Павел Астахов о работе омбудсмена по правам ребёнка и претензиях в свой адрес

«Лишних вопросов я не привык задавать. Особенно когда «надо», — говорит бывший уполномоченный при президенте по правам ребёнка Павел Астахов. В разговоре с Иваном Сурвилло Астахов рассказал, почему не стал разведчиком, разобрал основные предъявляемые ему претензии и посетовал, что госслужба его до сих пор не отпускает. — Вы закончили высшую школу КГБ. — Да, служил в пограничных войсках на самой границе. К концу службы подошёл ко мне заместитель коменданта по разведке и говорит: «Есть такая профессия — родину защищать. Пойдёшь учиться в разведку?» Кто из нас в детстве не мечтал быть разведчиком? Поступил в Высшую школу в 1986 году. Там же предложили пойти работать в Первое главное управление (теперь это СВР). Я за пять лет получил очень классное специальное образование, дальше сдал экзамены — и уже на годовое обучение в совсем закрытое учреждение. Это было в июле 1991-го. А в августе — путч, который поломал все планы. Распался СССР. У нас половина курса оказались за границей. Все стали писать рапорта, я тоже написал рапорт о переводе — обосновал, что у меня семья и ребёнок. — Не жалеете, что не стали разведчиком? — На фоне великих перемен жалеть о собственной судьбе нельзя. Я больше жалел о том, что сразу после путча начали творить с органами... Это было ужасно. Я видел своих ребят, которые годами сидели без дела, не получали ни званий, ни повышения, ни должностей. Переименовывали. Держали за штатом. Это бесконечно унизительно для офицеров. — Если бы можно было вернуться назад... — Невозможно вернуться назад. История не знает сослагательного наклонения. Но через много лет я вернулся на госслужбу. Назначения не ждал. Просто надо было. За сутки узнал, что у меня встреча с президентом. Мне позвонили: «Вы не могли бы приехать 28 декабря в шесть часов в Кремль?» Я говорю: «Надо?» Мне в ответ: «Да, надо». Лишних вопросов я не привык задавать. Особенно когда «надо». За первые два года службы побывал во всех регионах Российской Федерации. Первый год — 232 дня командировок. Второй год — 230. Глава администрации вызвал: «Павел Алексеевич, у вас самое большое количество командировок. Пожалейте себя». Это факт. Например, в Читу шесть раз летал. Шесть раз, понимаешь? Деньги возил туда, чтобы отремонтировать крышу Черновскому детскому дому. Губернатор сидел и говорил: «Нет у нас денег, Павел Алексеевич». Крыша дырявая в детском доме — как у вас нет денег?! Мои друзья передали деньги, я их привёз. Дети чуть не плакали, концерт устроили. — А у губернатора денег правда не было? — Не знаю. У плохого хозяина всегда крыша течёт. В Ижевском детдоме 30 января 2010 года ранили себя 12 детей. Первого февраля президент встречается со мной и спрашивает: «Что происходит?» Сразу после встречи полетел туда разбираться. Выявили массу нарушений. Там всё скрывали, прятали. Выяснили, что раньше были ЧП: шестнадцатилетняя девочка рожала в туалете и выбросила ребёнка новорождённого в окошко. Скрывали! Все эти вопросы должны были решать главы региона, муниципалитета, учреждения. А не ждать вмешательства представителя президента. — Почему местные власти так себя вели? — Я думаю, по нескольким причинам. Первая, с которой я столкнулся на очень высоком уровне, — отрицание проблемы. На третий год моей работы в одном высоком кабинете спрашивает меня большой начальник: «Павел Алексеевич, между нами, зачем вам это? Зачем вы ездите по детским домам?». Я говорю: «В смысле?» Мне в ответ собеседник: «Это же асоциальные люди. Мы же их кормим, на улице не держим, одеваем, обуваем, учим... Что ещё нужно?» То есть в сознании сидит паттерн, что в детских домах находятся отбросы общества: дети пьяниц, асоциальных элементов... Страшно звучит. Я ответил, что дети не виноваты и имеют право на счастье и семью. Во-первых, дети уже пострадали от того, что у них такие родители. Во-вторых, родители способны к реабилитации и им надо помочь. В-третьих, надо вести раннюю профилактику семейного неблагополучия. Мать потеряла работу — это первый сигнал к детскому неблагополучию. Мать начала пить — второй сигнал. В семье драки, попойки, хулиганство — всё, последний сигнал. Дальше будут преступления против ребёнка. Всё понятно же, как светофор. А большинство этого не видели и не хотели видеть. Помню, проводим совещание у губернатора Костромской области. Он говорит: «Павел Алексеевич, у нас всё очень хорошо». А я ему на стол вываливаю затёртые пелёнки, рваные ползунки, дырявые колготки, которые в местном доме ребёнка взял. Он позеленел. Потом всем разгон устроил. Ещё одна проблема в персонале. В Карелии медсестра сунула бутылку пятимесячной девочке неудачно и ушла. Она облилась этой смесью, срыгнула её и лежит в рвоте. Увидел и говорю: «Идите сюда, медсестра. Это вы положили?» Она: «Да». Я взял эту мокрую пелёнку и поднёс ей к щеке, не сильно. Она: «Что вы делаете?». Я говорю: «Неприятно? А ей в этом приятно лежать?» — На грани. — Да. Но как по-другому? Как объяснить? В Бурятии министр соцзащиты говорит: «Павел Алексеевич, вот вы всё выясняете про права воспитанников в интернатах. А они же бесперспективные». Переспрашиваю: «Какие?» Она: «Ну безнадёжные». Это происходит на совещании у губернатора. Я в ответ: «Наталья Михайловна, при всех скажу: это вы безнадёжная и бесперспективная как министр. Считаю, вам лучше уйти». Мне звонит губернатор: «Павел Алексеевич, ну не надо её увольнять». Я: «Делайте что хотите, она не министр. У неё все бесперспективные и безнадёжные». Короче, это очень многослойная, многоаспектная, постоянная, тяжёлая работа. Первый год, когда я начал активно инспектировать детдома, ездить по регионам, пошли разговоры в Совете Федерации, администрации, Госдуме: мол, Астахов молодой, горячий, сгорит быстро. Я второй год продолжаю, я третий год продолжаю, четвёртый. После третьего года заметил перелом. В администрации проводят совещание и спрашивают: «А что ты там предлагал по реформе?» Система так работает, только когда ты докажешь результат работой, цифрами и фактами. — А чего ушли? — Накопилось недовольство разных людей. Часто стал слышать: «Что-то слишком эффективно Астахов работает. Не слишком ли быстро бежит? Только его и видно!» А я всё бежал вперёд, вперёд. Особенно всё обострилось, когда я стал грудью против правки 116-й статьи Уголовного кодекса. Накал страстей был страшный. 22 июня на церемонии возложения венков подошёл к Валентине Матвиенко: «У вас в Совете Федерации рассматривается опасный закон. Я вас умоляю, посмотрите его ещё раз». Мне в ответ: «Павел Алексеевич, всё принято». Потом его (уже после подписи) отменил президент, когда родительская общественность поднялась. А я с самого начала везде давал отрицательные заключения. Его всё же протолкнули и ввели уголовное наказание родителей за шлепки. Причём только родителей. Посторонних людей, наоборот, убрали. То есть чужой человек подходит, бьёт твоего ребёнка — и ему ничего. А если ты подзатыльник дашь — тебя сразу по 116-й статье за уголовку осудят. — Президент подписал, а вы не смогли ему объяснить, что не надо? — Не всегда можно добежать до президента, во-первых. Во-вторых, он подписал, так как ему в тот момент представили прямо кипу большую — всё, что накопилось, — потому что Дума и Совет Федерации перед каникулами летними выдают кучу законов. Но потом он сразу отреагировал, увидев волнения родительской общественности. Я с ними постоянно работал: выяснял, чем недовольны, советовался. Экспертные советы собирал. Делал специальные доклады президенту. Даже правовое управление стонало, что «слишком много Астахов докладывает». Но основное мы с моей командой всё-таки сделали: изменили систему, которая не менялась сто лет. А я старался подключать всех кого можно, когда видел, что нужно отремонтировать крышу детдома, отправить ребёнка на лечение, помочь с жильём. Практически на колени вставал перед своими друзьями, когда надо было помочь одной матери в безнадёжном деле. У неё отобрали квартиру мошенники, а потом четырёх детей забрали в детдом. Губернатор говорит: «Расследование ведётся, жилого фонда для них нет». Мои друзья купили ей четырёхкомнатную квартиру. И такого много было. А как мы пробивали весной 2012 года 14 поправок в Уголовный кодекс против педофилов?! Все забыли?! В Санкт-Петербурге дядя четырёхлетнюю племянницу вечерами насиловал. Дядя родной. Ему дают условно четыре года. Я вмешался, поехал в суд и к прокурору, говорю: «Я не могу давить на вас: вы суд, вы сами решаете. Но вы подумайте, как девочка будет жить? Как мать её будет жить? Что будет этот педофил делать?» В итоге добились его ареста и реального срока. Вот тогда и стали готовить антипедофильные изменения в закон. Оказалось, что они давно лежат в Госдуме. Мне руководитель аппарата говорит: «Павел Алексеевич, всё это разработано ещё в 2000 году и лежит без движения». Тогда я рискнул и сказал про педофильское лобби. Разве это не может вызвать ответную волну? Может. Но эти люди известны. Легко выяснить, кто не давал ход закону. Многие богатые люди в девяностые увлекались малолетними девочками. А мы добивались введения за это ответственности до 20 лет лишения свободы. Естественно, те самые люди и не пропускали такой закон. Известно, как это происходило, но публично рассказать в деталях нельзя. — Почему? — Я же не прокурор. Говорил только то, что мне было известно. Президент в итоге внёс эти 14 новых статей и их приняли в 2011 году. — А те, кто не пускал закон, остались на своих местах? — Они остались до сих пор, только меня нет. Что вы мне предлагаете? Выйти и встать с плакатом? Я во всех докладах называл всё своими именами. Мне скрывать было нечего. Но если я человека не ловил за руку, то не могу утверждать, что он педофил. Презумпция невиновности существует для всех. — Проколы у вас случались? — Скажите, у кого их нет? И что называть проколами? Их за меня уже все перечислили. Что мне вменяют? Первое: не вёл личный приём. Вёл его не в Москве, а регулярно в регионах! Мог бы вообще сидеть в Москве на попе ровно и вести приём. Это самое простое. Но тогда мы вообще ничего бы не сделали в стране. У меня был отдел по работе с письмами граждан, который каждый день принимал сотни жалоб, заявлений, рассматривал их, в суды обращался, помогал. Поэтому был выбор: решить вопрос или посмотреть на меня? Я старался решать. Второе: костюм. Мол, я в дорогом костюме приходил к детям в обшарпанные детдома проверять. Да, приезжал и инспектировал. В том, что было. Не прикидывался. Тем более была задача — показать им, что есть другая жизнь. Вот интересный случай как пример. Однажды телеканал «Россия 1» записывал интервью. После съёмки подошёл ко мне оператор и говорит: «Вы меня не помните? Я из Магаданского детского дома. Вы к нам приезжали и рассказывали, к чему надо стремиться. И я тогда решил для себя, что буду как вы, буду жить в Москве, буду работать на телевидении. И сейчас я оператор на федеральном телеканале». Вот вам и мотивация. Кстати, парень этот уже продюсер. Третья претензия: «убежал» от многодетного отца в Тюмени. Точно. Представь: зима, минус тридцать градусов, декабрь. После совещания по итогам проверки выхожу из здания в пиджаке. Хочу добежать до машины. На ступеньках администрации области две камеры с операторами и две девушки стоят и ждут. Подталкивают ко мне дяденьку: «У нас квартиру отобрали». Я говорю: «Давайте ваши документы, рассмотрим, решим». Он: «Нет, давайте мы с вами всё-таки поговорим под камеру». Я говорю: «Я не могу сейчас с вами разговаривать. Давайте в машине, холодно же. Давайте документы, обращение. Обещаю вам: мы всё посмотрим, всё сделаем». И пошёл к машине. Чистая провокация: чтоб написать, что «никто не помогает». Знаете, что дальше с этим человеком стало? Перед выборами приезжали кандидаты в депутаты и обещали: «Да я тебе, конечно, квартиру дам!» Мужик в итоге квартиру так и не получил, потому что там неоднозначная ситуация была и по закону невозможно было. Не стали бы устраивать провокацию — можно было бы найти благодетелей. Но написали же: «Убежал от многодетного отца...» Убежал, потому что я сам многодетный отец. Если бы я замёрз, никто бы мою семью точно не стал бы кормить. Ещё одна «претензия», которая гуляет по сети: якобы мои дети учатся и живут за границей. Всё это полная фигня! Мой старший сын действительно учился в начале 2000-х всего два года, но давным-давно вернулся. Все мои дети живут, учатся и работают в России. К тому же мы живём в современном, открытом мире. Мы так долго за это боролись, чтобы мир открыли, и сами его закрываем? Глупо же. — Карелия. — Карелия — это общая боль. Здесь вообще невозможно никаких слов было найти, поэтому большинство (включая губернатора, главу муниципалитета, министров) вообще не встречались с пострадавшими. К тому же, посмотри: одни у нас могут говорить что угодно, рвать волосы женщинам, драться — и ничего, прощается! Назови мне, пожалуйста, кто вообще из наших политиков за свои слова взял ответственность? Сказал: «Виноват, ошибся, хотите — уйду?» Нет примеров. А я так и сделал. Сам. Это моё решение. Президент со мной встретился. Он сказал: «Зачем уходить? Пожалуйста, подумай». Вот такой у нас разговор был. Никто меня не увольнял. Но я решил принять удар на себя и сам ушёл. А с теми ребятами говорил я как со своими детьми. Они мне даже роднее были в тот момент. Лучше посмотри, кто этим детям помог в итоге — всё, что они и семьи попросили, всё, что можно было, только чтобы их утешить? Занимались и помогали. Тихо, без пиара. — По-человечески было обидно после этой истории? — На государственной работе нельзя такими категориями мыслить. По-человечески — досадно. Любому больно покидать то дело, которому отдал много времени и сил. А я честно отдал ему семь лет жизни. Своей и моей семьи. Отобрал их у своих детей, родителей, жены. Но до сих пор эта служба не отпускает… Смотри, открываем мой Instagram (открывает приложение на телефоне). Три с половиной года я уже не на должности, но люди пишут и пишут. Каждый день сотня обращений в директ, под постами пишут: «Павел Алексеевич, там девочка, там мальчик, там ребёнок, нужна помощь...» И как тут скажешь: «Извините, я этим вопросом больше не занимаюсь»? Вот один парень с Кубани пишет бесконечно: «Я сирота, лишили квартиры, я обманутый дольщик». Взрослый человек уже, ему 40 лет. Какое отношение я имею к дольщикам в Краснодарском крае? Я говорю: «Иди на приём к губернатору». Он пишет, что губернатор от него бегает, не принимает и не хочет ничего слышать. Ну как же так, губернатор? Тебе тяжело, что ли, решить? Ведь на выборы пойдёшь и будешь рассказывать, как ты сироте квартиру дал! Или не дал... Увы, не хватает меня на всех (продолжает листать ленту Instagram), да и полномочий нет. — Если бы можно было взять годовой отпуск — что бы вы делали? — Я бы писал. Столько всего нужно написать... Закончить роман про отца и детский концлагерь. Испанские рассказы, роман об адвокатах, ещё один учебник. Онлайн курсы продолжить, которые я запустил. В каждый из десяти университетов, где я почётный профессор, поехал бы, выступил бы... Когда ты живёшь активной жизнью, тогда и успеваешь всё: писать, выступать, защищать, участвовать в общественных делах, государственных, профессиональных, творческих — это насыщает твою жизнь. За много лет накапливается колоссальный полезный опыт, о котором можно рассказывать и делиться с теми, кто его так и не получил. Делиться вообще надо активнее. Я считаю своей задачей показывать на примерах, насколько интересна жизнь, многообразна, как можно найти своё призвание. Главное же не образование человека, а его призвание. — Чего вам не хватает в жизни? — Большого, масштабного проекта. На госслужбе нравилась задача: реформирование детских домов, сокращение безнадзорности, беспризорности, сиротства, восстановление семей. Это было интересно. — Обратно хочется? — А как обратно? В одну и ту же воду нельзя войти дважды. Я в своё время очень хотел быть полпредом на Дальнем Востоке. Вот это масштабная задача: возродить Дальний Восток. Увы. Масштабных проектов на всех не хватает. — За что вам стыдно больше всего? — Стыдно, что я не всем смог помочь. С этим очень тяжело жить. Знаешь, у кого гладко всё? Кто выбрал манеру работы, к которой невозможно придраться. Требует кто-то комментарии, а ты: «Я не комментирую эту ситуацию. Есть пресс-служба». Никого же нельзя заставить свою позицию заявить и объяснить. Для этого смелость нужна и ответственность, а ещё профессионализм и принципиальность. — Чего вы боитесь? — Я боюсь умереть без того, чтобы быть готовым предстать перед Богом. — К этому можно быть готовым? — Человек, особенно верующий, должен быть готов к этому всегда. В последние десять лет ушли несколько близких друзей. Это страшно. За себя я уже перестал бояться. Понимаю, что на мне не очень много завязано. Сыновья подросли. Плюс я, как человек верующий, считаю, что Господь поможет и позаботится лучше, чем я. — Что важнее — милосердие или справедливость? — Милосердие выше справедливости. Святейший Патриарх Алексий II сказал: «Выше закона может быть только любовь, выше права — лишь милость, и выше справедливости — лишь прощение». — Как, пропустив через себя столько боли и страданий, вы не разочаровались в людях? — Хороший вопрос. Наверное, потому что я оптимист и всё-таки верю в людей. Я считаю, что плохих людей не бывает и бороться нужно за каждого человека. Ведь человек рождается безгрешным, он высоконравственное существо, подобное Богу. Потом — я же по жизни и профессии адвокат. А адвокат борется за каждого человека до конца, пока не восторжествовала справедливость, законность, объективность. Тем более что я «наивный адвокат». Наивный в том смысле, что всегда верю: закон обязательно восторжествует. — Можете вспомнить момент из детства, когда вы плакали? — Помню. Мне было десять. Лето проводил в деревне, Столкнулся с местными ребятами. Среди них один был даже осуждён условно. Гуляем с двумя друзьями. Вдруг из кустов выскакивает младший хулиган с железным прутом и ещё один парень постарше. Тот, что постарше, начинает наскакивать на моего товарища Лёшу. Лёша был парень высокий, красивый, статный. Я хулигану говорю: «Отстань!» Он на меня. Я набросился на него, скрутил в приём, зажал и держу. Держу, понимаю, что задушу сейчас от страха. А он орёт, ругается, угрожает даже убить. А потом: «Отпусти, отпусти». Я говорю: «Проси прощения». Он: «Простите меня, простите». А у меня слёзы текут, я боюсь его отпустить. Знаешь, когда напавшего волка человек хватает и держит за пасть, он не укусит. А как только его отпустишь, он сразу набросится. В итоге я в какой-то момент его отпустил, он вскочил и убежал. Смотрю, у него слёзы льются. И у меня. Это была важная победа. Я пресёк зло, но я плакал.