих. Литературоведы уделили много внимания обсуждению категорий свободы и воли в русской классике как антонимов: разница, если угодно, в сознательности. Свобода – это о правах, которые неотделимы от обязанностей. А воля – триумф эгоизма, только не разумного. Вот этот бессознательный эгоизм и свойственен интеллигенции, которая всегда хочет как лучше, и всегда получает как всегда – хотя бы потому, что никогда не знает, как сделать лучше. Воля хотеть – это не свобода делать. Вчерашние заложники блокады хамона и пармезана столкнулись сегодня с более серьезными трудностями. Хотя проблемы доставки продуктов на дом трудно сравнить с проблемами голодающих детей Африки, над которыми советская интеллигенция во времена колбасных электричек привыкла смеяться, осуждая пиарно-гуманитарные поставки властей. Вот только спустя несколько лет, в разгар свободы, ей самой предстояло как манну небесную принимать гуманитарную помощь цивилизованных стран: даже демократическое правительство не всегда в состоянии позаботиться о согражданах. О том, что сегодня происходит с этими голодающими детьми, подумать просто страшно: золотому миллиарду не до них, он решает собственные проблемы. У детей и жителей прифронтового Донбасса тоже проблем побольше, чем у страдающих от карантина россиян. Наверное, никто не может позаботиться обо всех скопом – мы живем в несправедливо устроенном мире, и не факт, что эпидемия коронавируса сможет в нем что-то изменить. Но оказалось, что наши свободы весьма хрупки, и угроза им может исходить оттуда, откуда и не ждали. Вопрос не в том, что мы имеем, а как мы сумеем этим распорядиться. Свободой в благословенных для нее девяностых интеллигенция распорядиться не сумела, чего и сама не отрицает. Не знаю, впрочем, стоило ли прогрессивным гуманитариям ломиться во власть, чтобы сделать жизнь родины лучше. Те, кто вломились, ей не особенно-то и помогли, хотя многие хорошо устроились. Представления о том, что достаточно навалиться, и все пойдет по-другому, не помогли даже царю Петру, который тоже мечтал о свободе на западный манер, но в своем понимании. Россия очень инертна, и трудно сказать, является ли это ее фатальным недостатком: я склонен думать, что скорее в биологический код отечества вшита защита от дурака, и то, в чем панические умы видят свидетельство безвыходного положения из шести букв, в очередной раз может оказаться работой гомеостаза.