«Стащили тело мамы на пол и велели мне зашивать»: воспоминания блокадницы Вильгельмины Тимофеевой
Сегодня, 18 января, в 80-ю годовщину прорыва блокады Ленинграда MIR24.TV публикует рассказы тех, кто видел весь ужас войны своими глазами. Своими воспоминаниями с нами поделилась Вильгельмина Петровна Тимофеева. В свои 12 лет она оказалась круглой сиротой, несколько раз сбегала из детдома, в 15 – чуть не оказалась в тюрьме за опоздание на работу. Коренная ленинградка, она пережила в городе-герое всю войну, затем переехала в Салават. Сегодня мы делимся с вами ее историей.
Город кишел провокаторами
Наш деревянный двухэтажный дом находился на проспекте Щорса. Это было что-то вроде общежития, в котором мы занимали одну комнату. Мама, Елена Яковлевна, работала кондуктором в трамвае, во время войны – контролером на заводе «Красная Звезда». Папа, Петр Францевич Чижевский, поляк по национальности, еще до войны во время наводнения кого-то спас, переохладился, заболел туберкулезом и умер.
Так что отца я не помню. Мама снова вышла замуж за военного, в 1933 году родилась моя сводная сестра, в 1940 году – брат. Отчим постоянно находился в военной части, поэтому я его тоже плохо помню, к началу войны его уже с нами не было.
Первое время мы в панике пытались спастись от бомбежек в подвале. Потом поняли, что это бесполезно. Во-первых, фугасные бомбы пробивали дома на несколько этажей, во-вторых, в подвалах людей заваливало обломками и заливало кипятком из раскуроченных труб. И мы решили пережидать артналеты под кроватью. Вначале страшно было до жути, потом привыкли.
Ленинград в это время кишел шпионами, диверсантами и провокаторами. Наш дворник однажды во время ночной бомбежки, когда было запрещено зажигать свет, вдруг включил в подворотне лампу мощностью 500 ватт. На наше счастье, все обошлось, а его, конечно, арестовали.
Стащили тело мамы на пол и велели мне зашивать
Карточки отоваривала я, пока мама находилась на заводе. Еще до войны мне пришлось бросить школу, чтобы смотреть за младшими детьми. В мае 1942 года брат и сестра один за другим умерли. Их трупы лежали в углу в коридоре. Многие тогда скрывали смерть своих родных из-за хлебных карточек.
Как-то раз я сходила в магазин, отдала пайки маме – она обычно их делила, а сама пошла на кухню за ножиком. Возвращаюсь – хлеба нет. На мой вопрос, куда он делся, мама вдруг сердито закричала, я испугалась и убежала из дома.
Вернулась поздно вечером, она спала на нашей единственной кровати. Света не было. Впотьмах я примостилась рядом валетом и тоже уснула. Наутро хотела ее разбудить и поняла, что мама умерла.
Приехала бригада, которая собирала по городу трупы – мужчина и женщина. Они стащили тело на пол, завернули в простыню и велели мне ее зашивать.
Я видела, как мама зашивала брата и сестру и знала, что делать. Они тем временем пошли к соседу, он давно лежал мертвый у себя в комнате. Затем бригада вернулась и приказала отдать хлебные карточки умерших. Я сказала, что у меня их нет. «А ну быстро ищи», – потребовали они. «Сами ищите!» – буркнула в ответ я. Разумеется, карточки всегда были при мне.
«Ах, так? Ну тогда сама их и хорони», – мужчина и женщина развернулись и ушли. Так три трупа и пролежали в комнате до июня. Они не пахли, видимо, просто высохли.
Дедовщина в детском распределителе
В июне хотела получить новые карточки, но мне не дали из-за того, что я была несовершеннолетняя. Дома на антресолях была спрятана плитка дуранды (прессованного жмыха), его еще мама покупала. Отломлю кусочек и целый день держу его за щекой. Кроме того, мамины вещи обменивала на столярный клей и олифу. За хорошую сорочку давали ложку пшена.
Через какое-то время меня забрали в детский распределитель. Туда собирали сирот со всего города. Усаживали за длинный стол, как в казарме: с одной стороны старшие, с другой – младшие. По краям два воспитателя. Давали похлебку.
Самый старший пацан подошел ко мне и предупредил: мол, после обеда пайку отдашь. Я ему молча фигу показала, съела хлеб и выпила похлебку. А когда вышла на улицу, он меня сильно избил. Воспитательница потом поинтересовалась, почему у меня такой растерзанный вид. Наврала ей, что упала. Толку им жаловаться? Взрослые прекрасно видели, как старшие у маленьких детей хлеб отбирают.
На следующий день ситуация повторилась, и меня снова отдубасили. Тогда я сбежала.
По глупости я пришла домой. За мной приехали, забрали в распределитель. Я опять оттуда сбежала, но домой не пошла, а есть хочется – сил нет! Села милостыню просить на углу, да кто подаст? Пошла бродить по городу. Набрела на мокрицу – травку, которая пробивалась сквозь щели вдоль фундамента. Всю общипала, но голод только сильнее разыгрался.
Села в изнеможении возле изгороди какого-то здания и просидела там до самого вечера. Как потом выяснилось, там располагался военный госпиталь. Вдруг выходит женщина: «Кушать хочешь?», и повела меня в подсобку. Там накормила, и я пошла «домой» – на свой чердак.
Чердачные будни
На крыше в это время дежурили взрослые ребята. Я напросилась к ним в компанию. Мне показали, как управляться с зажигательными бомбами. «Ты их сразу гаси, если проворонишь – разгорятся», – говорили они. На чердаке стоял ящик с песком, бочка с водой и щипцы полтора метра длиной, тяжелые, с бомбой вообще не поднять.
Но я приспособилась зажигалки быстро засыпать песком. Если бомба попадала на крышу, то ребята ее сбрасывали вниз и там тушили. Так и прожили всю блокаду. Иногда я ходила в госпиталь, где меня подкармливала та женщина.
Кто она была, как ее имя – не знаю, я старалась ни с кем не разговаривать. Помню, как мама рассказала случай: в семье по соседству ребенок сходил на горшок, а отец его подтер газетой. Вечером за ним «воронок» приехал: на газете портрет Сталина оказался. Бдительные соседи взяли и настучали, поэтому все люди друг друга боялись.
Потом я заболела цингой: воспаленные десны кровоточили, зубы выпадали, от дистрофии распух живот. И когда стало совсем плохо, я снова поплелась в госпиталь. Женщина отвела меня к врачу, я приходила, лечилась и уходила. Положить меня в военный госпиталь, видимо, они не имели права. Так продолжалось довольно долго.
Забрела в министерство
Когда я вылечилась, начала искать работу: денег нет, менять нечего – вещей дома не осталось. Воровать не могла и не хотела. Как-то бродила по Невскому проспекту, смотрю – какое-то учреждение. Поднялась на второй этаж, постучала в первую попавшуюся дверь.
В кабинете за столом сидел пожилой мужчина, стал расспрашивать. Я на вопросы отвечаю, а сама на стакан с чаем у него на столе поглядываю. Он все понял и принес мне тоже сладкого чаю. Оказалось, что я зашла в министерство легкой промышленности.
Хозяин кабинета написал записку для завкома прядильно-ткацкой фабрики «Рабочий». Передал со словами: «Найдешь? Не заблудишься?» Какое там! К тому времени – к 1943 году – я уже все ленинградские закоулки облазила.
Что было в той записке, не знаю, почерк неразборчивый. Отдала ее завкому, тот поглядел на меня и отправил на санобработку. Представляю, как я тогда выглядела. Меня наголо обрили, выдали чистую одежду, покормили. Потом стали думать, куда меня девать: в школе фабрично-заводского обучения и в ремесленных училищах мест уже не оказалось. В итоге оставили на фабрике ученицей прядильщицы. Пару раз пальцы пожгла – быстро всему научилась.
Общежитие мне дали – койку в комнате на 10 человек. Через год оформили трудовую книжку. Первая запись – о принятии на работу 29 ноября 1944 года, вторая – 7 сентября 1945 года – приговор за опоздание.
За опоздание на 21 минуту сажали в тюрьму
Наш трамвай сошел с рельсов. Пассажиров пересадили на другой, но в результате я все равно опоздала на 25 минут. А в те времена за опоздание на 21 минуту сажали в тюрьму. На проходной у меня сразу отобрали пропуск, через час состоялся суд: четыре месяца удерживать по 25% от зарплаты. Урок получила на всю жизнь: больше никогда не опаздывала.
Плакала ли я? Нет. Вообще во время войны не проронила ни слезинки. Даже когда мама умерла. И когда в приемнике избивали, только зубы стискивала и шла дальше. Иначе бы не выжила.
Мы спали в общежитии, когда по репродуктору передали сообщение об окончании войны. Все выскочили на улицу, начали обниматься, целоваться, плясать, песни петь. Тут же начался салют. К утру все успокоились и пошли на работу.
В 1949 году я вышла замуж за моряка-минера Николая Тимофеева, в 1951 году у нас родилась первая дочка. В 25-метровой комнате общаги жили пять семей, причем все жены родили одновременно. Жили очень дружно. В 1952 году переехали в Салават: мужа сюда направили устанавливать компрессоры для нефтепереработки.
Думаю, я не зря небо коптила: деревья посадила, троих детей, в том числе сына, вырастила, пятерых внуков воспитала, все с высшим образованием. Теперь у меня еще семеро правнуков. Дом, правда, не построила, не успела.