«Когда мы решили загипнотизировать Марину Абрамович, это была чистая импровизация», — автор проекта “Дау” Илья Хржановский
«Дау» – не только потрясающий арт-проект, но и потрясающий эксперимент. Если бы тебя попросили стать его пиарщиком и рассказать о нем вкратце, что бы это было? Я бы сразу отказался. Почему? Моя мама училась в университете на филфаке и однажды перед экзаменом однокурсник попросил ее кратенько пересказать ему «Войну и Мир». (Смеется) Я не к тому, что «Дау» по масштабу художественного творения совпадает с романом Толстого, просто наш проект тоже довольно сложный, состоит из очень многих историй и личностей, которые его делали. Поэтому я и позволяю себе нагло называть его «целым миром». С одной стороны, это большая киноистория: несколько фильмов и 16 сериалов. С другой – книга, включающая 47 томов по 500 страниц. А еще – цифровая платформа и более полумиллиона фотографий. В течение нескольких лет в Харькове была построена декорация московского Института, в котором проводили время не актеры, а настоящие ученые, чекисты, уборщики, партийные деятели, дворники и много кто еще. Все они работают в секретном советском институте, который существовал с 1938-го по 1968 год и занимался проблемами нелинейного представления о мире. Поэтому там можно встретить и религиозных деятелей, и шаманов, и представителей культуры – все они проверяли возможности природы и человеческих границ. Параллельно там разворачивается и самая обычная жизнь персонажей, между ними возникают отношения. В Институте были и камеры наблюдения, но в основном все это мы снимали на кинопленку 35 мм и все камеры были видны. Иногда делали долгие паузы, но действие или, как я его называю, «жизнь» непрерывно происходила каждый день. С чем были связаны эти перерыве в съемке? Эта жизнь должна была «накопиться». То есть когда Институт только построили, было сложно определить правила для людей, которые оказались в нем первыми. Например, чтобы они перестали проносить с собой мобильные телефоны или полностью переодевались в съемочную одежду, я даже ввел штрафы, аналог $100. Все-таки каждый участник процесса должен был максимально погрузиться в эту атмосферу и относиться ко всему происходящему как к реальности. Это заняло какое-то время. Со временем новые герои оказывались в более естественном для них мире. Например, ты, Даша, пришла бы к нам в роли главного редактора журнала «Работница» или «Крестьянка». Приехала бы делать репортаж об униформе в советском институте или, наоборот, прочитала бы там лекцию о советской моде. Думаю, мы бы просто выбрали какую-нибудь Героиню труда. (Смеется) Вот видишь, ты уже фантазируешь. Ты бы полностью переоделась, твоя реальная биография перенеслась бы в 1948-ой или 1952 год. И ты бы начала выполнять свою обычную работу: читать лекции, брать интервью, делать доклады или участвовать в каких-то конференциях. Потом тебе бы сделали экскурсию по Институту, ты бы оказалась за столом в одной из квартир ученых или пошла бы с ними в кафе. И так постепенно тебе бы удалось погрузиться в эту жизнь. Еще важный элемент – твой словарь: тебе обязательно выдали бы список слов, которые можно употреблять и которые нельзя. За это тоже штрафовали? Да, но это быстро прекратилось, потому что все стали говорить правильно. Сколько времени обычно занимала адаптация людей? В самом начале дольше, а потом, когда наш мир уже существовал, люди быстро адаптировались. Потому что человек, не побоюсь этого слова, животное, и за несколько часов любая жизнь становится для него реальностью. Хотя были такие, кто пытался бороться, постоянно спрашивал «Ну а где здесь кино? Где режиссер?» Но другие участники, которые снимались там уже долго, никак на это не реагировали. Все зависело, конечно, от человека и от его готовности играть в эту игру. А были ошибки в кастинге? Например, сначала тебе казалось, что герой полностью готов, а потом приезжали в Институт и ничего не получалось. Да, конечно. Пробы были примерно такими: сначала делали фото и снимали видео, потом – фото и видео в костюме и гриме. Очень много беседовали, все это записывалось. Дальше смотрели как человек ведет себя в Институте, как реагирует на все во время экскурсии. А потом все развивалось в зависимости от обстоятельств, которые складывались сами собой, и от потребности человека там находиться. Процесс съемок вы называли «фиксацией», то есть камеры снимали то, что должно случиться само-собой. А если этого не происходило? Было два типа съемок. Связанные с отношениями между героями – мы видели, в какую сторону они развиваются, и примерно понимали, как все будет разворачиваться. И постановочные сцены. Например, эксперименты, которые делала Марина Абрамович – мы знали, чем все завершится, они были как бы запрограммированы. Но, кстати, когда изобретатель и легендарный гипнотизер по имени Виктор Иванович Петрик решил ввести Марину в транс, это была чистая импровизация. До этого Марина сказала нам, что она не «гипнабельна», а Петрик все равно это сделал. Он тогда вышел в коридор и говорит мне: «Когда товарищ Абрамович подойдет к вам и скажет: «Это самый интересный человек в моей жизни», ничего не отвечайте. Потом она попросит у вас мой телефон – вот он. Пожалуйста, передайте ей его». Так и случилось – она вышла со словами: «He is the most interesting and amazing person in my life». В «Дау» участвовало множество гостей. Не осталось ли у тебя сожалений о том, что кто-то, кто мог бы украсить проект и как-то интересно повернуть его действие, так и не смог приехать? Нет, потому как работая над такой историей, ты не можешь оценивать, что было бы хорошо, а что не очень. Она вся состоит из ошибок. Из-за того, что не получались одни вещи, происходили другие. Именно поэтому важнейшим фактором удачи я считаю именно ошибку. Без нее ничего живого получится не может. То есть, конечно, были люди, которые не смогли присоединиться к нам, но было много тех, кого мы не при каком условии не ожидали увидеть, но они прилетели. Ученые Никита Некрасов, Андрей Лосев, Дмитрий Каледин и я уже не говорю про нобелевских лауреатов. Все это были огромные сюрпризы. Один что-то увидел, передал другому, тот – третьему, этот – четвертому. Так получилось и с Миуччей Прадой? Да, она дружит с художником Карстеном Хеллером, который был у нас несколько раз и, находясь под сильным впечатлением, все ей рассказал. Дальше на целый день захотела приехать и Миучча. То же самое было с Бобом Уилсоном, Уильямом Дефо, Алексом Путсом, который впоследствии стал моим другом и самым главным советником по выпуску «Дау». Он возглавляет крупнейший культурный центр The Shed в Нью-Йорке на Хадсон Ярдс. Вместе с Абрамович он делал фильм «Жизнь и смерть Марины Абрамович», она как раз вернулась от нас и сказала ему: «Если ты мне веришь, ты должен туда полететь. Объяснить словами не могу, но ты не можешь там не побывать». Алекс все бросил и с тремя пересадками прибыл к нам, вообще не понимая, чего ждать. Он провел на проекте всего день и у нас сразу появилось много общих идей и творческих планов. Как все это можно объяснить? Почему сейчас вы решили устроить онлайн-премьеру «Дау», а не подождать и сделать то, что мы видели в Париже (впервые проект бы представлен с 24 января по 17 февраля 2019 года в театре Шатле, Театре де ля Виль и Центре Помпиду в Париже. – Прим. НВ)? Потому как то, что я сделал в Париже, во всем мире сделала пандемия. Долго воюя с парижской мэрией, нам удалось изолировать два театра, попав в которые, человек имел возможность оказаться вынутым из своей повседневной жизни, перенестись в другой мир. Сейчас с нами это же происходит из-за COVID-19. Весь мир изолирован в своих квартирах и домах – большего перформанса на планете не случалось никогда. Это точно не твой проект? Он спущен нам откуда-то свыше и точно сильно поменяет людей. И какие тут психологи смогут им помочь? В какие депрессии они будут впадать? Уже сейчас все мы начинали себя жалеть, страдать, увидели свои реальные отношения, все то, от чего бежали. Поэтому мне и моему партнеру Сергею Адоньеву показалось, что это лучший момент, чтобы поменять все наши планы относительно показов «Дау» на кинофестивалях. Для того, чтобы люди прямо сейчас могли его увидеть, как-то на него среагировать, чтобы «Дау» стал частью дискурса их жизни. Негативные реакции тебя как-то задевают? Я, конечно, в страшном сне не мог представить, что на меня в Украине заведут уголовное дело из-за того, что я во время съемок якобы детей пытал. В этом тоже есть свой сюрреализм, ведь все это заварилось из-за нескольких постов на Фейсбуке. Реально взрослые следователи начали работать, стали объединяться в группы, бороться с нами, воевать, открыто говоря «Мы даже не будем это смотреть». Я оказался еще в одном мире, где ты не понимаешь, что правда, а что нет. Все это сейчас перемешано. Ну и интересно, как люди быстро могут объединяться из-за ненависти. Понятно, что для суда у них ничего нет, понятно, что дело закроют в ближайшие дни или недели, все зависит чисто от технических обстоятельств и от степени активности заказчиков этой кампании. Но сам факт дает много новых тем для еще одного разговора. Какие у тебя были чувства к тем, кто покидал проект после того, как их роль заканчивалась? Не было ощущения, что «мы в ответе за тех, кого приручили»? Во-первых, я в ответе за всех, с кем работал, а не «приручал». Я вообще не верю в то, что кого-то можно «приручить», это манипуляция. Когда в обычной жизни человек говорит «ты за меня отвечаешь, ты меня приручил», обычно это полная х**ня, тем самым он перекидывает ответственность. У нас люди уходили по разным причинам: у кого-то завершались их истории, некоторые были, например, арестованы. Был у нас один сотрудник в газете, он не совсем подходил, это стало понятно в перерыве между съемками. А как в 1952-м убрать человека? Через арест. На него написали донос, чекисты быстро все провернули, его увезли. Он пришел ко мне на студию в кабинет, сел и я ему говорю: «Константин, ну вы же понимаете, в те годы арестовывали самых интересных, прекрасных людей. Это же хорошо». А он: «Да нет, вы не понимаете, я же знаю, кто на меня написал донос. Я же на него первый написал, просто не успел отдать!» (Смеется) Я говорю: «Алло! Вы у меня в кабинете. О чем вы говорите?» Единственное, что он вынес из этого, что донос нужно писать первым. Такого рода вещи меня шокировали. Расскажи в двух словах о том, как готовили первую встречу со зрителем в Европе. Она должна была пройти по очереди в Берлине, Париже и Лондоне. И называлась «Свобода, равенство и братство». Берлин был свободой, Париж – равенством и Лондон, соответственно, – братством. В Германии мы должны были в течение одной ночи возвести Берлинскую стену и закрыть девять блоков домов в центре города. Мы это делали с Berliner Festspiele и с мэрией Берлина, так как такие больше проекты можно реализовывать только с властью. Там нас поддержал президент Франк-Вальтер Штайнмайер, очень, кстати, образованный человек, который знает, кто такой художник Филонов. Мы с ним минут пять нем говорили. Но потом оказалось, что городская управа против – такая демократия. Проект был отменен и мы перешли сразу ко второй части «Равенство», которая проходила в двух легендарных театрах Париже, Театр де ля Вилль и Шатле, известных по Дягилевским сезонам и работам Сары Бернар. Между ними должен был быть построен мост, который из-за желтых жилетов тоже был отменен. Я хотел все отменить или перенести, но понял, что нужно открываться. И мы это сделали, правда, в совершенно другом режиме, чем хотели изначально. То, что тогда происходило в визовых центрах, тоже было частью перформанса? Да, конечно. Идея была в том, что люди получали не билеты, а визы. Они должны стоят в очереди, писать бессмысленные бумажки, потом опять стоять и ждать. Мне хотелось сразу ввести понятие «очереди». Кстати, благодаря пандемии понятие «очередь» теперь знает весь мир, потому что весь Нью-Йорк стоит в очередях в магазинах. Да, в тех же визовых центрах был блат. Все как в советские времена! Конечно, ты могла кого-то знать, кого-то не знать. Дальше ты входила в здание этих театров и единственный ответ, который ты могла получить на любой вопрос от персонала «Не знаю!» Еще на тебя могли наорать, это было супер. Как-то резко пообщаться, куда без этого. Но главной их задачей было говорить «Не знаю», не давать никакой информации. Не было известно, какой фильм идет в каком зале, цены в буфете менялись несколько раз в день, то есть водка могла стоить то 2 евро, то 15. Ко мне подходили и возмущались: «Водка стоит 15 евро! Это справедливо?» Я отвечал: «А евро – это справедливо?» Так же картошка с икрой, которая стоила от 5 до 50 евро. (Смеется) Все было всегда в движении, и ты сам должен был открывать себе этот мир, если ты хотел. Ведь можно было сразу развернуться и уйти. Но если ты все-таки шел, в какой-то момент вливался в эту сплошную историю. Я знаю людей, которые потом жили там неделями, уходили спать только на несколько часов. Это был абсолютно уникальный опыт. Потому что когда ты создаешь какой-то условный мир, пространство, там дальше образуются свои законы, это не значит, что ты берешь на себя позицию творца, ты просто предлагаешь обстоятельства, а дальше все зависит от участников. Возникает экосистема жизни. Ты бы мог представить такой проект в Москве? Я представлял его себе не раз, но это сложная история. Для этого нужно иметь все разрешения, учитывая некий радикализм «Дау». Мы про это думали, но до практической части никогда не доходило. К сожалению, Министерство культуры уже не дало разрешения на показы некоторых наших фильмов и обвинило нас в пропаганде порнографии. Что, разумеется, мы будем оспаривать в суде. Вопрос от читателей Harper“s Bazaar: было ли тебе страшно во время съемок или перед их началом? Я очень трусливый человек, всего дико боюсь, но эта одна часть меня. Другая часть не имеет страха. Это связано с тем, что я человек не очень умный, но очень интуитивный, то есть многие вещи я не додумываю до конца. Потому что, если бы я был умный, то никогда не сделал бы наш проект. Бюджет «Дау» остается загадкой, цифры, которые звучат – одна страшнее другой. Но его уже называют самым дорогим, еще у него самые большие декорации в Европе, еще это самый длительный кинопроект. Какой из этих эпитетов нравится тебе больше остальных? Мне честно кажется, что через короткое время это все не будет иметь никакого значения. По-настоящему важно только то, что нам удалось создать такую штуку, которая вызывает сильные эмоции и которая вполне возможно в будущем оставит для мира портрет вот этой странной цивилизации, с одной стороны, советской, чудовищной, адской, с другой – очень человечной. Времени, в котором мы живем. Как она будет названа и описана в будущем я не знаю, потому что живу в настоящем. Насколько сильно ты устал от проекта за эти годы? У меня никогда не возникает желание что-либо бросить, я все вещи люблю доделывать до конца. Наверное я и есть тот единственный человек, который просто не мог бросить «Дау» и уйти. Но я уже перешел к новой истории, она называется «Бабий Яр» и занимает почти все мое время.
