"Великая Орда": побег княжича Василия и арест эмира Идегея

Отрывок из новой книги Ольги Ивановой о жизни золотоордынских правителей конца XIV — начала XV века

Выпущенный Татарским книжным издательством вслед за трилогией о повелительницах Казани новый исторический роман писательницы Ольги Ивановой "Великая Орда" уже привлек к себе внимание в Татарстане. В книге описана жизнь золотоордынских ханов конца XIV — начала XV века: Тохтамыша, Тимура, Идегея, Улу-Мухаммада. Знаменитые правители и их окружение переживали времена грандиозных потрясений — зарождения и распада империй, жестоких битв и величайших открытий. Представлены сложные перипетии судеб, когда дружба перерождалась в кровную вражду, а героям приходилось выбирать между государственными делами и личными взаимоотношениями. В интервью нашему изданию автор призналась, что и сама "иногда писала и плакала, переживала вместе с героями Золотой Орды". "Реальное время" с разрешения писательницы публикует еще одну главу романа, в которой описан побег из Улуса московского княжича Василия и последовавший за ним арест знаменитого эмира Идегея, которого Тохтамыш заподозрил в пособничестве.

Глава 10

Тогайбика слушала своего нового фаворита Керима. Она подперла голову пухлым кулачком и временами отирала ска­тывавшуюся по щеке слезу. Напевы о любовных страдани­ях бередили душу, отзывались острой обидой на равнодушие супруга. Прошлой ночью, как ей донесли, Тохтамыш посетил Уренгбику. Первая жена хана была младше Тогайбики всего на пару лет — ничтожная разница для женщин их возраста. Но Уренгбика неведомым образом сумела сохранить стройность стана, и лицо ее с годами не увяло так сильно, как пострадала внешность старшей ханши. Их муж бывал редким гостем в по­коях первой жены, и все же заглядывал к Уренгбике не ради вкусной трапезы, а для других утех.

Тогайбика всхлипнула над очередной фразой из томительно долгой песни красавца Керима и услышала, как с глухим сту­ком распахнулись створки дверей. Так дерзко и без доклада ее уединение мог нарушить лишь повелитель, к тому же чем-то разгневанный. Она не ошиблась. Обернувшись, ханум увидела сурово сдвинутые брови Тохтамыша, его потемневшее лицо. Властительный муж махнул рукой, и певца словно ветром сдуло, исчезли музыканты, прятавшиеся за муслиновой занавесью, попятились к дверям служанки.

— Что случилось, мой супруг? — спросила Тогайбика, торопливо отирая заплаканное лицо шелковым платком.

— А вы не знаете, ханум?! — резко вопросил господин. — Разве вам неведомо, чем занимается ваш любимый зять?!

От страха у Тогайбики заледенели руки, на миг она по­думала, что их заговор раскрыт. Она уже хотела броситься в ноги разъяренного Тохтамыша, взмолиться, объяснив участие в тайных советах необходимостью вызнать всех врагов повели­теля, а после предъявить их на блюдечке, поднести бесценным даром. Замешкалась на мгновение, это и спасло от рокового шага. Хан прошел к низкой тахте, уселся, привычным жестом откинув полу парчового халата и выставив вперед правую ногу в ярком сафьяновом сапожке.

— Наш аманат из Московии бежал, а к побегу этому прича­стен Бахыт-ходжа. Когда приказал бросить его в зиндан, эмир Идегей дерзко увел виновника из-под носа моих людей. Теперь бек вместе со своими братьями-мурзами мчится в Москву вслед за мальчишкой-заложником. Я послал погоню, но ее сбили со следа мангыты вашего зятя!

Тогайбика шепотом сотворила молитву, от сердца отлегло, хоть опасность и не ушла, но она была уже иного рода, не такой ужасающей. Эту угрозу можно было отвести рукой, как тину в лесном озерце, оттолкнуть в сторону и плыть дальше.

— Если побег готовили твои ближайшие люди, тех, кого ты допустил в свое окружение, зачем им нужен Идегей? Они и без него могли помочь аманату исчезнуть из столицы. Да и бежать следом у них самих ума хватило бы.

— Вот! Вот так ты всегда! — сорвался на крик Тохтамыш. — Ты все время ему потакаешь, оправдываешь, потому твой зять и зарвался!

— Он и вам зятем приходится, повелитель, — поддела мужа Тогайбика. Но стоило ему взглянуть гневно, склонилась, опу­стила глаза. — Кто хочет опорочить в ваших глазах эмира, не ваши ли скрытые враги? Кто донес на него? Подумайте, мой господин, сказали ли вам правду или притянули случайности и превратили их в обвинение, от которого верному слуге, другу и супругу нашей любимой Джанаки не отмыться вовек?

Она заметила, пусть на мгновение, но сомнение мелькну­ло в налитых яростью красных глазах супруга. Ханша, не разгибая спины, придвинулась к повелителю и добавила еще тише:

— У вас врагов не счесть, зачем плодить их среди предан­ных людей, мой высокочтимый муж. Не обижайте эмира уни­зительными подозрениями, ведь во всех делах вы полагаетесь на мангытов, а для них он любимейший предводитель, даже старшего эмира Исабека они не почитают, как Идегея.

Хан притопнул ногой, вскочил с тахты, быстро заходил по комнате. По его заложенным за спину рукам Тогайбика угадала: сомнение из макового зернышка дало росток, а это уже почти победа. Знать бы наперед, что там случилось при побеге, и что есть у ее мужа на Идегея. Но сейчас не кинешься к зятю, не упредишь его, соглядатаи донесут, ханские псы не дремлют ни днем, ни ночью. Придется ждать вестей, которые дойдут до нее рано или поздно, слухи — это то, что не знает преград, не опасается доносчиков, закроешь перед ними дверь, влетят в окно.

Когда повелитель, не проронив более ни слова, удалился, Тогайбика вздохнула и выпрямилась, потерев занывшую по­ясницу. Расстроенная, она присела на тахту, где за минуту до того восседал муж. Керим пробрался в покои, присел перед ней на корточки, преданно заглянув в глаза госпожи:

— Вас расстроил повелитель, прекрасная моя, великодуш­ная ханум? Как не сдержанны и грубы мужчины! Разве душа женщины не подобна нежному лепестку, ее следует лелеять, поклоняться, боготворить. О ханум, как можно приносить огорчения такой женщине, как вы?!

Тогайбика растрогалась, опустила ладонь на голову певца, волосы его были так же мягки и благоуханны, как и речи.

— Ах, Керим, твои слова, как и напевы, ложатся бальзамом на истерзанную душу. Ты сейчас ступай, отправляйся к себе, придешь вечером утешить своими песнями, а у меня есть неотложные дела.

Ханша вновь вздохнула и отошла к окну, а там откры­лась картина неприглядная — стражники тащили через двор упиравшегося Идегея. Несколько нукеров эмира лежали по­верженными на мерзлой земле, видно, бросились защищать господина, да были безжалостно убиты. Означало это одно: схватили Идегея по приказу повелителя, и слова ханского указа настолько суровы, что жизнь эмира повисла на волоске.

Внезапно осевшим голосом она окликнула служанок, те бросились к госпоже, кто подносил воды, кто усаживал на тахту. А она на всех махала руками и наконец вымолвила:

— Одеваться... и закладывайте возок. Едем к Джанаке.

Любимая дочь повелителя Джанака-ханча находилась в положении. Большой живот она поддерживала руками, слов­но никак не могла привыкнуть к этому нежданно раздувшемуся пузырю и постоянно удивлялась, откуда и как появил­ся безобразный нарост на ее тоненьком, безупречном стане. Могущественную мать она встретила на пороге, слуги успели оповестить супругу эмира, как только заметили въезжавшую в ворота расписную кибитку.

— Приветствую вас, матушка, — проговорила Джанака, с тревогой вглядываясь в побагровевшее лицо Тогайбики. — Вас что-то расстроило, госпожа?

— Ты как всегда витаешь в облаках, Джанака. Знаешь ли ты, где твой муж?

Красивое лицо ханской дочери залил румянец, она потупи­лась и проговорила еле слышно:

— Эмир Идегей, должно быть, в своем стане. Он не расстается с воинами.

— Он не расстается с воинами, потому что ты — плохая жена!

Тогайбика сердито засопела, но умерила свой пыл, жалост­ливо покачала головой и вдруг запричитала, всплескивая ру­ками:

— Не знаешь даже, что родится твоя кровиночка сиротой! Не увидит дитя своего отца, а ты мужа! Бедная моя, несчаст­ная, пострадаешь от жестокости собственного отца!

Джанака приоткрыла рот, смотрела удивленно, видно, ни­как не могла взять в толк, что хочет донести до нее мать. Хан­ша оборвала причитания так же внезапно, как начала:

— Собирайся, дочь, поедем к повелителю.

— Что случилось, матушка? — побелевшими губами пере­спросила Джанака.

— Если будем тянуть, случится. Твой муж брошен в зиндан, и повод ничтожный — оклеветан нашими недоброжелателями. Не иначе эмиры из Синей Орды постарались, эти сыгнакские шакалы предпочитают тявкать за спиной, никогда не вступят в открытую борьбу. Собирайся, поедем к твоему отцу. Бро­сишься к повелителю в ноги, будешь молить пощадить мужа.

— А если... — Джанака отступила назад, по-прежнему при­держивая живот. — Матушка, а если эмир виновен?

— Ты с ума сошла! — взвизгнула Тогайбика. От ярости лицо ее вновь побагровело, только все еще сохранявшие изящество, красиво вырезанные крылья носа побелели и задергались.

— Как ты смеешь сомневаться в своем супруге и господине?! Если его обвинит весь свет, ты должна ему верить и грудью заслонить от беды. Ты ему жена, сам Всевышний соединил вас! Собирайся, Джанака, не заставляй меня разочаровываться в тебе!

Они прибыли во дворец Алтын-Таш к обеденной трапезе. Но у повелителя не накрывали дастархана, в своей приемной Тохтамыш допрашивал доносчиков и ближайших сподвижни­ков Идегея, вызвал даже старшего эмира мангытов — Исабека. Тучи сгустились над дворцовыми залами, и, несмотря на без­мятежный солнечный день, молнии ханского гнева полыхали на расписных сводчатых потолках. Все ходили на цыпочках, с потерянными, вытянувшимися лицами, любопытствующие перешептывались в темных закоулках, втягивали головы в плечи от любого шороха. Лишь один громкий звук слышался во дворце — раскатистый голос повелителя.

Джанака сделалась совсем бледной, она вцепилась в руку матери и, когда та подтолкнула ее к дверям приемной, запла­кала:

— Матушка, я боюсь, отец так взбешен. Он не захочет слу­шать меня, прогонит прочь.

Тогайбика больно ущипнула ее, ойкнувшую, притянула к себе и прошипела едва слышно:

— Хочешь увидеть, как твоего мужа удавят на твоих глазах?

— Нет! — Джанака отчаянно затрясла головой, так что тща­тельно уложенные косы расплелись, упал и головной убор.

Ханшу растрепанный вид дочери удовлетворил, она вновь подтолкнула ее к дверям:

— Да поможет тебе Аллах, доченька. Сердце твоего отца не каменное, плачь громче, моли его!

Стража у дверей хотела было перегородить проход, но глаза Тогайбики сверкнули хлеще ханских молний, и нукеры отсту­пились. Джанака вступила в приемную, но уже на пороге упала на колени, ноги не держали ее, а тело сотрясали рыдания.

— Кто посмел?! — вскричал хан. Но при виде несчастной своей дочери осекся и бросился к ней. — Джанака, девочка моя!

— Отец! — Она никак не могла остановить рыдания, цепля­лась за полу его халата, пыталась обхватить ичиги. Красочная картина казни Идегея, умело нарисованная ее матерью, так и стояла перед глазами молодой женщины. — Вы сами отдали меня в жены эмиру, государь, а теперь желаете оставить вдо­вой! Чем я заслужила такую участь, отец? А наш ребенок по вашей воле родится сиротой. Не делайте этого, повелитель, молю вас, пощадите моего мужа, простите, если он чем-то оскорбил вас!

— Джанака, — Тохтамыш, наконец, справился с метущими­ся руками дочери, прижал ее к себе. — Послушай, Джанака, вина твоего супруга доказана. Он ослушался моих приказов и помог бежать аманату, который служил залогом послушания строптивого князя урусов. Сегодня он перешел дорогу пови­новения в малом, завтра ступит на путь подлых измен. Я не могу простить его.

— О отец! — Она заломила руки и вдруг упала как под­кошенная.

Пока слуги выносили потерявшую сознание дочь, хан стоял у окна. Тогайбика украдкой заглянула в приемную, она виде­ла, как подрагивали большие сильные пальцы властительного супруга, сплетенные за строго выпрямленной спиной. Если Тохтамыш не внял мольбам своей любимицы, то и она не ре­шилась войти к повелителю, — как не рвалось ее сердце на защиту Идегея, следовало отступить на время. Хан не мог ско­ропалительно вынести смертный приговор столь влиятельному и знатному эмиру. Значит, соберется диван, будут приглашены кадии, муфтии и прочие крючкотворы и законоведы, к кото­рым любил обращаться ее супруг, дабы никто не обвинил его в непросвещенности и несоблюдении Шариата и законов Ясы. И потому у нее было время воздействовать на Тохтамыша, следовало только дождаться, чтобы его гнев слегка остыл, тогда, может, найдется оправдание поступкам мангыта, такое, что смягчит душу повелителя. Ханша подумала об Исабеке — кровном брате своего зятя. Заступничество старшего эмира мангытов не может остаться без внимания, вскоре предстоит новый поход, а мангыты — основное ядро войск Тохтамыша, разве можно об этом забыть?

Нужные слова почти нашлись, и Тогайбика хмыкнула удов­летворенно и отправилась в свои покои отобедать. Пешекче обещал удивить ее неведомым прежде блюдом, от описания ко­торого у ханши потекли слюни. К обеду она пожелала позвать и своего фаворита Керима. От одного влюбленного взгляда томного красавца Тогайбика молодела на глазах и наполнялась уверенностью, что никакие преграды ей не страшны. Визит к супругу она наметила на поздний вечер, а чтобы ни одна на­ложница не нарушила ход этой встречи, госпожа приказала подмешать в шербет для женщин гарема отвар особой травки. После этого угощения одалисок одолели желудочные колики, лекарши бегали от одной к другой, и в этот вечер ни одна пре­лестница не могла ответить на приглашение повелителя.

Впрочем, сегодня Тохтамыш меньше всего думал об утехах, хотя, как повелось во дворце, ему каждую ночь приводили наложницу. Только на порог вместо юной девы явилась к по­велителю старшая ханша Тогайбика. Она пришла не званная, хотя и со склоненной головой, словно несла ее на плаху. Тох­тамыша удрученный вид матери Джанаки не удивил, то, что Тогайбика, отдав свою дочь Идегею, полюбила мангыта как сына, повелителю было известно. Во многом благодаря речам ханум Тохтамыш возвышал эмира до высот недосягаемых. Неспроста ханский зять вызывал зависть в сердце Нисабики, временами повелитель и сам не мог понять, кого ценит боль­ше — сына Джеляльуддина или безрассудно смелого, жаркого в битве и умелого в речах Идегея.

Но вот эмир споткнулся, а может, и не споткнулся вовсе, а всегда шел своей дорогой, той, что противоречила интересам и воле хана. Своим дерзким поступком муж Джанаки перечер­кнул доверие Тохтамыша, оборвал теплые прежде отношения. Вот только Джанака... Повелитель вспомнил, как сегодня она билась в рыданиях в его приемной, как уносили ее в беспамят­стве и только длинные роскошные косы дочери тянулись вслед по полу. О Джанаке в первую очередь заговорила и Тогайбика, смиренно, со скрытыми слезами в голосе:

— Я только что от нее. Нашей девочке совсем плохо, она так убивается, табибы опасаются за ребенка. Может, вы посетите ее, повелитель?

— Мне нечем порадовать Джанаку, ханум.

— Вы закончили расследование? Эмир виновен?

— Он — не безвинный ягненок, Тогайбика! — раздраженно отозвался хан. — Мне это понятно и без доносов, которых у меня предостаточно, чтобы лишить Идегея головы.

— Остается решить, какая чаша весов перевесит, мой муж. На одной — ваше стремление к справедливости, но что такое справедливость, повелитель? Лишь один Аллах на небесах знает, какой поступок считать правильным, и кто поступил как должно, а кто согрешил. Только Всевышнему известна истинная мера нашей вины. Он один ведает, какого наказания мы заслуживаем.

— Что же, по-твоему, на другой чаше? — переспросил Тох­тамыш, буравя ханшу внимательным взглядом.

— Мангыты, повелитель, их повиновение и преданность. Десятки тысяч людей из племени Идегея, хан, они — ваша глав­ная стрела, ваше копье, что направляет твердая рука, госпо­дин! Что будет, если стрела отклонится от цели, а копье поле­тит в другую сторону? Мангыты так любят эмира, Тохтамыш!

До самого рассвета Тогайбика пробыла в покоях царствен­ного супруга, они говорили об Идегее, о любимой дочери и о не родившемся еще внуке, которого дед мог обречь на сиротство одним росчерком каляма.

— Он ослушался, — соглашалась Тогайбика, — но сделал это из-за привязанности к беку из мангытского рода. Бахыт-ходжа рос вместе с ним, а в Тебризе, я слышала, спас его от неминуемой гибели.

Тохтамыш недовольно засопел. До него доносили эту тебриз­скую историю. Безрассудный Идегей бросился добывать супру­гу наместника города красавицу Рабаб, схватился с мятежни­ками, прятавшимися в горах, да едва не погиб, хорошо хоть Бахыт-ходжа явился на помощь. Хан подобное за отвагу не считал, и зятя в том походе отчитал за его неуемную тягу к на­живе. К тому же поговаривали, что Идегей кинулся за возком, дабы присвоить себе соблазнительную красавицу и украсить ею холодные тебризские ночи. Странное стремление, если в Сарае эмира ждала жена, чья красота славилась далеко за пределами Великой Орды. Тохтамышу хотелось рассказать об этом То­гайбике, но он промолчал и продолжал слушать дальше, слов­но сам стремился отыскать оправдание оступившемуся зятю.

— И что для вас, повелитель, этот бежавший мальчишка? Его отцу осталось недолго жить, аманата пришлось бы рано или поздно отпустить. Московия не посмеет выйти из повино­вения, она не забыла вашего победоносного похода! А княже­ский мальчишка вырос среди наших детей, станет господином на своей земле и не забудет товарищей по играм. Не позволь Всевышний, не допусти этого, но, если придется сыновьям когда-то искать прибежище, пусть найдут его у Василия, чем у кого другого.

— Мне донесли не только об этой вине, — ворчливо упомя­нул Тохтамыш.

— Все наветы врагов нашего зятя! Вспомните, повелитель, сколько у него завистников и недоброжелателей! Оставьте Идегею жизнь и ваши милости, тогда увидите, как он станет уничтожать ваших врагов. Сколько их ныне около вашего трона, тех, кто смеет прославлять хромого Тимура и порицать вас, мой супруг! А для эмира нет врагов худших, чем спесивые выходцы из Синей Орды.

Тохтамыш не мог не признать правоту Тогайбики, она всег­да была мудра, его старшая ханша, и он благодарил судьбу, даровавшую ему эту женщину. Однако повелителя грызли сомнения, и он вновь вопросил:

— Что мы скажем завтра на диване? Не посчитают ли по­милование Идегея за мою слабость?

Тогайбика пожала пухлыми плечами:

— Вас посчитают безвольным, если станете спрашивать у каждого, казнить вам своего зятя или помиловать. Это должно быть только ваше решение, и никто не посмеет его оспаривать!

И Тохтамыш не спустил тетиву ханского гнева, стрела на­казания так и не покинула колчана данной ему власти. Идегею, которого доставили из ханского подземелья к ногам повелите­ля, Тохтамыш сказал:

— Молись, эмир, за благополучие твоей жены Джанаки. Это ее слезы омыли твой путь домой.

Тогайбика проводила зятя до дверей, вернулась и зашептала с довольным видом:

— Вы все правильно сделали, господин. Когда придет вре­мя топтать земли джихангира Тимура, тысячи Идегея будут первыми в жарких битвах. Они принесут вам победу на острие своих копий.

Повелитель невесело усмехнулся. Ему не нравилось, что жена, словно озвучивала его мысли, читала все, о чем он на­пряженно думал. А еще не понравилось, что неведомо как, но она уже знала о том, что поход готовится на Самарканд, а не на Тебриз, как думали все в Сарае. Вдруг захотелось поддеть Тогайбику, увидеть хоть на мгновение страх на самоуверенном лице женщины.

— А что станете делать вы, ханум, если в ваш гостеприим­ный дворец заглянет сам эмир Тимур? Ведь нас может ожидать поражение.

Но, оказалось, Тогайбику нелегко напугать, она хрипло хохотнула, повела по сторонам покрасневшими от бессонной ночи глазами, словно хотела убедиться, не слышат ли ее по­сторонние уши:

— Тогда я угощу эмира самым сладким шербетом на свете. Помните, мой муж, как смаковал питье слуга Урус-хана, этот свирепый пес Хабир-багатур?

Тохтамышу одного имени было достаточно, чтобы вспомнил­ся ненастный день, когда в его дом в предместьях Сыгнака при­скакал Хабир-багатур. Этого военачальника Урус-хан держал для самых мерзких и низких дел, и вызов к хану из уст Хабира звучал смертным приговором в ушах несчастных. Тохтамыш тогда растерялся, не знал, что ему делать, как отговориться от поездки, ведь с багатуром прибыл десяток ханских нукеров. Жены его ударились в плач, захныкали малолетние дети. Одна Тогайбика не растерялась, зазвала слугу в комнаты, усадила на подушки. Уверила, что ее супругу нужно немного времени, что­бы приодеться и не оскорбить взора повелителя неподобающим видом. А пока взялась угощать Хабира приготовленным соб­ственными руками шербетом. Когда жена подсыпала в напиток яд, Тохтамыш не видел, какой была ее задумка, понял лишь, когда пес Урус-хана повалился на ковер и забился в судорогах. А Тогайбика уже выводила коня на задний двор, распоряжалась холодно и трезво, словно и не взяла на душу греха убийства. Тох­тамыш тогда помчался ко двору эмира Тимура в Самарканд, бе­жал во второй и последний раз, а назад вернулся уже с войском. Давно это было, но, видно, неспроста припомнила прошлое Тогайбика, она прищурила хитро один глаз и добавила:

— Ни к чему эмиру Тимуру заворачивать в Сарай ал-Джадид. Если ваши воины и союзники будут топтать посевы и города его любимого Турана, у джихангира земля под ногами загорится. Скорей поверю, что он поспешит спасать Самар­канд, так что будьте настороже там, повелитель.