Дети войны

Почти одновременно – в марте-апреле – я потерял двоюродных брата и сестру. Трудно вообразить более непохожих (и тем не менее кровно родственных) людей. Их совпадение обнаруживалось подле пианино, когда дуэтом пели романсы. Обладали уникальным музыкальным слухом и красивыми голосами. Были значительно старше меня – дети войны, чьи жизни оказались навсегда опалены ее пламенем. Сестра Люба и брат Леонид. Сестра Любочка, застенчивая и стеснительная, робела вымолвить слово – даже в кругу семьи, уж не говоря о беседе с врачом или продавцом в магазине. Готовясь к таким аудиенциям, подробно записывала на листке, что должна произнести. Неуверенность в себе, недооценка себя были следствием субтильности и нездоровья, вызванного проголодью военных лет. О котлетах из картофельных очистков сестра вспоминала виновато, будто меню выдалось скудным по ее прихоти. Из роддома ее принесли покрытую гнойниками, они не исчезали пока еда оставалась дефицитом. Тоненькая, слабенькая Любочка, кажется, так и не смогла насытиться, оставалась взрослым ребенком. Обожала детские сладости, мороженое. Из эвакуации ее и ее сестру Вику моя мама привезла под видом своих дочерей: потянувшихся после Победы обратно в столичные коммуналки беженцев старались к Москве не подпускать (начиналась оборона Златоглавой уже от собственных граждан), мама воспользовалась льготой, поскольку (миниатюрная, бойкая, вот уж не пролетарского происхождения и не комсомольского задора и звания) завоевала статус ударницы тылового труда – она и до войны пребывала на хорошем счету: тяжеленным отбойным молотком крошила породу, прокладывая подземную метротрассу, зачастую по пояс в ледяной воде. Но неразгибаемой спиной и ноющей поясницей маялась до конца дней не только моя мама, а и ее сестра, мать Любочки – дабы успешно миновать кордоны, облавы и досмотры документов – в поезде, следовавшем в Москву, она (тоже не богатырского сложения, что оказалось крайне кстати) плашмя легла на плацкартную нижнюю полку, ее накрыли матрасом и одеялом, поверх сели, будто вольготно и праздно расположившиеся и отдыхающие пассажиры, моя мама, Любочка и Вика. Позвоночник под тяжестью такой нагрузки треснул. Нервный стресс из-за боязни быть пойманными, уличенными, разоблаченными (высланными, арестованными?) проштемпелевал девочек неизгладимым тавро. В коммуналке на Басманной, куда они вернулись, испуганные рыдания не прекращались месяцами, ужас прогрессировал. Я помню ту крохотную комнатушку, где ютились девять человек. В ней сестрам пришлось провести больше двадцати лет. Выходя из дома, Любочка скользила вдоль улиц прозрачной тенью, старалась не привлекать внимания, всюду подозревала тайный умысел против себя и близких, избегала лишний раз снимать телефонную трубку и открывать дверь слесарю и водопроводчику. Но преображалась, исполняя «Аве Марию»,. Музыке была предана беззаветно. Школьницей отважно (что было ей не свойственно) записалась в хоровой кружок при дворце железнодорожников, посещала спевки вместе с Валентиной Толкуновой и Светланой Варгузовой, здесь же познакомилась с будущим мужем Семеном, его отец погиб на фронте в 1943-м, в похоронке место погребения не указали, поэтому 9-го мая Семен и его брат Иосиф возлагали цветы к мемориалу Неизвестного солдата. И не было лучше брата Я мог бы озаглавить воспоминание броско: «Ушел из жизни последний ученик легедарного Ландау» (тем паче вокруг многосерийного фильма о великом ученом столько споров), но в этом случае мемуар обретет зазывно-рекламный оттенок, а хочется воскресить – не столько профессиональную (сам я вот уж не физик, а, скорее, лирик), сколько человеческую ипостась теоретика-фантазера, экспериментатора-смельчака, нетривиального (его любимое словечко) мыслителя. Потому позаимствую название замечательной книги советской поры и социалистического реализма: «И не было лучше брата…». Он, до мозга костей рафинированный аккуратист, витающий в математических эмпиреях и отвлеченно-обобщенных сферах большеголовый (чем-то похожий на Андрея Белого преклонных лет) сухой и сухощавый типичный ботан в профессорских очочках, был мастер на все руки: легко подвигался ремонтировать (белить и клеить новые обои) квартиру, втаскивал на нешироких плечах на верхотуру мешки с цементом (не работал лифт), менял прохудившиеся водопроводные краны, готовил пальчики-оближешь обеды. Обожал сплавляться на плотах по Волге, рыбачить, в состязании грибников и поиске белых и подосиновиков неизменно побеждал. Стоило обмолвиться о том, что барахлит коспьютер, и он (отзывчивый и стремительный) уже вез мне новый, возникал, когда посещала идея повесить картину, гудел дрелью и иронично интересовался: а так ли необходимо дырявить стену? Юмор его был экселент (так же, как знание иностранных языков). Мы сразу стали не разлей вода, хотя судьба свела нас во взрослости. Я был студент, а он, племенник мамы, сын ее брата, плод раннего брака ветреного художника и строгой учительницы истории (она не рассказывала ребенку о канувшем отце, ибо не желала их встреч) был инфантом-знаменитостью академического бомонда. На банкете после состоявшейся вскоре защиты докторской (мама организовала торжество в Доме литераторов) тамадил популярнейший Сергей Капица. Тот первый визит брата в коммуналку на Неопалимовском, где я и мама прозябали после развода моих родителей, оказался пророчески омрачен: возможно, из-за эмоционального перевозбуждения у брата стало плохо с сердцем, он прилет на диванчик, мама, сама хроническая сердечница, отпаивала его своими каплями. Ему тогда было едва за тридцать. О себе он скупо и скромно сообщил: кандидат наук, жена «брюхата» вторым ребенком. Прозвучало, мне показалось, грубовато. Но вскоре я привык к особенностям его речи и специфике выражений, он был начитан, тонко чувствовал нюансы устной и письменной «надежды и опоры», любил пушкинский и тургеневский слог (о чем говорят и его безупречно отточенные, лаконичные эссе, оставшиеся в архиве). Случайно ли влился в мою юность незадолго до смерти моего отца? Об этом я не раз задумывался – и с посконно практической, и с мистической точек зрения. Когда страшное произошло, я был в отъезде, брат встречал меня на Киевском вокзале. После похорон увез на дачу, которую снимал в Таганьково (трасса Рублево-Успенского шоссе). Не донимал сочувствием, но деликатно контролировал мое отчаяние. Я поглощал Достоевского или сидел с удочкой возле пруда, приходила жена брата с дочкой Аней и родившимся крохотным сыном (будущим известным писателем) в коляске, ненавязчиво предлагала переместиться под деревья на опушку, где готов шашлык. Туда подтягивались друзья брата – Келдыш, Шишмарев, Скляренко… Он мог показаться везунком. Но в детские годы хлебнул с лихвой. Войну вместе с дедом провел в эвакуации. Дед до революции владел ювелирным производством (редкие сохранившиеся изделия его фирмы до сих пор котируются на мировых аукционах). Революционные реквизирования отняли профессию, драгметаллы и крышу над головой. В сибирской деревне эвакуированный старик (происхождением из подмосковной деревни, он на склоне лет вынужденно вернулся к своим сельским истокам) зарабатывал и кормил внука – и учил его ремеслу! – тем, что паял прохудившиеся кастрюли, столярничал, вместе они сажали картошку и ходили по ягоды. Разбогатели настолько, что приобрели корову! Мальчик ее доил. Из эвакумации вернулись не с пустыми руками – с гордостью оделили сберегшую школу от раззора и бомбежек маму-педагога ведром топленого масла. Эти подробности я узнал, приезжая в «Кузьминки», где долго и тяжело умирала мама брата. Брат не отходил от ее постели. После войны волевая женщина стала директором школы-интерната. Служебное жилье находилось в том же здании, что учебные классы. Возможно, погруженность в неформально разворачивавшийся на его глазах образовательный процесс и подчиненный занятиям же досуг вылепили из брата не кабинетного затворника, а – жизнелюбивого, распахнутого навстречу новизне исследователя. Неожиданно для деда и матери парнишка-безотцовщина выдержал экзамены в заоблачно недосягаемый, недостижимый вуз. Сложнейшие дисциплины давались ему легко. Теоретический минимум у него (и у его старшего товарища и будущего соавтора, лауреата Нобелевской премии Алексея Абрикосова) принимал сам Ландау. Фамилия брата прозвучала в Нобелевской речи нашего выдающегося соотечественника. По-видимому, и для брата обретение неведомой ему прежде родни диктовалось (помимо бытовых хитросплетений) высшим умыслом. На тяжелую хирургическую операцию, которая потребовалась, моя мама отвезла его к давнему знакомому – Юлию Крелину, он срочно произвел скальпельное вмешательство… Если я заводил разговор о Боге, брат отмахивался: «Для меня, рационалиста, тема не существует». Но незадолго до смерти он сказал сыну: «Вселенная бесконечна, где-нибудь не в наших пределах вероятны законы и силы, противоположные здешним. Там результаты наших опытов недействительны. Зарождение жизни произошло, потому что был дан определенный сигнал, спровоцировавший флуктуации в этом направлении. А мог быть дан противоположный, который пресек бы движение, уничтожил начало начал, отбросил бы возникновения бытия в обратную сторону. Между научной и религиозной точками зрения нет противоречия». P.S. Круг его энциклопедических интересов был необозрим. Свободно воспроизводил Бродского, ссылался на Макиавелли, не лез за словом (и историческим примером, аналогией) в карман при участии в политических и экономических дискуссиях. Я бы мог привести несколько выдержек из его сочинений неспецифического свойства, насыщенных не формулами, а метафорами. Но продемонстрирую литературную изобретательность (пусть штрих дополнит портрет) экспромтными сказочками, которыми брат развлекал моего тогда пятилетнего сына во время общих прогулок на природе в окрестностях Черноголовки. Слушая эти историйки, ребенок заливисто хохотал. Искушенный читатель различит в невинно забавных и безобидных притчах не только очевидные исторографические достоинства, но и дар шаржированно-фантасмагорического препарирования действительности. Персонажи, о которых повествуется, высоко ценили иронию и пародийный талант сочинителя. Абрикос, халат, лошадь и другие Отец Абрикоса был знаменитый патологоанатом, бальзамировавший тело Ленина, а его дед был владельцем знаменитой кондитерской фабрики, которая до революции так и называлась по фамилии Абрикосовых, а после революции стала называться Бабаевской. В 70-е годы Абрикоса пригласили на эту фабрику как потомка ее владельца. Водили по цехам и угощали конфетами, которые он с удовольствием поедал. А потом привели в музей истории завода, где Абрикос увидел портрет своего деда и поразился собственному сходству с ним. Заодно ему стало понятным, почему и он сам, и его отец, и дед были такими упитанными: они привыкли постоянно есть много конфет. И он даже подумал о том, что революционеры поступили правильно, отобрав у деда фабрику: ведь сладкие конфеты должны поглощать не только их производители, а весь народ… Но больше всего его поразил выставленный на обозрение посетителей огромный гвоздь. Оказалось, рядовой покупатель приобрел торт, изготовленный на Бабаевской фабрике, принес домой, отрезал кусок и обнаружил внутри торта этот гигантский гвоздь. На другой день он пошел на кондитерскую фабрику и предъявил находку. В качестве компенсации для него испекли торт преогромнейших размеров и вручили бесплатно. *** Ранней весной из-под земли вылезают грибы: сморчки и строчки. Эти грибы надо тщательно очистить от прилипшей к ним почвы, а потом раза три отварить, иначе горечь из них не выйдет и есть их будет невозможно. Абрикосу повезло: в Абрамцеве, где была его дача, он пошел в лес и наткнулся на огромные сморчки. Но не очистил их от земли, а понес домой. Дома он обнаружил на одном из грибов огромную улитку. Улитка сказала ему человеческим голосом: — Отпусти меня, а за это я сделаю так, что ты перестанешь много есть и сделаешься стройным… Но Абрикос не послушал Улитку и бросил ее в помойное ведро, откуда она не могла выбраться, поскольку ведро было накрыто крышкой. Утром приехала машина, увозящая мусор, и забрала Улитку. Когда я пришел к Абрикосу, тот был в подавленном настроении. — Что я наделал! – горевал он. – Почему не отпустил Улитку! Теперь я не буду стройным! Подозрение в наихудших прогнозах подтверждалось и тем, что сваренные им грибы были очень горьки на вкус. *** Абрикос катался на лыжах в Бакуриани. Вместе с ним каталась француженка Ани. У нее во Франции был муж-академик и трое детей. Но Абрикос хорошо умел рассказывать сказки. Видимо, он рассказал Ани что-то такое, от чего у нее закружилась голова. Возможно, он ей сказал, что является первым лицом в Советском Союзе. Ани бросила мужа и детей и переехала к Абрикосу в Москву. Однако здесь ей быстро все осточертело, потому что московские магазины не похожи на парижские, где много вкусностей и вообще интересного. Она стала звереть. Абрикос же обзавелся рюкзаком и посещал всякие секретные магазины (то есть распределители, где он, как академик имел право отовариваться). И вот он привозил домой рюкзак, полный деликатесов, но Ани еще больше бесилась, потому что ей надоело сидеть дома в четырех стенах. Однажды я стал свидетелем, как она запустила в Абрикоса веником. У них родился сын Мишель, который так и не смог получить образования и стал клошаром, клянчащим деньги на выпивку *** Когда Ани уехала в Париж, Абрикос пришел к своему другу и сказал: — Ты возглавляешь институт, где полно красивых девиц. Подыщи мне жену. Без жены не могу. И тот предложил ему Светку, которая как раз сидела у него в кабинете: — Мне она не очень нужна, а тебе подойдет. И Абрикос женился в третий раз. Он был толстый и постоянно хотел кушать, а Светка была стройная и изящная. Когда они отдыхали на юге, и Абрикос много плескался в море, которое было прохладным, его сжигал прямо-таки волчий аппетит. Дело происходило в советское время, когда с кормежкой (особенно в пансионатах) обстояло неважно. Каждый день на обед давали тефтели с макаронами. Абрикос мгновенно заглатывал свою порцию и с жадностью смотрел на тефтели своей жены. Светка съедала свои тефтели и говорила: — Если хочешь, можешь доесть мою лапшу. И Абрикос доедал. В 90-е он отбыл в Америку, где занял крупный пост в научном центре. Абрикос стал очень важным, ездил в свой институт на машине, но жизнь оказалась не такой гладкой, как он ожидал. Светка, которая в СССР была врачом, захотела продолжить работать по профессии. Ей устроили экзамен, и выяснилось, что она плохо умеет измерять кровяное давление у пациентов. Ей предложили подучиться. Она училась, но экзамен сдать не смогла. Из-за этого она стала пилить Абрикоса. И он из веселого человека превратился в угрюмого мизантропа. Окривел. Потерял зрение. Какое-то время Светка возила его на работу, потом ей надоело. И он, уже не такой важный, стал ходить на службу пешком. *** А до отъезда на том же самом юге, в том же самом санатории с тефтелями, Абрикос и его сосед по домику купили огромную бочку вина. Такую огромную, что тащить ее никто не мог и ее катили, толкая ногами. Стали пить это вино. Пили-пили, пили-пили, потом жена этого напарника Абрикоса поднялась на третий этаж, вышла на балкон и облокотилась на перила, которые то ли прогнили, то ли не выдержали ее тяжести и проломились. Она рухнула вниз. В бочку. И долго лежала в больнице с сотрясением мозга. Все потеряли настроение допивать вино. *** Абрикос, Халат и Лошадь (которого так звали из-за фамилии Дзялошинский) приехали из Москвы на автомобиле в институт теорфизки в Черноголовку. У каждого были в институте свои дела. Лошадь закончил свои раньше других и стал приставать к Халату с вопросом: когда они двинутся назад? Халат напустил на себя важности и сказал, что у него еще много дел и чтоб от него отстали. — Да пошел ты! – разозлился Лошадь. И с тех пор они не разговаривали. Когда в следующий раз ехали в институт, Халат сидел на переднем сиденье и вел беседу с Абрикосом, а Лошадь сидел сзади рядом с Абрикосом и молчал. *** Халат делал в Киеве научное сообщение весьма специфического свойства. Один из его коллег расклеил по городу объявление: «Сегодня, в такое-то время академик Халат прочтет лекцию на тему «Было ли начало света и будет ли его конец?» Народу в аудиторию, рассчитанную на узкий круг, набилась тьма. Халат, выйдя к микрофону, понял, что стал жертвой розыгрыша, но делать нечего, начал выступление, сыпал научными терминами и формулами. Когда он закончил, слушавшие зааплодировали. Из первого ряда поднялся батюшка в рясе и сказал, что ему было очень интересно слушать, но он так и не понял, было ли начало и будет ли конец света. *** Когда Ландау поручили начать работу над атомной бомбой, он призвал к себе Халата и скинул эту работу на него. Выделил нескольких сотрудниц, чтоб обсчитывали проект, бросал идеи, а Халат доводил их до реализации – то есть погонял этих девиц, потому что если их не погонять, они перестают заниматься расчетами, а начинают пить кофе и курить дни напролет. Когда бомба была готова, Ландау получил звезду Героя соцтруда, девицы получили различные ордена и медали и только Халат не получил ничего. Ландау его к награде не представил. С тех пор его мечтой стало получить хоть какую-то цацку. *** У Халата была большая квартира в Доме на набережной (жена Халата — дочь Щорса), ему предложили ее продать за миллион или два миллиона долларов. Он резонно спросил: — А где же я буду жить? Тогда ему сказали: попроси у Оси (Осипьяна или Осипова). И те дали ему за счет Академии наук квартиру, а свою прежнюю он продал. Деньги положил на счет, доступ к которому имели две его живущие в США дочери. Неизвестно, как это получилось, но вскоре от миллиона или двух не осталось ни цента. *** Долгие годы в Черноголовке стояло недостроенное здание, где намеревались разместить телефонную станцию. А институт теорфизики имени Ландау занимает крохотное помещение, где все сотрудники одновременно поместиться не могут. Сидят по домам. Замдиректора института Кузя (Кузнецов) добился выделения 8 миллионов долларов для завершения строительства – с тем, что здание отдадут теорфизикам. Но в это время в институте началась смена власти, вместо возглавлявшего его Поэта пришел Лебедь, который был больше занят упрочением своей кандидатуры, и деньги остались лежать и киснуть. Но Ося (Осипьян) пришел к Осе (Осипову) – президенту Академии наук и сказал, что знает, как употребить эту сумму. Он ее получил, достроил здание и объявил, что в этом здании теперь будут размещаться ученые, разрабатывающие нано-технологии. Это стало приоритетное направление науки, поскольку глава нашего государства объявил это направление таковым. И вот Ося не только получил 8 млн, он еще стал получать регулярные деньги на развитие мифических нано-технологий. А помещения отстроенного здания сдал в аренду различным, не имеющим к науке отношения фирмам. УНИКА НОВОСТИ https://uniika.ru/news/obshhestvo/