Ярость благородная

А потом, когда отца не стало, всё понял. Но было уже поздно. Мой отец прошел всю войну, что называется, от звонка до звонка. Ну, или почти от звонка. Призвали его в ноябре 1941-го, сразу попал в училище воздушно-десантных войск, по окончании которого стал лейтенантом. И завершил войну старлеем в Будапеште в 1945-ом. Там еще, правда, пробыл год до демобилизации. На протяжении нескольких десятков лет это всё, что я знал про него и его войну. Отец не любил рассказывать про войну. Когда я был маленьким и все мы играли во дворе улицы в войнушку на Проспект Мира (это в Калининграде, бывшем Кенигсберге), все мои ровесники могли представлять из себя капитанов, кавторангов и даже генералов, потому что это были их отцы. А я мог быть только старлеем без прошлого. Потому что мой отец про войну говорил неохотно. В общем-то почти и не говорил. Дело не ва том. что мне было обидно (хотя, конечно, обидно), но не понятно. Все мальчишки, мои ровесники со слов своих отцов рассказывали об их подвигах и восторженных победах. А я ничего этому противопоставить или чем-то дополнить не мог. Много позже. уже став журналистом, я с удивлением узнал, что те, кто прошел реальную войну, в Афгане, в Чечне, кто был не в штабах и не на виду, а в реальной боевой обстановке — в засаде, в окопе, на передовой, не любят говорить об этом. Изнанка любой войны — страшная, грязная и совсем не по-киношному неприглядная. Теперь немного вводных. Мой отец, Виноградов Виктор Александрович, 1923 года рождения, прошел всю войну комвозвода десантников, десятки раз был заброшен в ближайший к фронту тыл врага, где осуществлял диверсии для организации прорыва Красной армии. Ну, и самое страшное, это то, о чем он говорил неохотно, что я, используя журналистские технологии, смог вытащить из него — он неоднократно находился в непосредственном соприкосновении с противником, то есть в рукопашной. Для тех, кто не знает, мужчины 1923 года рождения в России — это самый «выбитый год». В живых после войны осталось 2 из 100. Остальные были убиты — 18 лет, самый призывной возраст для 1941 года. И самые неопытные для войны. То есть, практически, «мясо войны». Один из двух — это мой отец. А 98 убитых — это его ровесники, одноклассники, пацаны со двора, друзья довоенных лет. После войны ц него было много друзей, и никогда ровесников. Я все время пытался разговорить его, о войне, о том, что было там, в окопах, за линией фронта. Вот скудные сведения. Чтобы попасть на войну, он подделал документы — паспорта у него тогда еще не было, а война уже шла. Вот он и сказал, что потерял метрику (свидетельство о рождении), прибавил себе несколько месяцев и его тут же призвали. Так до сегодняшнего дня я точно и не знаю, когда же он родился — по одним документам 15 ноября 1923 года, а по другим, например, партбилету, в сентябре того же 1923 года. Но отмечаем по паспорту. Да, про войну отец говорил скупо в общем-то его рассказы потянут на пару страниц. И это за несколько десятков лет моих попыток его разговорить. Знаю, что в 1942 году, когда он с однополчанами проезжал через какую-то деревню, он остался у машины, а его более старшие товарищи пошли купить водки и хлеба. К отцу подошла цыганка и напророчила ему два тяжелых ранения, две жены и двух сыновей. И пообещала смерть в 94 года. Все сбылось и, спустя 70 лет после пророчества, мы с ним смеялись, что цыгане иногда правду говорят. А, зря. Во время прыжка в тыл с парашютом ему действительно перебили ноги из пулемета. Ранение было тяжелым. В прифронтовом госпитале врач решил отнять ногу. Отец, ему тогда было 19, взмолился: куда ж я такой, без ноги? Ни станцевать ни прогуляться. Врач объяснил, что, во-первых, у них нет времени, потому что раненных десятки, а во-вторых, нет анестезии, чтобы делать операцию — долгую и сложную. А отрезать — быстрее и проще. «А что мне делать, как я без ноги в 19-то лет?» — возмутился отец. И хирург откликнулся. Отцу дали вместо анестезии поллитровую кружку чистого спирта, вынули пули и наложили гипс. Очнулся он в эшелоне, который вез его в тыл. И начался ад. Ехали они около двух недель, в тыл поезда пропускали не так быстро, как на фронт. И все эти две недели отец не спал, не ел и медленно умирал от бессилия и недосыпа — замучили вши, забравшиеся под гипс, куда он не мог подобраться, чтобы их выгнать. Легкораненые на полустанке принесли ему веточку, которой он пытался под гипсом гонять насекомых, но это мало помогало. Когда они прибыли в госпиталь, первым делом с отца сняли два гипса (обе ноги были перебиты), после чего он просто отключился. «Кажется, я впервые за две недели смог заснуть или просто потерял сознание на пару суток», — рассказывал он мне за рюмкой коньяка, спустя 40 лет. С тех пор, как он вышел из госпиталя, отец очень полюбил танцевать и всякий раз, когда представлялась такая возможность в ресторане или в гостях, он приглашал маму и они кружили в вальсе. Однажды командование их десантного батальона что-то неправильно рассчитало и их сбросили на парашютах в болото. Немцы окружили это болото и в течение суток расстреливали его минометным и автоматическим оружием. «Понимаешь, когда по тебе бьют из всего, что может стрелять, остается только одно — зарыться в тину по самую макушку», — вспоминал отец этот ужас и голубые глаза его становились стальными даже через 50 лет после войны. Это был ноябрь то ли 42 то ли 43 года. Их почти всех убили. Остался он и еще несколько бойцов. Поставленную им задачу по организации диверсии в ближайшем тылу врага они выполнить не смогли из-за смерти личного состава. Но каким-то чудом они все же вышли из окружения, перешли линию фронта и оказались среди своих, где их долго допрашивали в Смерше, а потом отправили обратно, на фронт. «Таких, как мы, не сажают, мы ведь и так были на убой! Куда уж хуже». Когда закончилась война и отца должны были демобилизовать, как положено для строевого офицера, ему сделали полное медицинское обследование. И обнаружили два заживших очага туберкулеза. Никогда — ни на фронте, ни после отец не курил. И, видимо, это его и спасло. «Я даже не знаю, когда это произошло, — вспоминал он через много лет потом. — Помню, одну зиму нам пришлось несколько месяцев провести на передовой. В землянке было сыро и холодно. Кашлял ужасно. А еще три месяца не снимал гимнастерку, вообще не снимал, даже ремней не расстегивал, она на мне почти истлела, это вот было хуже всего. Но никак не получалось, ни помыться, ни согреться». А потом их отправили в тыл, шли несколько суток пешком. И чтобы не упасть, отец держался за какую-то жердь в телеге, в которой везли раненных. Так вот шел и на ходу спал. А поскольку это было в горах, на Кавказе, то те, кто не сообразил держаться за телегу, падали в пропасть. И там оставались навсегда. Самое страшное, это, конечно, — рукопашный бой, это когда с криком «За Родину, за Сталина» они шли в открытую на окопы противника. Тут был один секрет. Перед рукопашной им всегда выдавали спирт — по малинковскому стакану на брата. Вообще-то, стакан должен был называться «маленковским» — по имени Маленкова, министра обороны времен войны, которого на войне они никогда не видели. Но они называли его «малинковскими». Он вмещал примерно 250 граммов чистого спирта, литр на четверых. Этого хватало, чтобы заглушить страх, но сохранить ловкость и боевые навыки. «Если ты думаешь, что мы, как в кино, были все в одинаковых полушубках и форменной одежде, то ошибаешься, — вспоминал отец. — Одеты были, кто во что горазд, в гражданских пальто, в ушанках из сельпо. Вот таких нас немцы боялись больше всего — грязных, вшивых, проспиртованных и голодных, в ватниках, пальто и рваных шинелях, молчаливых и злых, как сто волков. Им ведь было понятно, что ничто нас не способно остановить». В одном из таких рукопашных боев на отца, а он был худенький, 19 или 20 лет, упал здоровый двухметровый фриц. И начал его душить. Траншея, где они сошлись, была узкой и глубокой и никаких вариантов спастись у отца не было. Тогда он изловчился и откусил фрицу нос. От адской боли тот схватился за лицо и отпрянул. Дальше отец смог вытащить нож из ножен на поясе и его зарезать. В ажиотаже, как сейчас бы сказали «на адреналине», мой отец выскочил из траншеи и побежал к следующей линии окопов. «А во рту что-то мешает. Выплюнул в ладонь — нос». И с криком «Ура!» он вместе со своими друзьями ворвался в другую линию окопов, где они продолжали резать и убивать. «Но ведь это не мы к ним пришли», — пытался он философски объяснить скорее себе, чем мне ужас тех дней… Когда началась война, их у мамы, было трое. Отца моего отца (моего деда) к тому времени уже года три, как расстреляли, он был комполка. Моя бабушка, мой отец, его старший брат и их младшая сестра Лидия — вот такая была у них семья в 1941-ом. Брат Володя в июне 1941 года закончил артиллерийское училище и сразу оказался на фронте. Мой отец попал в училище воздушно-десантных войск в конце 41-го, а на фронте оказался весной 42-го. А вот их мама и моя бабушка, Александра Ивановна, всю войну провела в Саратове с дочкой Лидой. Но не только. В январе 42-го она взяла из детдома двух мальчишек-сирот, которых кормила, одевала и отправляла каждый день в школу вплоть до 1945-го года. «Понимаешь, она нас этим и спасла, — говорил мой отец, закоренелый атеист. — Пока мы воевали, она растила двоих парней, и тем самым оберегала нас. И нас Бог уберег. Мы оба вернулись с фронта». Я так никогда и не узнал, ни о точных датах, ни о деталях оперативной обстановке тех событий, в которых участвовал мой отец. Все эти рассказы, как обрывки тумана, всплывают в моей памяти и складываются в рваную ткань воспоминаний десятилетий общения с ним. Я даже орденов его никогда не видел. А несколько фотографий имели отношения к совсем другим мирным событиям. Последний год его жизни был омрачен непонятным для него ужасом происходящего на Украине. Он не дожил двух лет до 94-ёх лет, в этой части пророчество цыганки не оправдалось. А, может, это и хорошо, думаю я сейчас кощунственно. Потому что он совсем чуть-чуть не дожил до тех дней, когда изверги в Украине издевались над памятью и памятниками Жукова, Ватутина, Кузнецова и нескольких миллионов таких же как мой отец солдат Великой Отечественной, измученных вшами, гнивших заживо в болотах, и падавших с горных круч в пропасть от недосыпа. Имена которых для моего отца всегда были святы. Таких же как он, только навсегда оставшихся в болотах, окопах и на полях никому не запомнившихся сражений. Нет, конечно, я был бы счастлив, если бы он прожил еще немного и хотя бы увидел последнюю свою, шестую внучку… Всю нашу жизнь, когда наступало 9 мая, отец вместе с мамой и с их друзьями накрывали самый роскошный стол. Собирались семьями, по 10-15-20 человек. Почти все папины друзья были фронтовики. В этот день они надевали на гражданские пиджаки ордена и медали. Все, кроме моего отца, про которого они точно что-то такое знали и относились к нему с подчеркнутым уважением, как к старшему, но не по званию, а по чему-то другому, мне, тогда совсем пацану, непонятному и неизвестному. Они пили водку, закусывали советской закуской — картошка, селедка, соленые помидоры и оливье, рассказывали анекдоты и обязательно пели. Пели весело, радостно, задорно, смеялись и снова пели. Смеялись, даже когда пели такую грозную песню: «Пусть ярость благородная вскипает как волна, идет война народная, священная война»… Когда в ноябре 2015 года мы хоронили отца на кладбище в Калининграде, на кладбище пришел взвод солдат и в честь отца был произведен салют, почести, которые отдают только офицерам, служившим в армии. Хотя все 70 лет уже после войны он не был военным, а был моряком рыбного флота, простым советским человеком, правда проработавшим почти до самой смерти — около 80 лет трудового стажа, включая войну. Но он-то не служил уже 70 лет! Ни в армии, ни в десанте… И войну закончил простым старлеем. Вечером, после похорон, перебирая его орденские книжки и так и не найдя никаких наград кроме партбилета и медали ветерана войны, я все время пытался разгадать загадку, которая не давала мне покоя много десятков лет. Кто он, мой отец? Простой старлей? Почему они так смеялись, радовались чему-то, когда пели про "ярость благородную"? Что все это значило? И о чем он мне не рассказал, о чем-то самом главном? И уже никогда не расскажет? Впрочем, на той войне, простых старлеев не было. Они знали, за что умирали и что защищали. Это была их Родина, великий и могучий Советский Союз. И тут я понял, почему они, он и его друзья-фронтовики, были такие радостные и счастливые 9 мая каждого послевоенного года. Потому что они победили и остались живы. Это ведь и есть — Великая Победа — одолеть врага и остаться еще на 70 лет живым и полезным своей стране.