Юрий Поляков: Грязью лечат суставы, но не души

Времена меняются, одни тренды приходят на смену другим, любовь к классике то затихает, то набирает силу, интернет вытесняет печатное слово, прельщая словами непечатными. Однако некоторых писателей как издавали, так и издают, например — Юрия Полякова, автора нашумевшего в свое время «ЧП районного масштаба» и откровенного «Козленка в молоке». С ним мы и решили поговорить о том, что происходит с нашей литературой сегодня. — Юрий Михайлович, а вы согласны с тем, что интернет победил литературу? В каких вы с ним отношениях, участвуете ли в лит-сетевом процессе. — Разговоры о победе Интернета над литературой напоминают мне слова персонажа Евгения Евстигнеева в фильме «Берегись автомобиля» о том, что народные театры скоро окончательно победят профессиональную сцену. Ведь интернет-литература — это тот же народный театр, сиречь окололитературный процесс, «первичный бульон», первое прибежище графоманов. Во времена моей молодости этот бульон кипел в литературных объединениях, покрывавших страну очень густой сетью. Сегодня процесс переместился в Сеть. И что? Суть-то не меняется. В окололитературном процессе могут участвовать все желающие, как в забеге в День города: были бы тапки, трусы и майка. До литературного процесса добегают десятки авторов. И, наконец, финиша, собственно, Литературы достигают единицы, чей талант переплавился в мастерство. Их-то потом читают и переиздают. В сетевом литпроцессе я, конечно, участвую по необходимости. У меня есть сайт, довольно посещаемый. Там я выкладываю свои тексты, иногда принимаю участие в обсуждении. Бывает, пользователи пишут дельные вещи, но чаще просто пузырятся. Все-таки я литератор старой школы, в год выпускаю несколько книг, новинки и переиздания, постоянно выступаю в тиражной прессе, в уважаемых изданиях, имеющих свои посещаемые сайты, бываю на радио и телеканалах. Мне незачем ходить в виртуальный Гайд-парк, влезать на тумбу и приставать к прохожим… И еще для начинающего автора Сеть таит в себе серьезную опасность, создавая иллюзию, что черновик можно превратить в беловик одним кликом. Раз — и твой текст уже читают подписчики. А на самом деле черновик превращается в беловик, достойный публикации, упорным трудом и только при наличии дара. «Клик-словесность» стала сегодня настоящим бедствием. — Наш собеседник Джон Шемякин любопытно говорил о плюсах пиратства. «Если тебя не разворуют, ты станешь любимцем двух тысяч людей в лучшем случае» — сказал он. Как вы относитесь к этому умозаключению? — Такие «любопытные» соображения я слышу уже лет пятнадцать. Одна из особенностей блогеров — их даже не вторичность, а, я бы сказал, третичность. Тут и ведь спорить не о чем: если ты становишься жертвой пиратов, это свидетельствует о популярности твоих текстов. В самом деле, число тех, кто знакомится с новинками литературы в Сети, год от года увеличивается, а тиражи книг падают. Я это чувствую на себе. Например, моя повесть «Сто дней до приказа» в 1988 году вышла отдельной книжкой в «Молодой гвардии», и первый завод был 150 тысяч экземпляров. У моего «крайнего» романа «Веселая жизнь, или Секс в СССР» первый завод был уже всего-то 17 тысяч. Правда, потом издатели постоянно допечатывают и переиздают. Так, общий тираж «Козленка в молоке» подбирается к миллиону. Лет пятнадцать назад я состоял в Совете по библиотечному делу, который возглавлял тогдашний спикер парламента Сергей Грызлов. В частности, мы занимались проблемами «цифровизации» фондов. Шла речь и о том, чтобы создать систему, при которой авторы смогут получать вознаграждение за то, что кто-то пользуется в Сети их текстами. Над проблемой долго работали специалисты и доложили Совету, что технически организовать «контроль и учет» несложно, а вот на законодательно-правовом уровне пока еще невозможно. Впрочем, теперь у нас в Конституции есть Бог. Надеюсь, с его помощью сделают так, что писатели будут получать какую-то копейку за то, что кто-то читает их в Сети. Но лично я не особенно переживаю, когда вижу пиратские копии моих романов в Интернете. Из моих наблюдений и статистики издателей следует: «скачанный» если текст понравился пользователю, он потом постарается приобрести и книгу. Возможно, со временем выпуск произведения «в бумаге» станет отличительным знаком классики, которую хочется перечитывать. — Что на ваш взгляд происходит сейчас с чтением — когда-то потребностью, а кто-то говорит — «вынужденностью». Иными словами, согласны ли вы с тем, что в советские времена мы читали просто потому, что не имели других видов досуга? — Это и так, и не так… Конечно, в советские времена возможностей «оттянуться» было меньше, чем теперь, хотя профессионалы «вечного досуга» такие возможности всегда находили. Почитайте Аксенова и Довлатова. Людей, мало читавших, хватало и тогда. Я вырос в заводском общежитии, перебывал во всех пятидесяти шести комнатах нашего «улья», и заметил: книги имелись далеко не у всех. Зато библиотеки работали на полную мощность. Чтобы почитать Пикуля, Стругацких, Булгакова, вставали в очередь. Вообще, Советская власть совершила чудо: если накануне революции читатели Толстого, Чехова, Блока, даже Горького исчислялись тысячами, то уже в 1930-е — миллионами. Существовала система приучения к чтению, начинавшаяся чуть ли не в детском саду, причем, к чтению серьезному, а не развлекательному. Существовала поддерживаемая государством мода на чтение. Это важно! Ничто так не развивает личность и интеллект, как хорошая книга. Есть специальные исследования. Сегодня люди не просто стали меньше читать, они почти отучились читать серьезные книги. И это сразу сказалось на уровне мышления, на языке. Я сужу в том числе по продукции иных блогеров: банально, неряшливо, косноязычно, даже неграмотно. Современная литература тоже сильно упростилась, прежде всего по языку, а ведь это в ней самое главное! Даже лауреатскую прозу можно перевести на английский, не выходя за рамки школьного словарика. Для словесности это катастрофа. И последнее, только, что был в Костроме, час кружил по центру в поисках книжного магазина, отчаялся и спросил задумчивую девушку. Она показала, где тот притаился. И такая же ситуация почти везде. Добиться того, чтобы власть относилась к книжному магазину как к очагу просвещения, а не винной лавке, не получается... — Куда Россия движется в смысле культуры, что за трансформация происходит с ее восприятием, у нас на глазах рушатся стереотипы —по-другому начинают работать музеи, выставки, но нередко культпоход подменяется культпотоком — столько всего, что крайне трудно отделить настоящее от наносного. Так же трудно, как вычислить графомана, мечтающего о писательской славе… Как, кстати, их различить? — Графомана как раз отличить очень легко, прежде всего по языку, которого он не чувствует, отчего его тексты выглядят пародийно, хотя он пишет на полном серьезе. Вот фраза из романа автора, собравшего все существующие премии: «Кому-то дают по голове куском колбасы, и вот этот человек катится по наклонной плоскости и не может остановиться, и от этого качения кружится голова…». Здесь плохо все. Да, революционера Баумана убили куском чугунной трубы… Но куском колбасы? Это как? Батоном колбасы — я еще могу понять. И то нелепо. Если это ирония, то понятная только автору: тоже верный признак графомании. Графомана выдают неточности. Голова кружится, когда человек стоит на ногах, но может упасть. А от «качения» кружится все тело да еще как! Графоман не способен взглянуть на свой текст глазами читателя, поэтому всегда собой доволен и пишет без помарок. Кстати, не нужно думать, что графоманы — это только назойливые полуграмотные чудаки. Сегодня иная беда: графоманы с высшим филологическим образованием, но с классическими «чудиками» их роднит общая черта: отсутствие такой малости, как талант. Между прочим, автор текста про колбасу — доктор филологических наук... Я не случайно подробно остановился на феномене «филологического графомана», ведь природа «культпотока» такая же, это подмена подлинного мнимым. Я не против экспериментов в музейном деле. Например, новаторская экспозиция, посвященная 1418 дням войны в парке «Патриот», произвела на меня сильнейшее впечатление. Состоялись очень интересные выставки, где было в сопоставлении показано многообразие советского «официального» и «гонимого» искусства. Причем, независимо от желания «арт-директоров», «гонимые» часто проигрывали в таланте и мастерстве «признанным», заставляя задуматься о природе «гонимости». Я против того, чтобы под видом «расширения культурного пространства» за искусство выдавалось то, что таковым не является. Да, это «нечто» — тоже вид креативной, по преимуществу провокативной деятельности, активно развивающийся, но у него другая природа, не художественная. Недавно я с удовольствием слушал на канале «Культура» лекции Паолы Волковой о русской живописи. Блестяще! Но как только дошло дело до «Черного квадрата», на нее стало жалко смотреть, замечательный искусствовед, она буквально изнывала от неискреннего восторга, пытаясь вплести Малевича в ряд Серова, Кустодиева, Репина... А ведь этого делать как раз не надо. Как бы точнее выразить эту, в самом деле, непростую проблему? Если совсем упрощенно, я считаю, что конкурсы красоты настоящих женщин и транс-сексуалок, переделанных из мужиков, надо проводить в разных помещениях… Надеюсь, моя рискованная метафора понятна? — Любопытная точка зрения была высказана Джоном Шемякиным о «литературе травм». Хочется присовокупить сюда и мнение о вечном российском недовольстве, которое иногда называют частью нашей ментальности. Любить читать о больном и болезненном… Вы, как писатель, используете эти «рычаги» для привлечения читательского интереса? — «Литература травм» — это сейчас модно, и поэтому она вошла в джентельменский набор тех, кто рассуждает о словесности. Когда-то мой приятель называл паленую водку «симулякром». Тоже было модное слово. Однако всякое новое, как я считаю, это просто понятое старое. «Три товарища» — разве не «литература травм»? А «Тихий Дон»? Не говоря уже о книге «Перед восходом солнца» Зощенко. Но в нашей традиции читателя погружали в «историю травмы», чтобы помочь исцелению, а не для из коммерческого садизма. Такую практику правильнее называть не «литературой травмы», а травматической литературой, столь любимой «Большой книгой» и «Ясной поляной». Если при советской власти автора всячески принуждали к оптимизму, то теперь его разными способами принуждают к пессимизму. Помните, в Британии после войны было направление в литературе — «Разгребатели грязи»? Авторов «литературы травм» я бы назвал «Искателями грязи». Они словно специально заточены на упоение негативом. Лично я в своих книгах борюсь с «травмами» при помощи смеха, иронии, сарказма. Грязью лечат суставы, но не души. Любопытно, что зарубежные специалисты норовят свести «литературу травм» исключительно к русскому материалу. Да, в нашем прошлом немало обидных страниц. А что, разве в американской, немецкой или британской истории мало своих язв и травм? Сколько угодно, только успевай отчаиваться, но западный мир к своим недостаткам снисходителен, а вот к нашим непримирим, и его установка — тотальная «гулагизация» нашей истории и «солженизация» нашей литературы. Цель: убедить мыслящий слой страны в том, что наша цивилизация настолько отвратительна, что и защищать ее не стоит. Если учесть, что мы по своему психологическому складу склонны к повышенной самокритичности и абсолютизации несовершенств мироустройства, то принудительный советский оптимизм, так раздражавший меня в юности, теперь не кажется мне такой уж нелепицей. Вот любопытный пример. Почти в те же годы, что и декабристы, в Лондоне были казнены заговорщики, кажется, их было столько же. Англичане посмотрели на казнь и забыли. А у нас декабристы разбудили Герцена. В нашей стране с литературой и кинематографом травм надо быть очень аккуратными. Еще пример — «Путешествие из Петербурга в Москву». Как показали специалисты (всем рекомендую великолепную книгу Ольги Елисеевой в ЖЗЛ), многие обличительные пассажи Радищева, жутко травмированного суровой половой жизнью, оказались на поверку прямыми заимствованиями из английской публицистики, где они таки и остались словами… А у нас? — А что происходит сегодня в драматургии, в театре? — Знаете, Ольга, я сам себе уже напоминаю сердитого ворона из стихотворения Эдгара По, но тем не менее продолжу каркать. Если вы обратили внимание, по ТВ во время карантина снова, как в советские времена, стали демонстрировать в записи театральные спектакли последних 10-20 лет. Удивительно, но это исключительно отечественная и зарубежная классика, поставленная на двух-трех столичных сценах, возлюбленных «Золотой маской». Все остальные, включая великолепные губернские театры, оказались за кадром. Но при этом ни одного спектакля по пьесам так называемой «новой драмы», царившей в российском театре последние четверть века, показано не было. Почему? Во-первых, эти спектакли хороши только для премиальных жюри, а зритель с них просто уходил. Во-вторых, пришлось бы «запикивать» половину текста. Национальная ассоциация драматургов и ООО «Театральный агент», учредив конкурс «Автора – на сцену!», пытаются как-то поправить ситуацию, но трудно за три сезона да еще на свой кошт восстановить то, что разрушали десятилетиями, не считая казенных денег. — От героев современных — к героям классическим. Тинейджер способен понять страдания Анны Карениной или очарование Пьера Безухова? Не превращается ли тогда изучение классики в профанацию? — Если мы с вами можем понять страдания Электры и Гамлета, то почему современная десятиклассница не может понять мук Анны Карениной, усиленных, кстати, наркотической настойкой, популярной в ту пору. (От того же погибла подруга прерафаэлита Россетти) Потому что у Анны было в жизни всего два мужчины, а у старшеклассницы значительно больше? Но ведь это же ерунда... Природа любви от трансформации половой морали не меняется. Оттого, что где-то разрешены браки с надувными куклами, не исчезли ни отчаянье на почве неразделенной любви, ни верность, ни самоотверженная привязанность друг к другу. Конечно, меняются методики преподавания литературы, подбор произведений. На мой взгляд, напрасно свели до минимума так называемую революционно-демократическую литературу. Как раз на примере Белинского, Писарева, Чернышевского, людей необыкновенно ярких, можно наглядно проследить, как непримиримость прогрессистов вкупе с неповоротливостью власти ведут к опустошительной смуте. Жаль, что донельзя сократили в программе советскую классику, в ней есть то, чего очень не хватает нам сегодня. А вот эмигрантскую литературу, в первую очередь третьей волны, и андерграунд я бы, наоборот, в школе поджал, с проблемой мятущегося интеллектуального алкоголизма (Ерофеев, Довлатов и др.) пусть молодежь знакомится после получения аттестата зрелости… И уж ни в коем случае нельзя включать в программу сочинения лауреатов «Букера» и «Большой книги»: думаю, никакой учитель года не сможет объяснить, почему эти авторы не знают не только законов сюжетосложения, но и даже русского языка. — Во время ковидного карантина в какой-то момент возникло ощущение, что люди очень даже не против сплочения, они помогали друг другу, волонтеры и все такое… А мы способны к сплочению — единый, но и бесконечно разрозненный народ? Или это и не нужно, мы сплачиваемся лишь в кризисные моменты? Что нас может «возжечь» и «завести»? — На мой взгляд, именно способностью к сплочению для отражения врага и достижения целей исторические народы отличаются от прочих. Подвиг врачей, которые за смешные для какого-нибудь мажора на Майбахе деньги, рисковали жизнью, спасая больных, говорит о том, что и самоотверженность, и бескорыстие, и профессиональная честь никуда не делись. Заметьте, в противостоянии коронавирусу власть и общество проявили очевидное единство. Общая опасность сближает, но это не значит, что проблема необъяснимо богатых и незаслуженно бедных в нашей стране рассосалась. Мы, русские, так исторически сложилось, самоорганизации предпочитаем государеву руку. Это не достоинство и не порок, это наш менталитет, именно поэтому русские внутри большого государства обычно проигрывают другим, умеющим самоорганизовываться этносам. И я бы на месте отцов державы не стал доводить дело до того, чтобы русские захотели самоорганизоваться... Впрочем, это обширный и тонкий вопрос, которому я посвятил книгу «Желание быть русским. Заметки об этноэтике», выходящую на днях новым, значительно расширенным изданием.