Александр Боровой: Я часто видел его Зоне, но так и не узнал, как его зовут
Это материал Александр Александрович предложил редакции "Родины" к очередной годовщине чернобыльской катастрофы. Я часто видел этого человека в Зоне, но так и не узнал, как его зовут Осенью 2000 года мне в Чернобыль позвонил Олесь Сич - американец украинской национальности, мой ученик и хороший друг - и, справившись о здоровье, объявил, что ко мне направляется "делегация" из США, состоящая из журналиста и фотографа. Приехали американцы без переводчика (это при моем убогом английском) и объявили, что их цель - статья в специальный выпуск U.S. News &Word Report , который будет посвящен двадцати "Настоящим героям". Американцы подошли к делу, как сейчас говорят, системно. У них был список качеств, которыми должен был обладать "настоящий". На мой вопрос, кого же они в Чернобыле назначили на эту роль, корреспондент указал на меня. Естественно, я отказался. И рассказал им о человеке, который отвечал всем их условиям. Чернобыль. Зона. "Укрытие". 1987 год. О рентгенах и трусости Чернобыль, 1986 год. Недалеко от здания, в котором обосновалась Правительственная комиссия, - белая каменная церковь. Вокруг церкви разместилась воинская часть. Колючая проволока, шлагбаум, часовые. Но на паперти лежат охапки свежих цветов. И сколько бы раз на протяжении осенних дней 86-го года я ни заглядывал сюда, цветы лежали всегда. Весной 1987 года я снова приехал в Чернобыль. С утра мы уезжали на станцию и пытались всевозможными способами приблизиться к скоплениям ядерного топлива, оставшегося в разрушенном блоке. Надо было понять его опасность и попытаться взять под контроль, ведь на территории ЧАЭС работали многие сотни людей. Но чем дальше в лабиринты радиоактивных развалин проникали разведывательные группы, тем труднее и опаснее была их работа. Вечерами на Правительственной комиссии я докладывал о полученных за день скромных результатах. В тот день не было председателя комиссии, и заседание вел важный чиновник из Москвы. Он с самого начала стал раздражаться, а мое сообщение окончательно вывело его из себя. - Как же так! - закричал он. - Военные сообщают, что в этом коридоре 5 тысяч рентген в час, а вы сейчас говорите, что восемь тысяч! Надо немедленно перемерить! (Цифры я точно не помню, но порядок - тысячи рентген в час - помню хорошо.) - Но в этот коридор все равно заходить нельзя. Что при 5, что при 8 тысячах за несколько минут получаешь смертельную дозу, - стал робко возражать я. - Если трусите, так прямо и скажите! Сидевшие в зале люди, одетые в ватники, иногда с нарисованными на плечах звездами вместо погон, кашляющие, с красными от недосыпания глазами, таких слов не слышали никогда. Стало очень тихо. Я воспользовался этим, поскольку тоже еле сдерживал кашель и не мог говорить громко. И попытался объяснить ситуацию. - Измерения проходят так. Наш сотрудник бежит с удочкой. На конце лески - ТЛД (дозиметрическая таблетка). Он ее забрасывает в этот коридор, а сам прячется за угол, за стену, на десять секунд. Потом бежит обратно, выхватывает таблетку, замечает время. Но ведь там - развалины, глыбы бетона, арматура. Очень легко упасть. Просто замедлить движение. Что же будет с человеком, ведь мы его сожжем. На что получил ясный ответ: - Правительственная комиссия вас откомандировывает в Москву. Пусть присылают замену. Конечно, американцам я рассказал не о заседании комиссии. А о том, что произошло потом, когда вышел из здания ПК и направился к нашему общежитию. Путь выбрал дальний, мимо церкви, чтобы прийти в себя после услышанного. Слабый желтый свет виделся в окнах храма. Дверь, на изумление, была полуоткрыта. Я тихо проскользнул в эту дверь. Ильинская церковь. Вечерняя молитва Около аналоя, освещенный несколькими свечами, в темной одежде стоял невысокого роста старик и молился. То, что это священник, я понял сразу - по тому, как он негромко, но как-то очень привычно произносил слова. Читал раскрытую книгу, иногда подпевал себе дребезжащим голосом. Алтарь был почти не освещен, по нему и по стенам двигались тени. А больше никого в церкви не было. Я проскользнул обратно и пошел своей дорогой. Наутро позвонил директору института, академику Анатолию Петровичу Александрову. Рассказал, что мне предложено из Чернобыля уехать, и получил спокойный ответ: - Я вас в Чернобыль командировал, я и буду отзывать. Если у кого-то есть какие-то претензии к курчатовцам, пусть пишет в институт официальную бумагу. Не тратьте на это нервы. Как там наши работы на станции?.. Конечно, после таких слов настроение мое резко улучшилось, веселый иду на обед - и тут, подходя к столовой, вдруг вспомнил вчерашнего священника: "А что же он ест, где живет?" На все вопросы ответила женщина на раздаче. - Талонов на питание у него, конечно, нет. В общем, подкармливаем. Но ведь какая трудность - он скоромного не ест. Кашу на воде ему поварихи варят. Овощи дают. Чай он с хлебом пьет. Все уговариваем его не поститься, слабый он, старый, здесь молодые и здоровые - и те только по вахтам работают. А где он живет, точно не знаю. Вроде бы в оставленном доме. Почему милиция и начальство позволяет ему служить в церкви? А кто же на Божьего человека руку поднимет. Люди в Зоне такого не поймут. Прошло еще какое-то время. И опять вечером я шел мимо церкви. И опять он молился в пустом храме. А когда я через несколько месяцев снова приехал в Чернобыль, в церкви уже появился какой-то народ. Несколько женщин. То ли из вахтовиков, то ли из жителей, самовольно вернувшихся в окрестные села. Теперь служба шла в присутствии прихожан. Батюшка еще более исхудал, служил почти шепотом, часто и долго кашлял. Иногда, когда я опаздывал приехать с "Укрытия" к обеду и сердобольные женщины пускали меня в уже закрытую столовую, я видел его, сидевшего в уголке и медленно евшего что-то ложкой. Глаз Батюшка не поднимал, и я стеснялся подойти к нему и поговорить. За что себя очень корю, потому что в следующие годы церковь стояла закрытая, а о Батюшке, сколько я ни спрашивал, никто ничего мне сказать не мог. Ликвидаторы. Почему он остался - Ну и что? - спросили мои американцы. - Почему вы именно его считаете настоящим героем? И я начал им объяснять. После аварии долгие годы подавляющая часть непрофессионалов, попадающих в Чернобыль, испытывала настоящий ужас перед радиацией. Не помогали никакие разъяснения, никакие авторитеты, никакая информация, щедро появившаяся в популярных и специальных брошюрах. Невидимая, неощущаемая опасность, разрушающая тебя изнутри, казалась неизмеримо страшнее, чем была в действительности. Я очень хорошо понимаю этих людей. Нечто подобное испытал и я, впервые работая с сильным радиоактивным источником. Но к моменту аварии кроме специального образования за моими плечами были долгие годы работы под руководством прекрасных учителей. И я научился быстро оценивать реальную угрозу, а в критических случаях интуитивно определять временные и пространственные границы, переходить которые было нельзя. Что же можно сказать о старом человеке, бесконечно далеком от научных и инженерных проблем ядерной энергетики? Как измерить ужас, поселившийся в его душе? "Я ощущаю постоянный давящий рефрен, страшный звук невидимого метронома, разрушающий психику" - так описал мне свои ощущения молодой, спортивного вида журналист, когда спешно покидал Зону. А старик-священник остался. Правительство тогда высоко оценивало нашу работу. Страшно подумать, в день посещения "Укрытия" (а я его посещал практически ежедневно) нам платили зарплату всемеро большую, чем в Москве. Он не получал никаких денег, питался подаянием. Я уверен, что церковное начальство не знало о нем ничего. Иначе бы насильно вывезло. Почему он остался? Как достал ключи? Почему служил в пустой церкви, молился за сжигающих себя, не верующих в Бога людей? Спросить уже не у кого. Специальный выпуск U.S. News&Word Report. Американцам я сказал, что их список достоинств настоящего героя не полон. И постарался, как мог, перевести им на английский фразу, которую помнил чуть ли не с юности (по-моему, она принадлежит Ларошфуко): "Высшее геройство состоит в том, чтобы совершать в одиночестве то, на что люди обычно отваживаются лишь в присутствии многих свидетелей". Я не знал, поняли ли они. Специальный выпуск U.S. News&Word Report. Лето прошло. А осенью в Москве я получил бандероль с несколькими экземплярами журнала, посвященного "Настоящим героям". Меня включили-таки в список под N12, но я простил журналистов. Потому что в центр страницы они поставили мой рассказ: "Было темно, горело несколько восковых свечей. И было совсем пусто. Никого. Только старик-священник..."
