Лето — все. И в речке вода еще не остыла и травы цветут, но что-то уже переломилось в природе

Перепелочка

А у перепелочки

ножка болит…

Ты ж моя, ты ж моя,

перепелочка.

Маленькая Светочка плачет. Так жалко ей старенькую перепелочку. Светочке пять, а ее бабушке очень много лет, сколько — Светочка и не знает… Больше семидесяти. Перепелочка — это бабушка, ясно ведь, что она. Старенькая стала: ножка болит, крылышко болит, головка болит.

Бабушка Светочкина и не подозревает, что перепелочка для Светочки — это она сама.

Бабушка-то еще о-го-го, как говорится. Окучивает бодро картошку, снимает колорадского жука — желтое с черным — в банку, заливает потом керосином. «А ты картошку-то не погань, американский шпион», — говорит бабушка.

Закручивает трехлитровые банки с огурцами — смородиновый лист, хрен, маленькие огурчики и фирменный секрет — чайная ложечка водки. От водки-то, говорит бабушка, в огурцах самый хруст.

А еще варит вишневый компот. О, какой это компот (агенту Куперу с его вишневым пирогом и не снилась такая вишня) — густой, впитавший, кажется, всю сладость короткого нашего лета…

Вечером по субботам топят баню, и бабушка лихо вбивает прямо в темечко девчонкам-внучкам, старшей Вике и младшей Светочке, по одному куриному яичку.

— Это чтоб волосы были как у русалок! — говорит бабушка, и девчонки бегут потом между зарослей крапивы в баню — полоскать волосы.

У Вики, кстати, действительно волосы — загляденье. Темно-русые, блестящие, волнистые. У Светочки — светло-пепельные редковатые прядки. Густоты нет, но цвет потрясающий, сама Мэрилин Монро обзавидовалась бы.

Вике уже тринадцать, и каждое утро на скамейке перед домом лежит букет. То колокольчики с ромашками, то лиловый иван-чай, а то и изысканный букет белых лилий. Лилии чуть пахнут тиной, рекой, печалью. Букеты приносит щекастой Викушке Сережа, простой паренек-мотоциклист.

Потом, через десять лет, он разобьется на своем стареньком мотоцикле. Сероглазый Сережа, последний романтик Викиной юности.

И Светочкиной юности — для нее Сережа на мотоцикле станет тем самым Д’Артаньяном на коне, смелым и отчаянным, лихим, преданным и настоящим, таким, каких уже больше не делают — сняли с производства.

Наверное, Светочка всегда завидовала своей старшей двоюродной сестренке. Той достались высокие скулы, светлые глаза и густые волосы; ее любил Сережа, дачный Д’Артаньян. А у Светочки все вышло по-другому. Тихо, без страстей.

Крапивные заросли, соловей, такой старательный, милашка, заливался всю ночь специально для них, девчонок. И закат был алым — это предвещало на следующий день ветер.

И ягоды росли в лугах — ранние, сладкие. Но потом в лесу поспевала земляника совсем другая, куда круче, как сказали бы сегодняшние молодые. Еще слаще, еще краснее и еще ароматнее. Светочка с Викой собирали эту землянику на травинку: ее было совсем немного, с горсть. И относили дедушке. У дедушки больное сердце, ему земляника необходима как лекарство.

Так говорила бабушка, и Светочка с Викой собирали ягоды, доставали их из изумрудной глубины трав и ни одной не пробовали. Зачем им, молодым?

Они были сыты ароматом спелых земляничин. И твердой верой в то, что крошечные ягодки могут спасти близкого человека от смерти. Вику подпитывала еще любовь молчаливого Сережи.

Бабушка лихо разбивала сырое яйцо, командовала: ну-ка, марш вперед!

И был ярко-алый закат, и противный писк комаров, и жигалистая крапива вдоль дорожки, и почти белая ночь конца июня. А потом, после бани, Викушка убегала куда-то на улицу, говорила: ей, дескать, надо что-то там проверить. Или проветрить? Забрать. Дед усмехался, бабушка ворчала. Дело, понятно, молодое.

И пела послушной Светочке, которая лежала в чистенькой своей кроватке, протяжное — про старенькую перепелочку.

Светочка захлебывалась слезами. Так жалко ей было несчастную эту перепелочку, дедушку с больным сердцем, бабушку в белом неизменном переднике и белой же косынке поверх седых волос.

— Перепелочки мои, — думала Светочка. — Старенькие мои птички. Любимые. И еще думала: только б не кончалось лето. А если это лето закончится все же, пусть наступит другое — такое же.

И лето наступило, другое. Не совсем такое же, но очень похожее.

Только Светочка-то — сама уже бабушка.

Она живет на той же старой даче. Ах, как разрослись яблони и малина, а вот вишню сгрызла тля. В углу сада бушуют гортензии, они, правда, уже не нежнорозовые, как при бабушке, которая знала, чем их поливать, чтобы давали цвет, а бело-зеленые. Старенькая банька совсем развалилась, и теперь там творит свой праздник та самая крапива.

Кажется, она в июле выбрасывает свои ветки прямо до небес, и никто уже не прокладывает меж ней узенькую дорожку. Крапива — царица дальнего угла дачи; но зато как величественны старые хосты, которые, кажется, познали всю мудрость этой жизни.

А где Викушка, где ее молчаливый рыцарь Сережа? — спросите вы. Вику уже давно зовут Вик — у нее муж-француз. Она живет где-то на юге Франции, мешает французские слова с русскими и, конечно, страшно тоскует по русским березкам.

Она присылает Светочке фотографии местной флоры, и всякий раз сестренки поражаются, как много там общего с нашим русским разнотравьем — и лютики, и колокольчики, и подорожники, и даже… цветы, которые они в детстве называли «васями» — Светочка не знает, как они называются на самом деле, но они часто снятся ей поздней осенью. Такие светло-сиреневые, круглые, на высокой ножке.

На них обожают топтаться бабочки-медведки. Июль — самый месяц «вась» и этих красных в черную крапинку бабочек.

«Каждый раз, когда я вижу «васю», я вспоминаю тебя», — пишет Викушка сообщение Светочке.

Обе они бабушки.

У Викушки внучок Жан Поль, кожа цвета кофе с молоком. Ему десять, он уже знает три языка, французский, английский и мертвый язык латынь. «Мертвый язык» звучит чудовищно, не находите?

Зачем он юному Жан-Полю? Но Викушка показывает ему круглый сиреневый цветок на высокой ножке и говорит: это «вася». На чистом русском.

— Васья, — неуверенно повторяет Жан-Поль.

Знай наших-то!

Еще и медведка прилетит.

А Сережка, сероглазый байкер, разбился. Да. Жалко. Мушкетеры, они всегда уходят первыми — такая у них планида. Герой должен умереть молодым, потому что старый герой — это нонсенс.

Где-то что-то подобное прочитала когда-то Светочка, но она, конечно, не согласна с таким утверждением. И поутру, кажется, она чувствует еле уловимый запах водяных лилий, его ни с чем не спутаешь. Такие лилии приносил Сережка Вике и оставлял на крыльце — как символ вечной любви.

Сейчас лилии цветут на маленькой извилистой речке, цветут нагло, они ничего не знают об экологических катастрофах, о глобальном потеплении и таянии далеких ледников, про Эль-Ниньо тоже не знают. Просто сейчас — их единственное лето, которое они не хотят отдавать никому.

Они просто живы, просто цветут, просто радуются жизни. А в речке вода темная, это от водорослей и от того, что дно илистое. На самом деле там воробью по колено, но из-за этой загадочной темноты кажется, что в речке живут самые настоящие волшебные русалки.

И у Светочки есть маленькая Светланка, ее внучка. По моде сегодняшнего дня Светочка не позволяет называть ее «бабушкой».

Бабушка, говорит Светочка, это такая старенькая репка в платочке и галошах.

А я-то ух! А я-то…

Короче, не называйте меня бабушкой. Я Светочка!

А внучку назвали тоже Светланой. И вот в семье две девочки, старенькая и маленькая, старенькая Светочка и маленькая Светланка. Обе с ярко-голубыми глазками, с белыми волосиками. У Светочки — благородная седина, подстриженная под каре. У Светланки — два смешных хвостика.

На ночь хвостики расплетают, и голова Светланки, неугомонная юная головка, ложится на подушку.

— Спой мне, Светочка, — командует Светланка.

Маленькая набегалась за день. Кормила Жучку, собирала ягоды, ловила бабочек, делала «секретики» — в песке выкладывала картинки из цветков, придавливала стеклышком, засыпала сверху землей.

— Ты спи, спи, Светланка, — говорит ей бабушка.

— А ты спой! — командует мелкая.

— А у перепелочки ножка болит, — поет тихо-тихо Светочка.

И кажется, запах земляники вдруг разливается над детской кроваткой.

Маленькая Светланка хлюпает носом.

— Ты чего, детка? — спрашивает Светочка.

— Мне… тебя жалко. Это же ты — перепелочка. Про тебя песня.

Садится за высокую крапиву красное солнце — значит, завтра день будет ветреный.

Вологда

Вологда живет от меня через четыре дома: задумчивый мужичок лет пятидесяти. Его жена — колясочница. Вологда вывозит ее вечером к скамейке, где собираются дачные кумушки поточить лясы. Жену зовут Алинкой, полненькая, щеки — как красные осенние яблочки, короткая стрижка рыжих волос и рот всегда, кажется, готов смеяться.

Смешливая Алинка, все ее любят.

— Какая девка была! — говорит Валька и закатывает глаза.

В Алинкиной инвалидности скрывается какая-то тайна, ее хочется разгадать.

Здесь у многих свои тайны. Вот, например, прозвище — Вологда. Конечно, первая версия — что Владислав Сорокин (настоящее имя Вологды) приехал сюда из города Вологды.

Неправильная версия.

На самом деле, оказывается, в молодости страшно был похож Владислав Сорокин на одного из солистов «Песняров» — Анатолия Кашепарова. Такой невысокий, ладненький, с пронзительным взглядом, с челкой, падающей на глаза. Кашепаров пел как раз «Вологду». И хоть Владик не пел вообще ничего, только плясал в клубе, что называется, до упаду, — его прозвали Вологдой.

Сколько девчонок увивалось за Владиком-Вологдой — и не сосчитать.

По-моему, даже суровая Валька была в него влюблена когда-то.

Да и сейчас есть в Вологде что-то необычное. Будто знает что-то особенное.

Вот вчера, например, сказал мне:

— А ты заметила — в мае ночами пели соловьи, в июне квакали лягушки, а сейчас до утренней зорьки стрекочут цикады.

Цикады — это такие маленькие невидимые кузнечики.

Днем их не замечаешь, но ночью их многоголосый хор звучит со всех сторон, и понимаешь, что их, цикад, тысячи, а может, и миллионы. Крошечные музыканты, каждый из них выводит свою мелодию, а вместе получается удивительная симфония, которая под величественным звездным небом (цикады всегда поют, когда ясная погода) кажется какой-то космической, прекрасной. Мириады звезд на небе, мириады цикад в траве. И между ними ты — маленький человек.

Такой, как я. Такой, как Владик Сорокин, Вологда. Вот он стоит передо мной, в яркой немодной рубахе со слишком большим воротничком, в расклешенных ветхих брючатах и с челкой, падающей на глаза. Челка с проседью — но теперь-то я понимаю, что, как может, Владик поддерживает тот самый образ легендарного солиста «Песняров».

Я думаю, как бы развернуться и уйти, чтобы не обидеть собеседника: ну о чем с ним разговаривать?

Вологда кажется слишком напыщенным и театральным персонажем, так и кажется, что сейчас запоет во всю глотку и попросит потом денег на бутылку. Примитив.

А Вологда вдруг, совершенно неожиданно, заканчивает свой пассаж о цикадах.

— Поют цикады, это значит, что лето уже скоро — все. Кончится лето, значит.

И меня вдруг пронзает догадка: да, действительно, лето — все, несмотря на то, что сейчас только конец июля и по календарю еще целый август, а там, может, и сентябрь с бабьим летом одарит теплом.

А сейчас-то вообще жарища, и облака белоснежные, как бывают в июле. И иван-чай не окончательно отцвел, и в речке вода не остыла, и слепни налетают, и травы цветут и колосятся. Но что-то уже переломилось в природе.

Утренний холодный туман, первые яблоки, падающие с глухим стуком в траву, и эти вот цикады будто намекают: лето — все.

Об этом сказал прекрасно японский поэт Басе.

Ни намека вокруг,

А ведь скоро умрут

Звенящие цикады.

Но где тонкий лирик Басе и где дачный бухарик Вологда с редкой челкой и нелепыми рубашками кислотных цветов?

Но пассаж про цикад и первое дыхание осени заставили заинтересоваться Вологдой. Какую тайну он носит в себе? Почему так нежно и горько относится к этой своей Алинке. Я видела, как он нес еще в начале лета ей огромный букет золотых купальниц. А осенью заготавливает, специально для нее, ягоды калины — они горьковатые, но очень полезные. Вологда везет Алинку на коляске бережно, будто младенца. Привозит к лавке с деревенскими сплетницами и укрывает ей ноги пледом, чтобы не простыла.

Валька рассказала мне, что сердцеед Вологда никогда Алинку не любил, а любил другую.

Алинка-то бегала за ним, а он к ней серьезно не относился, подшучивал.

Как-то пошутил неудачно: на застолье убрал из-за стола стул, куда собиралась сесть Алинка. Та и села, прямо на пол, и повредила себе позвоночник. Лечилась потом долго, и вот результат — села в инвалидное кресло.

А Вологда тогда женился на ней, Алинке. Чувствовал свою вину.

— Хоть и не любил ее никогда, — задумчиво повторяет Валька. — А вот повезло девке, правильно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Такого вот Вологду отхватила себе — и заботливый, и нежный, пылинки с нее сдувает.

А любил-то он другую.

— Валь, а кого он любил-то?

— Кого-кого?.. Меня он любил, — говорит Валька и отворачивается, скрывает слезы.