Русский народ исчезает — но его нужно пересобрать

«Хорошая власть должна выражать интересы народа» — потребовались столетия политической и теоретической борьбы, чтобы этот тезис превратился из преступного в очевидный. Большая часть мира сегодня так или иначе стремится к «демократии», «народной диктатуре», популизму… Однако доверие к такой власти повсеместно падает, в то время как неравенство (и не только в доходах) — растёт. Что же это за «народ», чьи интересы выражаются? Как он соотносится со всем разнообразием людей, проживающих на территории данного государство (а иногда — и за границей)? Можно ли выделить у «народа» какие-то непротиворечивые интересы? Наконец, что это за странные люди — политики — выражающие чужие интересы и, вероятно, не имеющие собственных? В древней Греции демократия спокойно игнорировала интересы рабов; миллиардер Дональд Трамп, обещавший вернуть власть от элит к людям, уверенно атаковал мигрантов и получающих пособия бедных… Что мы упускаем? Подобные вопросы ставит в своей книге «Заметки к перформативной теории собрания» американский философ Джудит Батлер. Как активист и теоретик Батлер занималась почти всеми «модными» вопросами: и проблемами прекариата, и феминизмом, и расизмом, и палестино-израильским конфликтом, и правами ЛГБТ, и даже квир-теорией (queer — «странный», теория, отделяющая биологический пол от «гендера», чем объясняется существование гомосексуалистов, трансгендеров и т. д.). Хотя наибольшую славу автору принесли, пожалуй, последние два пункта, Батлер позиционирует себя как более «общего» философа — поднимающего вопросы этики, массовой политики, искусства и т. д. К сожалению, на этом «классическом» поле результаты автора не столь впечатляющи. Идею книги можно свести к следующему. Наше знание об обществе, которое нас окружает, весьма ограничено. Например, если вы родились в элитной семье, вам может казаться, что у большинства людей есть майбах и золотой айфон, а некие «нищие», о которых вы что-то слышали по телевизору, — это просто небольшое число «ленивых» людей или бандитов-алкоголиков. Иначе говоря, «народ» или «все люди» в этом случае сводятся для вас к ограниченному набору «типажей» с известными характеристиками: талантливые и прогрессивные богатые, архаичные и злые бедные. О том, что помимо бедных и богатых в вашей стране существуют ещё, например, мелкие предприниматели или миллионы рабочих-мигрантов, вы можете не задумываться: их для вас как бы нет. Соответственно, политики и СМИ могут «играть» с тем, как мы понимаем «народ» или «всех людей», замалчивая или определённым образом преподнося эти «типажи». То есть из всех реально существующих классов, слоёв, групп и т. д., обладающих различными интересами, «официально» будут признаны (и представлены в политике, защищены законодательно, наделены социальной помощью и т. д.) только некоторые. Остальные же оказываются в «уязвимом» положении: их проблемы остаются «в тени». Батлер указывает, что эта проблема становится особенно острой в ситуации прекаризации, т. е. когда всё больше и больше людей становятся «лишними», ненужными капиталистической экономике. «Неолиберальная» модель общества предполагает, что каждый является лично ответственным за свою судьбу: чтобы нормально жить, нужно лишь усердно работать и не тратить деньги попусту. Однако теперь возможность «усердно работать» априори, из-за устройства капиталистической системы, доступна всё меньшему количеству людей. Говоря об «успешных» и «неудачниках», мы игнорируем растущую категорию «ненужных», обрекаем их на гибель и не замечаем важных системных сбоев. Наконец, автор замечает, что не существующие для политической системы или в информационном поле люди тем не менее существуют физически. И в этом их сила: они могут вторгнуться в политическое пространство самым грубым образом — просто «предъявив» себя миру, например, заняв площадь. Даже без внятных требований и конкретной программы само их появление «порвёт шаблон». В каком-то смысле на этом держится вся демократия: власти (даже избранные) считаются с народом (или с определёнными его слоями) постольку, поскольку допускают, что в противном случае народ (или эти слои) выйдет на улицу и физически свергнет властителей. Можно сказать, что «практически» народ составляют группы, способные к коллективному действию. Батлер приходит к выводу, что всем «оставленным за бортом» группам нужно именно это: организовываться и переходить к публичному коллективному действию. Или, если группа слаба, присоединяться к чужому: в пределе, поскольку все «исключённые» группы слабы, они должны держаться вместе, подчёркивая саму проблему исключения. Что вся эта схема упускает — так это антагонизм интересов. Для Батлер «большая демократия» достигается простым суммированием, добавлением к имеющимся в политической системе группам и интересам новых и новых, пока не будет достигнуто предельное разнообразие, охватывающее каждого. На практике всё выглядит немного не так: крупный капитал не просто «не замечает» работников или мелкий бизнес — он активно противодействует представлению его интересов. Упомянутый Трамп не просто «игнорировал» мигрантов или живущих на пособие — он приносил их в жертву «среднему классу», поскольку тот меньше будет сопротивляться понижениям налогов на богатство и другим мерам, выгодным богатому меньшинству. Идеологи реальной западной демократии вроде Сеймура Липсета прекрасно осознавали, что, например, полноценное включение в политику низших слоёв, составляющих подавляющее большинство граждан, приведёт к ликвидации имущего меньшинства, а то и частной собственности как таковой. Короче говоря, включение новых групп может представлять реальную или кажущуюся опасность для данной политической системы. Допустим, мы ликвидировали капитализм и эксплуатацию. Должны ли мы включать в политику маньяков? Нацистов? Кто будет определять, где пройдёт грань? «Реальное» большинство? Но оно может увидеть опасность, например, в защищаемых Батлер гомосексуалистах. Не говоря уж, что сами «игнорируемые» меньшинства могут не принимать друг друга. Конечно, мы должны сбалансировать свободы и риски, традиции и будущее. Но сомнительно, что здесь можно найти «идеальное» решение — зато мы точно можем сделать «лучше». Батлер пытается выйти из проблемы, адресуясь к загадочному врождённому этическому чувству: мол, мы всегда испытываем сочувствие страданию другого. Допустим, что такое чувство есть. Тем не менее на практике мы не идём спасать каждого страдающего, и, честно говоря, новости о многих несправедливостях воспринимаются нами как обыденность. Более того, нам важен контекст: если страдает распутный и заносчивый богач или жестокий преступник — это не то же самое, что страдание восставшего раба. С этими поправками «врождённая этика» сводится к тривиальности: все здоровые люди имеют способность к состраданию. Правда, как она будет реализовываться — зависит от многих факторов. Так, в книге отмечается, что Эммануэль Левинас, у которого Батлер взяла идею врождённой этики, был ксенофобом. Автор далее доказывает, что мы должны стремиться ко включению каждого человека, поскольку все мы связаны — и не только с другими людьми, но и с природой! При этом Батлер не раскрывает содержания этой связи, как она проявляется «материально», на практике. Вместо этого автор перепрыгивает на уровень абстрактных рассуждений, вроде ссылки на Гегеля: мол, «человеческое» требует существования «нечеловеческого» и, более того, само содержит в себе частицу «нечеловеческого». Нельзя забывать, что Гегель изучал законы человеческого мышления (логику). Логическую связь категорий (одновременно и тождественных, и различных) нельзя просто так «перевести» в прочную материальную, практическую связь. Грубо говоря, человек А осознаёт себя как отдельного человека, только если встречается с человеком Б; однако это не значит, что исчезновение человека Б физически уничтожит человека А — последнему просто не потребуется вводить понятия «я», «другой», «связь» и т. п. Даже если понимать это утверждение как указание на то, что всё связано «общим корнем», то мы придём к старой издевательской шутке про логику демократов: человек произошёл от обезьяны, и потому все люди — братья. Маркс доказывал, что капиталист связан с рабочими через процесс капиталистического производства; социалисты показывали, как работники связаны друг с другом через общественный характер производства, через создание и поддержание общих благ вроде инфраструктуры; экологи объясняли, как на всех жителей Земли повлияет ухудшение экологии. Все эти связи конкретны, «материальны». Батлер же желает «абстрагироваться» от конкретики и найти «связь как таковую»; но столь «общая» связь оказывается столь же слабой и лишённой всякой ценности. Вероятно, автору это требуется, чтобы обосновать необходимость «гендерных меньшинств»: иначе как философски невозможно доказать, что существование (да ещё и политически-оформленное!) условных трансгендеров «взаимосвязано» с существованием рабочих, чернокожих и гетеросексуалов. Непонятно, почему бы не пойти более простым путём: трансгендеры существуют. То, что они трансгендеры, — никому не мешает. Это не вступает в противоречие, например, с их желанием высокой зарплаты как работников, или бесплатной медицины как неимущих. Если общество может реализовать их потребности наряду с другими личными потребностями (например, если это не потребует ущемления более нуждающихся) — в чём проблема? Если проблема есть, то пусть решает большинство. Даже теория справедливости Роулза, требующая максимизации благ для самой объективно неимущей группы, — больше подходит для этого случая. Или же вдруг окажется, что проблема гендеров — далеко не самая актуальная? Или что сегодня проще отстаивать гендерное равенство, не покушающееся на капитал и не решающее общих проблем, чем, к примеру, равенство имущественное? И что Батлер фактически требует солидарности других угнетённых с ЛГБТ, но не обещает обратной поддержки? Хотелось бы сказать, что подобные «абстрактные» доказательства — главная беда книги. К сожалению, это — её самые «содержательные» места. После вступления, которое кое-как наводит на описанную выше основную идею, начинается подлинная графомания. Батлер заменяет «обыденные» слова модными (в узких кругах) терминами, не привнося никаких новых смыслов; она играет словами, долго проговаривает тривиальности… А самое страшное — повторяется: одно и то же рассуждение, почти слово в слово, может повторяться десятки (!) раз. «Рассуждения» строятся по следующему принципу: рассмотрим хождение по лестнице. Сначала мы поднимаем одну ногу. Но что значит «одну»? Подразумевается, что их должно быть несколько. Для хождения важно, чтобы ног было несколько! Одна нога логически не допускает хождения ей. Далее, если мы подумаем о ноге, то поймём, что она обладает телесностью. Значит, она располагается в пространстве других тел. Чтобы делать шаг, нам нужна материя, находящаяся в пространстве, взаимодействующая с телесностью ноги. Но что, если нога занесена в воздухе? В этот момент мы можем говорить про шаг, только если в данном положении содержится предвосхищение столкновения с внешней материей, иначе это будет не шаг, а падение в пропасть… И т. д. Батлер раскладывает самое банальное действие на множество составляющих, уходит в ассоциации, категории, особенности языка, морфологию и т. д. Зачем? Чтобы показать, что в банальном есть какой-то маленький, но важный момент, который изменит нашу оценку или который можно как-то задействовать? Чтобы разоблачить некое заблуждение, стереотип? Нет. Батлер почти всю книгу топчется на месте: она не делает каких-то новых выводов, не заставляет нас что-либо пересмотреть или переоценить, не предлагает никаких действий. Как писал Фредрик Джеймисон о постмодернистах — тебе кажется, будто ты вот-вот что-то нащупаешь, однако по окончании чтения ты выходишь с пустыми руками. Исследование реальности, новых фактов или практического опыта подменяется языковыми играми. Проблемы «репрезентации», политического представительства, выражения интересов, голоса народа, классового анализа и т. д. — не новые. Сегодня к ним так или иначе адресуются даже популисты. Конечно, их можно и нужно ставить, подчёркивать, формулировать — но разе это делает Батлер? Её книга явно не направлена на «широкого читателя»; она говорит на языке узкого сообщества поклонников «современной» (нет) философии. Наверное, им понравится красота языковых игр и замысловатость выражений; но для человека, даже поверхностно знакомого с тем же классическим марксизмом, в книге нет ничего нового. Особенно не повезло «гендерным меньшинствам»: последнее, что им нужно — заумное доказательство их универсальной значимости через оригинальную трактовку Гегеля и Адорно (кстати, оба писали гораздо доступней). Мы должны улучшать то, что есть, ради большинства или ради самых нуждающихся, опираясь на те силы, которые способны чего-то достичь, заглядывая наперёд на столько шагов, насколько нам позволяют имеющиеся знания. Когда «общефилософские» рассуждения слишком отрываются от этого процесса и от конкретных проблем, переходят на уровень «вечного» и «универсального» — обычно это заканчивается плохо. Книга Батлер — отличный тому пример.