За подробностями обращайтесь к патологоанатому. Почему пациенты реанимаций лишаются связи с родными?

Мой муж не ваша собственность.Юлия Навальная – Леониду Рошалю Анатолий Горевой умер уже почти месяц назад, а медицинские документы его детям до сих пор не выдали. Вопрос о переводе артиста в другую клинику решался через бесконечные консилиумы и жесткое сопротивление врачей. И только тогда, когда к вопросу подключились минздрав и СМИ, добро на перевод из Энгельса в Саратов было получено. К сожалению, решение было принято слишком поздно. Он просто до перевода не дожил. Когда разбирают дело Алексея Навального, которое развивалось тогда же в конце августа, говорят, что его случай, скорее, исключение из правил. Поскольку Навальный – политик, и фигура значимая, что бы ни говорили его оппоненты. Именно поэтому в кабинете главврача дежурили неизвестные в гражданском. И именно они запрещали родственникам и членам семьи Алексея пройти к нему в реанимацию без дополнительных доказательств родства. С Юлии Навальной, помимо паспорта, в котором стоит штамп о заключении брака, они требовали еще и брачное свидетельство. Если ты обычный человек, то с врачом ты всегда можешь договориться, обходя законы, которые ответственность за жизнь и здоровье, за врачебные манипуляции, перекладывают только и исключительно на врача. К сожалению, и по истории болезни Анатолия Горевого это хорошо видно, кейс Навального не уникален. Как только за пациентом закрываются двери реанимации, он становится фактически собственностью больницы. И если у тебя нет правильных знакомств в медицинской сфере, если ты случайно в больничном дворике не отловишь лечащего врача «на перекуре», то о жизни, здоровье и лечении твоего родственника ты не узнаешь ничего. И если что-то пойдет не так, то тебе без объяснений вернут тело, которое десять дней назад уехало в больницу живым родственником – отцом, матерью, тетей, братом. Расскажем одну из таких историй, участник которой дал право на публикацию. Это какой-то концлагерь! Юрий Пичугин в последний раз говорил со своим отцом 14 августа. Вечером они попрощались у кареты скорой помощи – врачи забирали Владимира Афанасьевича в больницу не в самом хорошем состоянии. Отец и сын договорились, что созвонятся, как только Пичугин старший окажется в палате. Но звонка не последовало. Дозвониться тоже не получилось. Только на следующий день Юрий выяснил, что его папа оказался в реанимации. - Папа всю жизнь боялся, если попадет в больницу, то умрет там в одиночестве. У него был непростой характер, и он был уверен, что, кроме своих детей, он никому не нужен. Так ведь и вышло – он просто оказался там заперт, отрезан от мира и от нас. Его забрали в ковидную реанимацию во второй городской больнице. Но я уверен, что никакого ковида у папы не было. И дело, конечно, совсем не в новом коронавирусе. А в том, в какой ситуации вы оказываетесь, когда вас разделяют больничные стены. Папа не был здоровым человеком, я хочу это подчеркнуть, чтобы вы понимали ситуацию. В последний год у него была хроническая обструктивная болезнь легких, которая периодически провоцировала бронхиты. А еще грыжа от неудачно сделанной операции, и операция на сердце в анамнезе. Целый букет заболеваний. Весной, когда коронавирус только пришел в Саратов, отец выполнял все предписания, на улицу не выходил. Но когда пошли послабления, удержать его дома стало невозможно. Возможность погулять, дойти до магазина, до аптеки – это часть его жизни. Проблемы с дыханием у папы начались в июле, они вылились в очередной бронхит. Папа стал принимать антибиотики. Но они не очень помогли. 28-29 июля он стал задыхаться. Вызвали скорую. Скорая признаков ОРВИ – температуры и прочего, не обнаружила. Бронхит подтвердили. Велели сделать рентген. Пообещали, что передадут информацию в районную поликлинику. Велели продолжать антибиотики. На следующий день вместо участкового терапевта приехала ковидная бригада на скорой. Не входя в дом, выяснили, что папа не контактный, что температуры у него нет, возмутились: «а зачем же нас сюда прислали?», как будто я их об этом просил. И уехали. Участковая терапевт дошла до отца только через пару дней. Подкорректировала препараты, назначила антибиотики в уколах. Пообещала, что вскоре приедут брать мазок и кровь на ковид. Через неделю действительно пришла медсестра, взяла у папы кровь на анализ. За ту неделю, что мы ждали медсестру, еще дважды папе вызывали скорую помощь. Он перестал спать лёжа – задыхался. Мог только сидеть. Скорая приезжала. Папе делали укол, дожидались облегчения состояния и уезжали. Через полчаса ему снова становилось плохо. Каждый раз приезда скорой мы ждали больше пяти часов. 14 августа мы вызвали папе участкового терапевта. Она пришла, отчитала отца за то, что он её дергает, хотя «лечение было назначено», сообщила, что тест на ковид отрицательный. Однако анализ крови показал воспаление. По ее словам, это могло означать пневмонию. А значит, надо госпитализироваться. Папа согласился. Участковый терапевт приходила к нему днем, в начале второго. А перевозка за ним приехала только в десять вечера. Бригада была ковидная. Фельдшер измерил папе температуру и сатурацию. Температура была нормальная, сатурация – 96, то есть по нижней границе нормы. Мы попрощались с отцом во дворе. Договорились, что он позвонит мне из палаты, как только устроится. Потом он сел в машину и его увезли во вторую городскую больницу. Это был последний раз, когда я видел папу живым. Когда я в последний раз с ним разговаривал. На следующий день я выяснил, что отца госпитализировали в ковидную реанимацию, у него подтвердилась двухсторонняя пневмония. Состояние было стабильно тяжелым, но дышал он сам, через маску. Эти слова – стабильно тяжелый, в сознании, дышит сам – по телефону горячей линии госпиталя я слышал с тех пор каждый день в течение двух недель. Судя по голосу, человека, который принимал звонки на горячей линии, очень раздражало, что я звоню и интересуюсь состоянием своего отца. Как будто в этом есть что-то ненормальное. С лечащим врачом меня ни разу не соединили, ежедневно повторяя скороговорку про «стабильнотяжелоесостояниедышитсам». 18 августа, во вторник, появилась новая информация – тест на ковид отрицательный. В четверг, 20 августа, мне сообщили, что его готовы перевести в терапию. Появилась надежда, что я смогу поговорить с ним по телефону. В субботу мне сказали, что перевод отложился до понедельника, чтобы не переводить его под выходные. Но разрешили передать продукты. Я попросил узнать у него, что ему нужно, чтобы с дежурным набором передать и необходимое. Раз он в сознании и может говорить. Но никто этого выяснить так и не смог. Я звонил на горячую линию несколько раз. Меня уже стали узнавать по голосу, но ничего внятного мне не ответили. В конце дня мне перезвонили. Голос дежурного с горячей линии из оптимистичного стал невеселым: «У вашего отца сильно упал гемоглобин, его готовят к переливанию крови». Поняв, что я не добьюсь ничего от больницы, я стал звонить на горячую линию минздрава. Чтобы выяснить, как за несколько часов состояние человека могло измениться от «ему можно воду и кисломолочку, его готовят к переводу в терапевтическое отделение» до «его готовят к переливанию крови, состояние тяжелое»? Почему нековидного держат в ковидной реанимации, рискуя заразить? Кому в этой ситуации верить? Я обычный человек. У меня в медицинской сфере знакомых нет. Некому позвонить и попросить выяснить, что с моим отцом. Так что я звонил по всем доступным мне телефонам. И, наконец, вышел на заведующего отделением реанимации во второй больнице – Решетникова. Его секретарша тут же восприняла мой звонок в штыки, хотя я звонил не скандалить. Я просто хотел узнать правду: что с моим отцом? После моего звонка заведующему, мне перезвонил врач, наверное, лечащий моего отца. И стал бодрым голосом рассказывать мне, что у отца все хорошо. На вопрос «а как бы мне передать ему продукты в реанимацию», он замешкался – «так он у вас в реанимации? Простите, я вам не про того пациента говорил…». Минут, наверное, через тридцать, мне перезвонил и сам Решетников. Мы общались с ним примерно час. Но он большую часть времени просто молчал. У него на мои вопросы ответов не было. Он только объяснял мне, что на горячей линии сидит человек, который не является специалистом. Он просто зачитывает то, что ему приносят на листочке. Почему информация, записанная на этом листочке, отличается от реальности, он ответить не смог. Но пообещал, что сделает дежурному замечание. В случае дополнительный вопросов велел звонить его секретарше. Обещал перезванивать. Во вторник, 25 августа, я собрался ехать к отцу в больницу, чтобы отвезти ему передачу. Рабочий день у меня заканчивается в 16.00. В 15.40 мне позвонили с горячей линии. Знакомый уже голос спросил, кем я прихожусь Пичугину Владимиру Афанасьевичу? Я сказал, что я его сын. Голос сказал, что мой отец умер. Никаких подробностей. Мне просто сказали – за подробностями обращайтесь к патологоанатому. Из морга позвонили спустя час, велели приезжать на следующий день, потому что «мы работаем до двух, сегодня вскрытия не будет». В среду я приехал в морг. В коридоре морга сидел человек в штатском. Попросил документы – мои и моего отца. Пока он переписывал данные в регистрационный журнал, выяснилось, что он сотрудник одного из саратовских похоронных агентств. Милый штрих и никакого конфликта интересов. Я стал выяснять у него, когда можно будет получить заключение о смерти? Будут ли брать посмертный анализ на ковид? Ведь ковид будет означать закрытый гроб. На что похоронщик мне ответил – если ты работаешь со мной, то, поверь, никакого ковида в заключении не будет. Диагноз по результатам вскрытия у отца: – отек легких, бактериальная пневмония на фоне вирусной, не ковид. Хоронили отца в пятницу. С начальником похоронный бригады в комнату для прощаний мы зашли раньше остальных. У отца на переносице был след от кислородной маски – его заметил даже я. А бригадир обратил внимание на след от трубки в углу рта. Выходит, что папу все-таки держали на ИВЛ? И довольно долго держали, если остался след? Выходит, когда мне во вторник утром говорили, что папа дышит сам, это было неправдой? В общем, о том, что с папой произошло, я до сих пор ничего не знаю. После похорон я несколько раз звонил Решетникову, но мне никто не перезванивал, несмотря на его обещания. Звонил в больницу с просьбой выдать мне документы. Каждый раз отвечали мне с нескрываемым раздражением – мол, ходят тут всякие. Хотя я вообще не понимаю, почему больница воспринимает как нормальную ситуацию, в которой родственники отрезаны от пациента, нет связи, нет возможности узнать что-то у лечащего врача. Полторы недели я не знал ничего о том, что происходит с моим отцом. Как его лечат, от чего. Не имел возможности поговорить с ним. Самой страшной для меня была мысль о том, что тот момент у скорой, когда я с ним прощался, был последним, когда я видел его живым. Логика Решетникова была такой: если врач будет по пять минут с каждым родственником из 40 больных общаться, он целый день не будет работать. И это странная логика. Ты отдаешь врачам живого человека, потом ты вынужден забыть о нем на полторы недели, а потом тебе просто выдают тело, ничего при этом не объясняя. Это какой-то концлагерь! Ну и под конец милая вишенка на торте: в четверг, когда я занимался подготовкой похорон, раздался звонок. Меня беспокоила сотрудница оперативного штаба по коронавирусу. Она спрашивала, как себя чувствует Владимир Афанасьевич, соблюдает ли меры предосторожности, носит ли маску, перчатки. С кем он живет. «Он вообще-то умер», - ответил я. «Как умер? От чего умер? Удивительно, у нас нет этой информации. А вы тест делали?» Лично я сдавал тест на ковид по ДМС, потому что на работе у нас в этом отношении строгие правила. И до получения результата работал удаленно. Но те, у кого нет такой возможности, предоставлены сами себе. Никто не бегает за ними с тестами, многим приходится самим звонить в множество мест, чтобы выяснить, нужен ли им тест и когда придут его делать. Я считаю, что история моего папы должна быть предана огласке. И чем больше будет звучать таких историй, тем лучше. Да, моему папе огласка уже не поможет. Но, может быть, хотя бы кому-то это поможет не потерять связь с родственниками и добиться от врачей внимания и правды». Борьба за правду Надо сказать, что даже выданное родственникам тело никак не гарантирует того, что они добьются получения на руки истории болезни. Хотя имеют на это полное право. В самом начале ковидной эпопеи мы уже писали про такой случай – дочери Натальи Бурбукинойне выдавали не только выписку из истории болезни, но даже паспорт и вещи добыты были великим трудом и скандалом. Сын и невестка Анатолия Горевого долго не могли выбить историю болезни отца. Хотя, согласно постановлению Конституционного суда РФ от 13 января 2020 года, копии этих документов больница обязана выдавать родным по первому требованию. Попытки добиться выдачи истории болезни с помощью юристов закончились тем, что вторая энгельсская больница уперлась: раз вы так, то документы вы получите не ранее, чем через тридцать дней! А обратитесь в СМИ, так и вообще не получите! Документ детям артиста все-таки выдали, но копий было сломано немало. Юрий Пичугин пытается также пытается получить у больницы выписку из истории болезни. О доступе в реанимацию говорят давно. Наверное, в красную, «ковидную» зону действительно страшно идти за тем, чтобы подержать за руку умирающего отца или мать. Но почему врачи отказываются разговаривать с родственниками своих пациентов? Почему не готовы объяснять им, что происходит там, за закрытыми дверями? Почему не могут уделить десяти минут своего времени, чтобы рассказать, как идет лечение? Почему нельзя организовать видеосвязь с тем, кто в сознании и дышит через маску? Почему сыновей и дочерей воспринимают как помеху? Обузу? Почему живой человек, оказываясь в плену ковидной реанимации, оказывается собственностью больницы? Как будто он просто вещь…