«Вы сможете жить в одной комнате с мертвецом?» Воспоминания блокадницы Нины Ларионовой
MIR24.TV продолжает цикл публикаций, посвященный 80-летию окончания осады Ленинграда. Долгожданный прорыв произошел 18 января 1943 года: в 9:30 утра части 123-й стрелковой бригады Ленинградского фронта соединились с частями 372-й дивизии Волховского фронта под Шлиссельбургом, в тот же день было освобождено все южное побережье Ладожского озера. А уже в 1945-м над всей страной прогремел победный салют. Но жуткий мороз, сводящий с ума голод и бесконечные бомбежки, терзавшие их на протяжении 872 дней, ленинградцы запомнили навсегда.
«Мама нам сшила мешочки. Положила туда немного денег и метрики: если дом разбомбят, чтобы при нас остались документы и средства на первое время. Как только перед бомбежкой начинали выть сирены, мы с сестрой и братом надевали эти мешочки на шею и прятались на лестнице поближе к выходу, чтобы не завалило обломками», – рассказывала о своем блокадном детстве уфимка Нина Ларионова. Вот ее рассказ.
Прыжки со шкафа и ртутные шарики
Третий ребенок в крестьянской семье Ивана и Марии Тихомировых появился в 1929 году – это была Нина. Они жили в деревне Голузино Ярославской области. В 1930 году Иван уехал в Ленинград и устроился рабочим на Балтийский судостроительный завод. Вскоре ему дали комнату, и к нему приехала жена с детьми: Александрой – 1926 года рождения, Сергеем – 1927 года рождения и Ниной. Мария стала работать на ситценабивной фабрике имени Веры Слуцкой. Для Тихомировых это было самое счастливое время. Они ставили дома новогодние елки, ходили на праздничные демонстрации – Нину папа непременно сажал на плечи.
«Детский сад мы не посещали, жили самостоятельно. Нам покупали по бутылке молока и буханку хлеба на день. Пока родители находились на работе, мы прыгали со шкафа, разбивали градусник и играли с шариками ртути», – рассказывала Нина Ивановна. – Двухэтажный дом (раньше это была чья-то усадьба) обогревался печным отоплением. Печь находилась на нашем этаже. В подвале хранились дрова и уголь. В каждой из четырех квартир жили по несколько семей, несмотря на смежные комнаты. Но папа сделал перегородку, и мы единственные жили отдельно».
«Ну что ж, повоюем!»
Я гостила у подружки в квартире напротив. Вдруг все вокруг закричали: «Война, война, война!» И я убежала домой. Папа какое-то время сидел неподвижно на стуле, затем хлопнул себя по коленям со словами: «Ну что ж, повоюем!» Он круглосуточно работал на заводе. Предприятие готовили к эвакуации, и домой никого не отпускали. Маму отправили копать окопы под Ленинградом, а нас с братом Сережей прямо из школы вместе с другими учащимися увезли в пригород. Стояла страшная жара. Через некоторое время мама нас забрала. Но выехать из Ленинграда не успела – фашисты уже перекрыли все дороги. И начался ад.
Папу призвали на фронт в ополчение. Их военная часть находилась в семи километрах от Ленинграда в селе Средняя Рогатка. Весь октябрь мама к нему ходила пешком, и он отдавал ей свою пайку хлеба. На обратном пути на полях она собирала мерзлые капустные листья. А потом папа пропал. Подробности его гибели я не знаю.
Когда кроме меня никто в семье не мог держаться на ногах – мама, сестра и брат лежали, – я ходила за хлебом и водой. Шура училась в медицинском техникуме, и некоторое время я вместо нее получала там паек – водянистый суп на дне бидончика.
Участковый проявил участие
Всю жизнь я чувствовала, что меня бережет мой ангел-хранитель. Каким-то чудом из нашего подвала не украли дрова. Нам даже помогали их пилить, и мы топили буржуйку. Кипятили воду, затем делили хлеб: маме старались оставить побольше. Крошили свои кусочки в кружки с кипятком, пили, снова заливали. До тех пор, пока хлеб полностью не растворялся.
11 февраля 1942 года. Сережа только поднес кружку ко рту и умер. Мама на него долго смотрела и молилась: «Слава Богу, отмучился сынок». Мы с Шурой его завернули в одеяло, погрузили на санки и отвезли в пункт приема трупов – огромный барак. В самом начале войны ленинградцы привозили тела умерших к воротам Смоленского кладбища и оставляли возле ограды. Потом власти запретили так делать и организовали нечто вроде моргов.
В одном конце барака складывали тех, кого нашли на улице, в другом – кого привезли из квартир. «Уличные» трупы застывали чаще всего сидя. Тела грузили на машины, как дрова, до самого верха.
6 марта 1942 года. Ночь. Очень тяжело умирала мама. Помню, я кричала сестре: «Шура, что делать? Мама хрипит и хрипит!» А Шура мне в ответ спокойно: «Так она же умирает…» Под утро мама затихла. Вызвали участкового. Он спросил: «Вы сможете жить в одной комнате с мертвецом?» Сказали, что сможем. Так он помог нам сохранить мамину хлебную карточку до конца марта. Мы не стали маму никуда перекладывать, и я продолжала спать рядом с ней. А в конце месяца завернули тело в простыню и отвезли в тот самый барак.
Если с Сережей все было как в тумане, то с мамой я запомнила всех мертвых, которые там находились. Каждого. Они до сих пор у меня перед глазами: их позы, выражения лиц…
Совсем одна
4 апреля 1942 года. Шура решила, что пора эвакуироваться. Взяла две палки и поковыляла хлопотать. Вернулась со слезами: «Ничего не получилось». Я расспросила, куда она ходила, надела валенки и каким-то чудом (снова помог мой ангел-хранитель) нашла это учреждение. Мне выписали эвакуационный лист и сообщили, что сегодня от Финляндского вокзала поедет эшелон до станции…не помню названия.
Наша соседка по квартире помогла собрать вещи и пошла нас провожать. Добрели до Петроградской стороны. Вдруг Шура села на дорогу, заплакала и сказала: «Я отдохну, а ты, Нина, иди. На вокзале обязательно выкупи хлеб». И отдала эвакуационный лист, мои метрики. Остальные документы остались у нее.
На вокзале мы сели ждать Шуру. Когда совсем стемнело, соседка сказала, что ей пора домой. Я отломила для нее кусочек хлеба, и она ушла.
Подошел поезд, люди, сидевшие рядом со мной, предложили ехать с ними. Я согласилась. Доехали до пункта, там нас погрузили на машины, и мы двинулись к Ладоге. Когда выехали на лед, каждую минуту ждали появления в небе вражеского самолета. Как ни странно, он так и не появился, и мы спокойно переправились через озеро. Снова меня спас мой ангел.
Тетя Дуня и булавка
Там пересели в телячьи вагоны. Ехали до Рыбинска очень долго – 21 день, до войны этот путь мы преодолевали от силы за девять часов. Выгрузили меня с вещами на платформу, куда идти – не знаю.
Помнила только, что в Рыбинске живет тетя Нюра (жена маминого брата, он эвакуировался с рыбинским моторостроительным заводом в Уфу), у которой мы с мамой однажды гостили. Совсем стемнело, вдруг какая-то женщина зашла в зал ожидания за кипятком. Она поинтересовалась, что я тут делаю. Выслушала мое объяснение, собрала вещи, взяла меня за руку: «Пойдем, поищем твою тетю». И ведь нашли!
Была глубокая ночь. Тетя Нюра открыла дверь и, увидев меня, чуть не упала в обморок. Невзирая на поздний час, побежала за тетей Дуней (сестрой моей мамы). Тетя Дуня меня забрала, помыла, переодела. Как сейчас помню: чтобы штаны не спадали, она приколола их булавкой – вместе с кожей, которая буквально свисала у меня с боков. Вопила громко.
Тетя Дуня работала уборщицей, одна воспитывала троих детей (муж воевал на фронте). Жили в развалюхе. Ее старший сын Коля бегал на берег Волги, собирал там рыбью мелочь, которую оставляли рыбаки. Тетя Дуня рыбешек промывала, складывала в горшок и ставила в печь. Ох, как было вкусно! Еще мне полагался паек. Тем и перебивались.
Уфимская эпопея
В Рыбинске я окончила пятый класс. Тетя Дуня старалась меня откормить, подлечить, делала все, что было в ее силах. Мамины родственники тоже помогали чем могли. Тем не менее, когда я поправилась и повзрослела, то начала задумываться, как дальше жить.
1943 год был тяжелым для всех. Дед, который жил в деревне под Рыбинском, работал на молочной ферме сторожем. Заметили, что из фляг с молоком кто-то снимает сливки. Дед понял, что не сможет доказать свою невиновность. Немало его односельчан пропало по таким оговорам. И он уехал в Уфу к сыну и дочери, которые тоже эвакуировались с заводом. Заодно и меня прихватил.
В Уфе все наши родственники жили на квартирах. Мы поселились у дяди Саши – мужа той самой рыбинской тети Нюры, которую я всю ночь искала. Спустя время дяде Саше завод выделил комнату в новом доме, и мы вшестером туда переехали. Отопления не было, вода и туалет – на улице. Дед быстренько соорудил буржуйку, топчаны. Так все и жили вповалку.
Поступила в ремесленное училище учиться на токаря. Меня взяли в гальванический цех на УМПО. Получала ученическую зарплату, совсем маленькую. Работали тяжело, жили впроголодь. Как-то иду, денег – ни копейки, кушать хочется. Поднимаюсь по лестнице домой, гляжу – на втором этаже корка хлеба валяется, я ее подняла и съела. Мне было 16 лет.
Вышла замуж за эвакуированного ленинградца Леонида Ларионова. Благодаря директору завода Михаилу Ферину (хороший был руководитель) нам дали квартиру. Вырастили сына и дочь, четверых внуков и троих правнуков. Сама я тридцать лет проработала в гальваническом цехе УМПО.
Дважды ездила в Ленинград после войны. На месте нашего дома построили другой, современный. Несмотря на все пережитое, мне часто снится наш ленинградский дом, будто я иду по улице и вижу, что в окнах у нас горит свет. Значит, все дома…
