«Давай посмотрим, за что его каждый раз так ругают?»

Высокогорное селение Ногкау в Северной Осетии, буквально — новое село, затеряно между троп и туманов. Здесь уже почти никто не живет, и тем более удивительно оказалось видеть, как на фоне скал вдруг выросли 25 скульптур из бронзы и дерева. Вот бабушка — какой в Осетии помнит каждый свою — неспешно идет за водой. Чуть дальше еще одна — в трудах обычной сельской жизни. Двое танцуют. Необычную выставку под открытым небом представил известный российский скульптор Владимир Соскиев — в память об отце, родившемся в этих местах и пропавшем без вести на войне. Выставка продлилась несколько дней, после чего скульптуры увезли обратно в Москву. Но в Северной Осетии о них не забыли — некоторые жители посчитали выставку неуместной, а работы — оскорбляющими чувства верующих. Дело не ограничилось несколькими возмущенными комментариями в социальных сетях. Житель республики Руслан Калоев направил в прокуратуру письмо с просьбой провести проверку. А вскоре с проспекта Мира во Владикавказе исчезла известная работа Владимира Соскиева, посвященная поэту Коста Хетагурову. Работу перенесли в центральный парк города, как объяснили в мэрии, временно — из-за ремонтных работ. Споры вокруг скульптуры, изображающей поэта, который сидит на скамейке, ведутся не первый год: противники работы считают, что поэт выглядит «недостаточно великим». О неоднозначной реакции на родине и о том, почему было важно сделать выставку в горах, Владимир Соскиев рассказал порталу «Это Кавказ». Бабушка и пироги — Там мои предки. Мне нравится пространство: рельеф — шикарный, виды — изумительные. А что? Делать выставку в четырех стенах? Это же здорово — когда на природе. Стол тут же организовали (смеется). Подойди — выпей самогон, курицей закуси. Местные приносили свои пироги. Я ведь никого не приглашал: сейчас с этим вирусом — мало ли что. Сами все приходили. Мне кажется, красиво получилось. Предварительно ездил смотреть место, два дня ходил. Примерно знал, что куда поставлю. Меня всегда в первую очередь интересует пластика. Тема не так важна: внизу-то можно что угодно подписать. У меня есть скульптура: бабушка несет три пирога, сверху — курица, тряпочка и графин араки с початком кукурузы. И такая же картина случилась в реальности: идут бабушки, несут точно так же то же самое. Это же какая прелесть. Там живут добрейшие люди. Несколько домов всего. Все подходили и благодарили. Даже просьбы звучали: «Скажите там, в Москве, что у нас света нет. Может, помогут провести?» Я кого мог — обзвонил. Даже если одна собака бегает, и то надо об этом месте заботиться. А тут люди живут. Они действительно все похожи на мои скульптуры. Что еще тут скажешь? Там другие не ходят. Много было моих родственников. Про меня ведь пишут много всякой пакости, вот им, наверное, стало интересно: чем наш брат занимается, давай поедем, посмотрим, за что его так ругают каждый раз? Оскорбленные чувства — Критику долго ждать не приходится. Когда хвалят — тоже плохо. Зачем? Кто вообще имеет право судить — это хорошо, а это плохо? Слышал, после выставки на меня кто-то даже в суд подает. Жалобу написал — оскорбление чувств верующих. Грамотный человек такие вещи делать не будет. И я на него должен реагировать? У меня есть друг-психиатр, можно оскорбленного к нему отправить (смеется). Если придет какой-то официальный судебный документ — перейду уже на серьезный разговор. Чувства верующих… Я сам верующий. Как и чем я могу оскорбить? Тем, что показал голого человека? Мы все родились обнаженными. Давид Микеланджело тоже голый. Давайте мы и его в тряпку завернем? Эпопея с Коста — Однажды был звонок из Осетии. Очень странный. «Вы Соскиев?». «Да», — говорю. «Мы хотим вашего Коста вообще убрать, а Пушкина перенести на Военно-грузинскую дорогу». Я говорю: «А кто это решил?» «Мы вот и решили». А он в начале разговора представился — звонил из общественной организации. Не буду говорить, что я ответил. Он мне даже судом грозил. А я и говорю: «Как только меня пригласят в суд — приеду, отвечу и обосную все сказанные только что слова». Сейчас опять говорят, что скульптуру Коста перенесут во дворы. Но это не их собственность, если так случится — я заберу ее и найду для нее место. Эта ситуация с Коста во Владикавказе не то чтобы расстраивает — просто обидно, что вот такой уровень. Мне за моего Коста не стыдно. Могу ответить за него где угодно и перед кем угодно, объяснить, почему он именно такой. Сомневаюсь, что Коста кому-то дороже, чем мне. Я очень много знаю о нем, знаю стихи. Его поэзия, наследие меня настраивают. А еще я вижу в них связь с сегодняшним днем. Как описал Коста, так мы до сих пор и живем. Да, бурки скинули, айфоны появились, а наше отношение к каким-то вещам, к сожалению, не поменялось. Я не прошу славы в Осетии. Только пусть меня не осуждают. Неужели, любой проходящий мимо моих работ больше меня знает в моем деле? Это оскорбительно, в конце концов. Как-то писали, что у Пушкинской арбы (скульптура «Пушкин на Кавказе» во Владикавказе изображает путешествующего поэта. — Ред.) на одном колесе пять спиц, а на другом — шесть, мол, почему? Видите как. Посчитали. Но я же скульптуру делаю, а не арбу, на которой буду сено возить. Сельский этюд — Как я начал рисовать, я даже не помню. У нас в селе был кирпичный завод. Красная глина, из которой делали кирпичи, была настолько пластичной, что я увлекся и стал лепить из нее. Однажды поставил по стойке смирно двоюродную сестру: «Буду делать твой портрет». А дом у нас был невысокий, захудаленький. И вот, значит, мимо идет своим обычным маршрутом председатель сельсовета. Человек, который никогда голову не поднимал, все время смотрел под ноги. Про него даже анекдот ходил: «Афако что-то ищет, поэтому вниз смотрит». И вдруг, проходя мимо нашей калитки, поднял голову и посмотрел на нас. Качнул головой в обе стороны: «Надо же. Что он делает?» - и пошел дальше. Такой вот сельский этюд. Сын не забывает отца — Что я знаю о своем отце? Мать о нем говорила, но у нас не принято много рассказывать об отношениях. Я рос так же, как все, по соседству не было ни одного дома, где не погибло один или двое. Моя мама в 24 года осталась вдовой и больше не вышла замуж. Забывала про все. Только дети — как бы выкормить, выходить, дать образование. У нас от отца ничего не осталось. Их четыре брата было, жили вместе в одном небольшом домике. Отцу было 27 лет, когда он погиб. Из братьев двое не вернулись. Потом — появились семьи, стало тесно. Мать решила, что нужно строиться. Я-то что — не могучий еще был, старший брат уже полы сам стелил, а я только краешки ему придерживал. Село тоже помогало — зиу (осетинский обычай взаимопомощи. — Ред.). В субботу-воскресенье мужики собирались, кто крышу помогал накрывать, кто материалы с собой приносил. Так мы дом и построили. До сих пор стоит. Никто там сейчас не живет. Боюсь даже заходить туда, не хочу расстраиваться. Я делал как-то надгробие отцу, лет тридцать назад. И выставил эту работу на московской выставке. Ее купила Третьяковка. А могилы у отца нет: пропал без вести на войне. Когда учился в девятом классе, я с помощью нашего сельского кузнеца сделал отцу памятник из металла: планшетка из стекла в рамочке, а там — бронзовая надпись, наверху — звездочка. Удивительно, лет пять назад он все еще стоял, даже рама деревянная уцелела. И это тоже своего рода памятник — выставка, которую я сделал. Сын не забывает своего отца. Хлеб, халва и вода — В нашем доме в Сурх-Дигоре я прожил, наверное, лет семь. Поступил в училище во Владикавказе. Сейчас все забывается, но ведь непросто нам приходилось. Помню, когда в общежитии мне комнату не дали, поселился с двумя своими соседями — они в мединституте учились. В середине — большой стол чуть ли не на всю площадь. Три кровати, через которые мы и подбирались к столу. Я лепил, они анатомию изучали, я в атласы подглядывал. Жили весело. Халву покупали по 82 копейки за килограмм, а хлеб в четвертой столовой на проспекте давали даром. Халва, вода и хлеб — вкуснейшая еда. Говорят, что художник должен быть голодным. Но я не верю в это. Не должен он быть голодным. Попробуй — отлей бронзу без денег. Один килограмм отлить — около двух тысяч рублей. А если сто килограммов? Из училища забрали в армию, а после, так получилось, я в Осетию не вернулся — поступил в Москву в Суриковское. Когда я спустя много лет оказался в горах — как будто в другой мир попал. Каждый день на эту гору смотришь снизу вверх, чудо такое. А Ногкау — удивительное место. Хочется, чтобы народ вернулся. Стремительная жизнь — Горько, что у нас так относятся к своему наследию. Я много лет хотел издать книгу о Едзиеве (Сосланбек Едзиев — осетинский скульптор-самоучка. — Ред.). Никто не откликнулся. Я много ездил, видел мировое искусство. Едзиев — художник выдающего уровня. Но его наследие постепенно уходит. Как узнал про Едзиева? У нас была учительница из Синдзикауа. А я же рисовал, и вот однажды она говорит: «Володя, если бы ты пришел и посмотрел дом Едзиева…» И вот, однажды мы с одним парнем — он тоже был любитель рисования — пошли пешком в Синдзикау смотреть дом с барельефами. Едзиева тогда уже не было в живых, но дом стоял. Все, вплоть до калитки, сделано его руками. Тогда, конечно, меня больше привлекал Вучетич (советский скульптор-монументалист. — Ред.). Потому что отовсюду о нем говорили, о его героях. А кто что мог сказать об Едзиеве? Помню, нас послали из училища в колхоз, кукурузу убирать. Спали мы на полу. Я над головой повесил фото скульптуры Вучетича «Перекуем мечи на орала». Любовался. А сейчас, когда мимо прохожу, глаза закрываю (смеется). То, что тебе было приятно смотреть вчера, сегодня — не можешь даже видеть. Жизнь так построена. Как по лестнице поднимаешься, и скорость только увеличивается. Появляется страх — что-то не успеть. От этого дни летят еще стремительнее. И вот ты стараешься угнаться за ними с новой силой. А время все равно всегда оказывается быстрее.