Дмитрий Капительман: «при воссоединении Германии воссоединились и нацисты» (Berliner Zeitung, Германия)

Дмитрий Капельман живет во Франкфурте-на-Майне, но на пару дней он приехал в Берлин по делам. Мы договорились встретиться на станции городской железной дороги «Варшауэр Штрассе». Он уже стоял там, когда я пришла. На станции было слишком шумно, и мы решили прогуляться по набережной Шпрее в Кройцберге (район Берлина — Прим. пер). По пути мы разговорились о животных. Дмитрий сказал, что благодаря семейной собаке научился быть ответственным. «Берлинер Цайтунг»: Дорогой господин Капительман, пару дней назад я получила приглашение на важную пресс-конференцию. Уполномоченная правительства по культуре и средствам массовой информации Моника Грюттерс (Monika Grütters), уполномоченный по борьбе с антисемитизмом Феликс Кляйн (Felix Klein) и Йозеф Шустер (Josef Schuster) из Центрального совета евреев хотят поговорить о жизни евреев в Германии спустя год после теракта в Галле*. Что вы скажите, как же живется евреям в Германии? Дмитрий Капительман: Это первый вопрос? - Хорошо, начнем с начала. Мы попали сюда по программе европейской иммиграции и в 1994 году оказались в восточной Германии. Вам было тогда восемь лет. Как все произошло? — Это было целое приключение. Увеселительная поездка со множеством чемоданов. Конечно, тогда я не предполагал, что происходит нечто, что навсегда поменяет мою жизнь и историю моей семьи. С Германией связывали большие надежды. Но при этом мне постоянно увещевали: «Если в Германии не будешь все время учиться, то из тебя ничего не получится!». А бабушка громко добавляла со стороны: «Тебе даже сортиры мыть не возьмут!» - Ребенку вряд ли хотелось ехать в такую страну, так ведь? — Точно. Но мои родители были воодушевлены, и поэтому я тоже воодушевился. - Вас сначала распределили в маленький саксонский город Мееране. Вы не чувствовали себя там чужим? — Ну, как сказать… Наше общежитие было вообще-то приятным местом. Рядом находилось пастбище для коров. Был еще не слишком занятой полицейский по имени Карстен, который со всеми играл в шахматы. Там я себе чужим не чувствовал, потому что существовала какая-то общность людей. Жизнь даже стала как-то веселее. То, что я чужой, я заметил, когда пошел в немецкую начальную школу. Все говорят на другом языке. Всем понятно, что ты другой. Хорошо помню, как раздавали табели. Я не знал, что это такое. Там не было оценок, а делались заметки о том, как ты учишься и ведешь себя. Обо мне было написано мало хорошего. Что, мол, я отказываю принимать помощь, предпочитаю работать по-своему (смеется). Что-то о моем упрямстве. Эти заметки зачитывали вслух, и когда речь шла о других, то все хлопали в ладоши, а в моем случае аплодисментов не было. Я тогда подумал: «Судя по всему, эту игру ты не выиграл, Дима». В тот момент мне впервые пришла в голову мысль: «Мы другие, мы чужие. И не всем мы нравимся». И вот с тех пор через мою жизнь красной нитью проходит идея: я все должен решать сам. Я не мог пойти к родителям и спросить: «Как мне быть?» Они не могли помочь мне с домашними заданиями по немецкому языку. Возможно, это покажется банальным, но самом деле это не так. Потому что родители — это собственно тот институт, который в иных ситуациях тебе помогает. - Через год ваша семья переехала в Лейпциг, в Грюнау — огромный район, застроенный панельными домами. Как было там? — Это был другой мир. Прошло буквально несколько недель после переезда, я сидел на детской площади перед нашим двенадцатиэтажным домом, рядом возвышалась стена из таких же домов. Перед одним из них лежал избитый человек. Его так отделали нацисты. Думаю, он даже сам был нацистом. Он истекал кровью. Но никого это не интересовало. Я никого не спросил, почему он там лежит и почему никто ему не помогает. Но для меня это был шок. В школе я не знал, как ко мне относятся, потому что я говорил с легким русским акцентом. Однажды я решил поговорить об этом с отцом, и он сказал: «Эти люди никогда не забудут, что ты иммигрант». Но я об этом и слышать не хотел. Не хотел расти с этим. Хотел, чтобы мальчишки, с которыми я играю в футбол, стали моими друзьями. - Вам было девять лет, вы уже знали, кто такие нацисты? — Должно было пройти какое-то время, прежде чем я это узнал. Среди панельных домов были зеленые дворы. Там мы играли в футбол. Помню, как-то мы гоняли мяч с моим долговязым другом Феликсом, и тут подошли эти ребята. Они все были обриты нагло, а на ногах у них были такие странные сапоги, в которых в футбол не поиграешь. Через два-три года я понял: «Окей, ты играл вместе с неонацистами». Но полностью я осознал, кто такие нацисты, в возрасте, когда тебя могут избить. - Что это за возраст? — Когда появляются первые признаки возмужания, в том числе, пух на щеках. - Вас когда-нибудь избивали? — Толком нет. Приставляли пистолет к голове. - Что?! — Да, да. Мой дружок Бенъямин и я сидели у Кулквитцкого озера и ели мороженое. И тут они к нам подсели и сказали: «Мы хотим показать вам кое-что». Один из них открыл свой чемоданчик и направил на нас пистолет. - Но вы же белокурый и голубоглазый. — Это не имело значения. Ты не бритоголовый и на тебе не десантные ботинки. Этого в Грюнау было достаточно, чтобы быть избитым. Я убегал от них тысячу раз. В то время в Восточной Германии все убегали от неонацистов. Это была восточногерманская реальность. - Вы рассказывали об этом родителям? — Как правило, нет. Боялся, что они не будут разрешать мне гулять по вечерам. Но они не были слепыми. У нашей соседки был наклейка на двери с надписью «Рудольф Гесс, народный герой». На восьмом этаже неонацисты каждую пятницу устраивали попойки. - Ваши родители до сих пор живут в Лейпциге. Все еще в Грюнау? - Нет, те дома снесли. К счастью. Моя подруга сказала недавно, что не понимает, почему людям не нравятся новостройки. А для меня старые районы — это те, где на углах не стоят неонацисты, готовые меня избить. - Какова сейчас обстановка в Лейпциге? Что-нибудь изменилось? — Конечно, неонацисты больше не разгуливают по городу и не избивают людей до смерти. Это и так длилось слишком долго. Но это не заслуга немецких органов правопорядка. Левые в Лейпциге многое сделали для того, чтобы нацисты себе многого не позволяли. То есть: полицию благодарить не за что. - А неонацисты, они изменились? — С чего бы им меняться? Они никогда не подвергались общественному давлению, не испытывали презрения общества. С чего им меняться, когда правый экстремизм стал договороспособным? Когда «Альтернатива для Германии набирает 28 процентов голосов в Саксонии? - Если ли связь между годами, когда в ход шли бейсбольные биты, и сегодняшним днем? — Что должно было произойти, чтобы нарушить эту связь? До сих пор в пивных можно рассказывать анекдоты о евреях и беженцах и при этом не бояться натолкнуться на осуждение. Правда, Лейпциг — левый оазис в Саксонии. Город добился невероятных успехов. Но предубеждения, жажда мести, которые там были, никуда не делись. Чтобы это произошло, должна быть произведена определенная просветительская работа в обществе, а ее никогда не было. О годах с бейсбольными битами стали говорить только недавно. Должно было смениться целое поколение, чтобы эта тема проникла в общественное сознание. Я не говорю, что воссоединение — это что-то плохое. Я не говорю: Гельмут Коль виноват, что в Грюнау о мою руку гасили окурки. Но мне не хватает дискурса о том, что людям пришлось вынести в первые годы. Прежде всего, это касается тех, кто стоит на третьем месте в демографической иерархии за западными и восточными немцами: об иммигрантах. Забавно слышать, когда государство говорит: «Мы забираем евреев из антисемитской Восточной Европы и обеспечиваем им безопасность». То, что я испытал, безопасностью не было. Однозначно. В Киеве я чувствовал себя в большей безопасности, чем в Грюнау. - Но эти люди появились не вследствие воссоединения. — Думаю, выплыло наружу то, что уже было. Кроме того, многие люди утратили ориентиры в жизни. Ну, и нацисты тоже воссоединились. Но давайте пока не будем пока о них говорить. Пекарь в булочной, вагоновожатый в трамвае, старый моряк на седьмом этаже — все они как будто пережили какой-то несчастный случай. Были дезориентированы. Но всего я этим объяснить не могу. - Было бы лучше, если бы вы оказались в Западной Германии? — С одной стороны, да. Потому что я не пожелал бы тому ребенку, каким я тогда был, испытать все то, что испытал он. - В прошлые выходные рядом с синагогой избили еврея. Складной лопатой. Как эта новость подействовала на вас? — Я ощущаю это так, как будто напали на меня. Но еще больше меня задевают фразы, которые потом слышишь от политиков: «Это было нападение на нас всех». У нас всех есть министр внутренних дел, блокирующий все меры по удалению нацистов из силовых структур. Мне не нужно от него слушать воскресные проповеди. Я хочу, что провели элементарное расследование и сообщили мне, сколько нацистов сидит в силовых структурах. Слышать больше не могу эти вечные причитания и уверения типа «Это не должно повториться!» Уберите нацистов из полиции! - Вы используете такое понятие как «искупительный еврей». Еврейские иммигранты приехали в Германию, думая, что здесь им будут рады. Это не так? — Это был политический проект, имевший целью воссоздать в стране уничтоженное еврейство. В такой ситуации, конечно, не ожидаешь, что на тебя будут охотиться. Я — белый мужчина. В повседневной жизни относительно редко сталкиваюсь с дискриминацией. Но если происходит такое как в Гамбурге, то у меня создается впечатление, что к евреям в этой стране относятся негативно. Что ненависть к ним все еще глубоко сидит в обществе. - В своей книге «Улыбка моего невидимого отца» (Das Lächeln meines unsichtbaren Vaters — так правильно, в оригинале ошибка) вы приводите слова своего отца: «Евреев в Германии ненавидят так же, как и на Украине, только тут об этом нельзя говорить открыто». — На Украине антисемитизм выражается по-другому. Когда я последний раз был в Киеве, то мы с отцом пошли в гости к друзьям, милейшим людям. И вот Игорь за ужином говорит: «Евреи воруют», имея в виду высокопоставленных чиновников. Я его спросил, они воруют как евреи, строящие золотые синагоги, или как политики, строящие себе виллы. И он все понял. Для меня его слова не были поводом, для того чтобы порвать с этими людьми. Как бы это сказать? Когда на Украине так говорят о евреях, то путь к Холокосту там просто длиннее. - Вы считаете себя евреем? — Да, но это не говорит о том, кто я есть. Моя подруга — тоже русская еврейка, круг наших друзей состоит из представителей еврейской диаспоры. Конечно, это играет большую роль. Иногда только потому, что ты знаешь, что об этом говорить не надо. У всех есть общий опыт, и тогда можно говорить хоть в группе «Папайяс». - Каково ваше отношение к религии? — В Советском Союзе было трудно практиковать иудаизм. Мне религиозную традицию не передали. В Берлине меня как-то пригласили почитать отрывки из моей книги в большой синагоге. После этого состоялась служба. Думаю, что хорошо, когда есть возможность встретиться раз в неделю с другими людьми и сказать: «Есть нечто большее, чем мы». И вот я читаю текст, где написано: «Вечный Бог позаботиться о нас всех». До сих пор я не чувствовал, что Вечный Бог всё для меня устраивает. Но если я заведу семью, то я, вероятно, буду ощущать большую ответственность в том, чтобы передать эту традицию своим детям. Буду вести себя с ребенком так, как будто мне всё это известно, чтобы он не сомневался в своей идентичности. - А вы сами сомневаетесь в своей идентичности? — Раньше да. И иногда я обижаюсь на своего отца за то, что он не дал себе труда передать мне это. Потому что он еще получил эту традицию от своих родителей. Его отец был раввином. Капительман — это человек, знающий главы из Торы. - В своей только что вышедшей книге «Мешающие воспоминания» (Erinnern stören) вы рассказываете о трудностях в получении гражданства в Германии. Я думала, что для «искупительных евреев» всё очень просто. Это было проблемой? — У меня вложилось впечатление, что германское государство делает всё, чтобы сделать процедуру получения гражданства как можно более сложной. - То есть, с вами обращаются как со всеми другими? — Что, кстати, совершенно нормально. Мне не нужно какого-то особого отношения. Я просто хочу, чтобы к людям, которые тут живут и кое-что делают в обществе, не относились так, как будто их в любой момент могут выслать. При рассмотрении вопроса о гражданстве, важнейшую роль играет твоя финансовая стабильность. Я был вынужден заключить пять разных страховок, чтобы иметь возможность подать заявление на принятие в гражданство. Мне пришлось предъявить налоговые декларации за последние пять лет. А знаете, как проверятся лояльность к Конституции? - Нет. — Тебя спрашивают: вы признаете Конституции? Ты говоришь: да. Все длится минуту. А вот мои налоговые декларации они проверяли год. За все семь лет, которые я прожил в Берлине, я ни разу не регистрировался по месту жительства. Потому что до сих пор я имею право жить только в указанном мне месте, и об этом есть отметка в моем паспорте. - Вам нельзя же говорить об этом публично. — Я нигде не читал, что Германия хочет, чтобы евреи благополучно тут жили, но только в определенных местах. - Как вы себя ощущаете в этой ситуации? — Я ощущаю свою деградацию и бессилие. Это напоминает мне о моем положении в этом государстве. Как будто эти четверть века, большая часть моей жизни, проведенная здесь, ничего не значат. Как будто я все еще чужак, которого могут выслать. - Тем не менее, вы видите тут свое будущее? — Лучше, если бы это было не так. Примечание * 9 октября 2019 в немецком городе Галле 27-летний правый экстремист открыл стрельбу у синагоги. В результате погибли два человека, еще двое были ранены.